Когда атмосфера предгрозья,
как море, встает над Москвой,
ты к воздуху только притронься —
и рухнешь от пены морской.

Но вместо мольбы о пощаде
молись безрассудным богам,
чтоб русские ливни помчали
навстречу афинским быкам,

чтоб с именем новым — Георгий —
в ворота столицы внесли
и славу, и отблеск геройский,
и запах горячей земли.

Глядишь, и через день
уже не разглядеть,
но все равно глядишь,
как поездом летишь.

За чередой берез
уже не разберешь
того луча промеж
и дыма не проешь.

Асфальт сияет, как наждак,
еще бурлит, насилу стихнув,
мой город на семи дождях,
мой Рим, мой порт пяти инстинктов.

Вот солнце из-за чердака
сквозь мир протягивает нити.
Есть белизна и чернота
и час вечерний между ними.

Водой и светом обдано
лекало кровельного мрака.
Как много горя одного,
как призрачна другая рамка.

Но между небом и людьми
мне чувства главного не спрятать.
Есть радость мести и любви,
и есть бессмысленная радость.

Как птица глупая всегда
довольна выученной нотой,
так жизнь за правило взята,
и я доволен этой ношей.

Сколько не было выпало снега
и впридачу — на все времена.
Не Москва, а расстрельная стенка
мне с моей колокольни видна.

Снег бежит алебастровой гущей,
на ветру не встречая преград,
словно к форме от формы бегущий
лихорадочный белый квадрат.

Если жить, то, пожалуй, подольше,
умирать — так души не держа,
шаг за шагом, подошва к подошве,
выбирай, дорогая душа.

Словно милости просящий
на своей одной,

клен, до ниточки прозябший.
Дождь ему портной.

Льет без просини сегодня,
ровно и незло.

Где она — любовь сыновья,
кровное гнездо?

Где же он — твой сад монарший,
светлые друзья,

клен, предание смаравший…
Бог тебе судья.

На хвосте несла сорока:
бедность не стыдна.

Нищий — сам себе дорога,
сам себе стена.

Над Москвой ни облачка, ни огрызка,
и дышать не тесно, и жить просторно.
Умереть от счастья — почти открытка,
а герой с оружием без патрона.

Я сижу на набережной Шевченко,
дарят ветры дереву овеванье,
до воды и неба одна ступенька,
ни доски, ни колышка в океане.

Сеет нищенский дождичек,

                        сумма точек, итожащих

                                   затяжной эпизод,

и вода слеповатая

                        ищет смысл шлифования

                                               лет еще на пятьсот.

Топят поздно и нехотя.

                        Так любимые некогда,

                                               не кидаясь в обхват,

все гуляют в Измайлово.

                        Все на свете смываемо.

                                               Остается асфальт.

День как выдох шампанского.

                        Стрекот света шипастого.

                                               Фонаря полушар.

Я б еще лет четыреста

                        в этом пресном чистилище

                                               разных мук повкушал.

Это глупость ничейная —

                        что кувшин очищения

                                               непременно кровав.
И вода бестолковая

                        бьет в окно бесстекольное,

                                               пустоту исклевав.

Ее никто сюда не гонит,
в неплодоносные сады.
Зачем весна приходит в город?
Конечно, не для красоты.

Что ей Ордынка да Полянка,
ряды, салоны, торгаши?
Для привнесения порядка
в смурное зодчество души

она придет в канун субботы,
лучом распятье уколов.
Конечно, не для позолоты
замоскворецких куполов.

Апреля двадцать пятого числа
четырнадцатого (сегодня) года
Москва была спокойна и чиста,
шли замуж и жениться шли на ком-то.

Гуляли вдоль по Яузе вдвоем,
в посаде соблюдали угловатость,
но в полный, человеческий объем
цветения вдохнуть не удавалось.

А старая, фонарная Москва,
видавшая Христа и снегоборье,
струила благовонные масла.
Я спичку подломил на светофоре.

Ранним утром холодно и светло,
голос певчий дерево расплело,
закипела зелень и потекла
через край небесного котелка.

Что не стрелка шаткая — на излом,
мал-помалу годы берут числом.
Как ночной рябине — былую гроздь,
не воротишь слова из книги просьб.

Видит Бог, задышим легко, смесив
и Отца, и Сына, и весь массив,
золотые шторы, сирень, каштан,
полстакана влаги, земли стакан.

Дорога, сны, пролески,
маршрутное такси,
метро на две поездки
вокруг своей оси.

Мы вновь перевернулись
на триста шестьдесят.
Огни московских улиц.
Машины шелестят.

Год не было и вот пришла,

                        пришла собака.

Могла б, сказала бы: «Грешна».

                        Землей запахла.



Явилась вся, как батискаф,

                        полы процокав,

чего-то мельком поискав

                        в моих кроссовках.


Все ищет бременца поднесь

                        или веронца.

Найдет.

            Окажется: подлец.

                        Опять вернется.


И так — по кругу.

            Цоки-цок,

                        пройдет на камбуз.

Из крана сыпется песок,

                        и в окнах — август.