На вопросы, «Что для меня поэзия» или «Почему вы пишете», отвечать доводилось не раз. Впервые — лет в пятнадцать — в кругу пресыщенных циников от литературы. Тогда, не распознав провокационности вопроса, искренне рассказала все как есть: как пишется стихотворение, что этому предшествует и что бывает потом. После предсказуемой реакции плакала за дверью. Последний раз, когда мне задали вопрос из этой серии, был недавно — на семинаре в Литературном институте. Сначала я для разрядки обстановки поведала приведенную выше предысторию, а на сам вопрос ответила так, как решила отвечать именно тогда, в пятнадцать лет, плача за дверью: с поэзией в данном случае то же самое, что и с любовью, — если по-настоящему, то ты не сможешь сказать, почему ты пишешь, как не сможешь назвать любимому человеку конкретную причину, по которой ты его любишь.
Так я отвечала на подобные вопросы уже лет пять. Теперь отвечу по-иному. Мое мнение не поменялось, но прошло и то время, когда девочка с широко распахнутыми глазами не умела отличить желание «постебаться» от серьезного отношения, и время, когда она же из боязни не отличить одно от другого говорила общие фразы.
Сейчас я бы сказала, что поэзия — это власть. Она дала мне возможность понять «изнутри», почему люди, всем обеспеченные даже с излишком, пытаются любыми способами удержать власть или достичь ее. И почему, теряя ее, исписавшиеся поэты чаще всего, целенаправленно или непреднамеренно, обрывают и свою жизнь.
До сих пор не знаю, нужно ли об этом рассказывать и возможно ли. Попробовала однажды. И думаю, что получилось: зимним вечером, в машине, светящейся изнутри, как маленький космос. Но главное — наедине — когда нужно было рассказать о себе что-то самое главное, что за пару минут раскрыло бы меня другому человеку. И я сказала о поэзии — о том, как, живя «меж детей ничтожных мира… всех ничтожней», теряясь в элементарных бытовых ситуациях, за мгновение преображаешься. Колоссальный прилив сил, называемый вдохновением, вдруг дает тебе чувство, что ты, робкий от природы, сейчас мог бы повести за собой всех этих людей — у которых только что стеснялся спросить на улице, как пройти в библиотеку. Теперь, возникни надобность говорить, ты предстал бы блестящим оратором. Будь потребность решить сложнейшую математическую задачу — ты бы сделал это одним порывом интуиции. Даже ощущение физической силы возрастает в разы.
Но ты ничего из этого не делаешь: одна за другой, без малейшего усилия ума, являются строки. И единственное, что нужно здесь от человеческого рассудка — оставить это состояние тишиной, — при всей его движущейся внутренней мощи, которая от одного опрометчивого действия способна вырваться наружу и в этом случае изойти в пустой звук.
Но если удастся удержать эту мощь и понемногу дать ей воплотиться, то, кроме самого результата творчества, награда будет несопоставима ни с одним другим человеческим ощущением. И эта последняя ступень, как и всё предшествующее, — целиком состояния духа или разные стадии одного состояния.
Это для меня и есть поэзия — не только сам текст, но и та его жизнь, которая считывается из него лишь на чувственном уровне, а в своей сущности скрыта от всех (во многом и от самого автора, который здесь, по пушкинскому определению, «царь», но и не более чем царица Мэб — акушерка, помогающая спящим «родить» их мечты).