Время утицей белой плывет
на рассвете далекого мая...

Колыбельную мама поет,
молодую себя вспоминая...
Это там, где идет шестьдесят
первый год, где бабусина липа
расцвела, где закаты гостят
над домами барачного типа,
где читается сердцем строка
горизонта родного — веками,
инвалиду войны сорока
нет еще — из квартиры над нами...

...Наш окраинный мир во дворе
без вражды умещался под вечер,
а потом — на бессмертной заре —
шел доверчиво небу навстречу...

Месяц — теплый, как хлеба ломоть.
Звезды — пышки из райских пекарен.

С неба слушают маму Господь,
молодой мой отец и Гагарин.

Еще темно, как в погребе, а он
светло щебечет — будит местных граждан:
меня, к примеру. Видимо, влюблен
скворец. Его — уверен — слышат в каждой
квартире, в теплотрассе, наконец...

Доверюсь я открытию, как чуду:
как просто быть услышанным — скворец
влюблен, и слышат скворушку — повсюду!

Так и живем: питаемся не манной
небесной — варим скудные борщи.
К полудню здесь остатками тумана
дрожащими — хоть горло полощи.

Нам фигушки показывают, врут, но
поселок наш — не место для тоски.

Так и живем: считается, что трудно.
А мы не так считаем — по-людски.

У солнца, у птиц, у хороших людей на виду,
не зная, куда, на какую такую потребу,
по городу молча — за умного, может, сойду —
иду, а за мной — но по тихому ясному небу —
плывут облака. Мы с утра подружились!.. Одно
печалит, покоя от этого нет и минуты:
нас видят, конечно, сейчас по отдельности, но
компанию нашу не видит никто почему-то.

Мне давно ничего и не надобно, кроме
жизни — той, что ниспослана Свыше...
                                                      С трудом
в нашем светлом, как мамина песня, районе
приживается новый — внушительный! — дом.
Что скрывает его твердокаменный кокон?
Дом-печаль оживает печалью моей:
вечерами на добрую тысячу окон —
может, дюжина или чуть больше огней.

Век полощется траурным крепом над нами —
гулкий век пустоты, слабых — сводит с ума...

Новый дом согревают своими огнями —
дом-печаль — пережившие век свой дома.

Спросило бы время: «Ты здешний?» — ответил бы: «Свой».
Такой, что другого рассвета — ни капли не надо.
...Рассветное время пульсирует влажной листвой
кустов облепихи, живущих напротив детсада.

Пока — тишина... До неведомой близкой поры
она — по соседству — еще уживается
                                                 с нами,
людьми, обреченно зовущими с Лысой горы
безбожного шума, базарного ора цунами...

Но — утро: мамаши ведут ребятишек в детсад,
и время надеждой, пока невесомой
                                                  и тихой,
как бабочка,
                 дышит над городом утренним, над —
Бог ведает, сколько живущей у нас — облепихой.

То ли ветер нудит,
              то ли ноет утроба
сатаны: про покой, мол, и думать не смей!

Кто не спит на восьмом этаже небоскреба,
что торцом к худосочной «хрущевке» моей?

Я за этим окном наблюдаю неделю.
Ночь за ночью тревога мое естество
пожирает. Кто он? Нездоровится в теле
беспокойному сирому духу его?
Одоленцы... Виною всему одоленцы —
только в птицы подашься, уже тут как тут
одеяния белые... И полотенце,
и лекарства, и тапки на вырост дадут.
А всего-то хотелось прорвать оболочку,
за которой не так все, как принято, но...


одоленцы приперлись.
                            ...Черна эта ночь, как
пасть Кощея, которого видел в кино.
Долго-долго я думал, а думать — полезно:
«Одоленцы... Чтоб им ни покрышки ни дна!..»

И сочился всю ночь, словно кровь из пореза,
бледный свет из четвертого слева окна...

Жилось нелегко. А сегодня легко
живется?.. Не прошлое деда состарило...
Сыграет на «хромке» старик «Сулико» —
любимую песню товарища Сталина.
«Что пенсия! — скажет. — На хлеб да табак...»
Последнюю ноту подольше потянет
и тихо добавит: «А русский — он как? —
не хватит на водку, так песней помянет...»

Тетя Эмма — поволжская немка.
Баба Оня — славянка из Коми.
Жили-были они через стенку…
Баба Оня вздыхала: «Мой Коля
как пропал — так ни слуху, ни духу…»
Тетя Эмма вздыхала: «Мой фатер
под Смоленском погип…» Старухи
надевали фуфайки на вате
и сидели рядком вечерами
на скамье от времени рыжей.
Звезды желтые били челами
о горбатые черные крыши.
Мерзло месяца красное ухо,
ветер выл размеренно, веско.
«Как пропал — так ни слуху, ни духу…»
«Фатер мой погип под Смоленском…»

Две старухи — славянка и немка…
Был снесен их бревенчатый дом.
Жили-были они через стенку,
и… лежат на погосте одном.

Открываю окно, наполняется светом квартира:
не оконным — живым. А дышать им (дышу, как могу!)
на рассвете весны под заклички пернатого мира —
означает: любить... Все простил бы сегодня врагу,

был бы он у меня. Нет его ни в квартире, ни в доме.
Мне из мыслей рассветных сегодня одна дорога:
может, право дышать, как дышу я сегодня, дано мне
за отсутствие в жизни — в моей небезгрешной — врага.

Во всем есть смысл: в дожде, в небесном гуле...
Сиди в квартире, стало быть. С утра —
гундосит небо. Дождь, как из кастрюли
(в моем хозяйстве нет, увы, ведра).

Сейчас бы спеть о чем-нибудь хорошем...
Вторгайся, песня, в мой укромный быт!
Под дождь пою о том, что позаброшен,
а под гармонь— о том, что позабыт.

Покой и отдых сам себе даруя,
я не тянусь ни к швабре, ни к перу.
Хоть пасмурно, но вместо «вот умру я...»,
желаю петь: «а вот и не умру!»

Из сердца сумрак нужно вырвать с корнем!
Порадуй, песня, душеньку мою...
Хоть баснями с утра до ночи кормят,
я все равно пою себе, пою...

Вынесли решение простое
(кто — не знаю; знаю, что не я):
где была избушка, там построят
магазин, и разного тряпья
навезут-натащат на продажу.
А куда избушку — на дрова?..

Верю я — уверен в этом даже! —
что избушка все-таки жива.
Снилось мне: спало в овраге лихо,
а избушка — по лесной тропе —
словно гриб, как старая ежиха,
белый дым тащила на трубе.

Время ночное, просторное... Ухает леший,
в местном лесочке — худые осины одни...
Время незримое сердце скудельное лечит,
вечность вдыхая в мои незлобивые дни.

Ухает леший — кого он пугает? — В лесочке
нет никого, не считая ночного меня.
Время весеннее... В каждой осиновой почке
тикает вечность еще незнакомого дня.

Поселок мой ночными дышит снами,
не слышно никакого воронья.
С бессмертными родными небесами
сливается окраина моя.

Полночный свет расходится кругами —
Господь рассыпал звездную крупу...

Земли не ощущая под ногами,
не выйти на небесную тропу...