Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Рецензии

 

Кирилл Ковальджи, «Моя мозаика, или По следам кентавра»
М.: Союз писателей Москвы: Academia, 2013

 

Говоря «Ковальджи», подразумеваешь: эпоха. А еще: знания, умения, беззаветная преданность делу, наконец. Талант. Мудрость. Говорить о его новой книге («Моя мозаика, или По следам кентавра». М.: Союз писателей Москвы: Academia, 2013) следует хотя бы потому, что это повод вспомнить о человеке, любящем не себя в литературе, а литературу в себе.
Ее презентация совпала с Днем рождения патриарха — Кириллу Владимировичу исполнилось восемьдесят три, но что есть возраст для человека, который в «Липках» вполне способен сыграть в настольный теннис, посетить большинство форумских мероприятий, да еще провести запланированные семинары?! «Избранное» в зрелости, в пору мудрости, не только гармоничнее — выдержаннее, слаженнее. Несколько лет назад книга избранных стихотворений у Ковальджи вышла (в издательстве «Время», 2007), в минувшем году — «Дополнительный взнос» (М.: «Вест-Консалтинг», 2012), и наиболее яркая и наименее разработанная поэтически тема старения там прозвучала на совершенно ином, минорном, но жизнеутверждающем уровне: «Обнимаюсь пожилой/ с пожилою»! Новое издание — тоже своего рода избранное — случаи, зарисовки, портреты, знаменитая мозаика, мысли о кентаврической сущности поэзии — когда в явлении (предположим, в литературе) объединилось уникальное и характерное.
Архитектоника книги позволяет читать ее увлекательно и быстро — не обязательно подряд; стоит пробежаться взглядом по содержанию, останавливаешься на той или иной теме/имени, а потом — возвращаешься и вновь погружаешься в мир/эпоху, осененную именем Ковальджи.
Он здесь, хоть и главный герой, останавливает эго на позиции наблюдателя, передает впечатления, записывает жизнь. Позиция, свойственная Шаламову, осудившего век-волкодав, не высказав обвинительного приговора; приговор звучал между строк, сливаясь с сюжетом. Так и в «Моей мозаике» — слепок мира показан; в нем и положительные, и отрицательные персонажи, боги и герои, падшие существа и поднимающиеся с колен. (Важно — увидеть!) Они — живые, поскольку не припечатаны однозначной характеристикой. Известно, что и в злодее кроется герой, и в герое — злодей. С какой стороны посмотреть и на какую сторону баррикад встать. В связи с этим вспоминается удивительное стихотворение Анны Гедымин: «Будто видела — помню об этом дне:/ Говорили: “Красные входят в город”./ Это предок мой на гнедом коне/ Мчал за криком своим, разорвавшим ворот.// Победитель! Его не задержит лес,/ Не сломают ветра, не утопят реки…/ Но другой мой предок наперерез/ Выходил — остаться в бою навеки.// Два врага погибли — и две строки/ Родословная вносит в свои скрижали./ До сих пор сжимаю я кулаки,/ Вспомнив предков — чтоб руки не так дрожали.// Я поповская правнучка и — княжна,/ На конюшне прапрадед мой был запорот…/ Так — о боже! — что чувствовать я должна,/ Если снится мне: красные входят в город?..» Вот и Кирилл Ковальджи — человек удивительной судьбы. Родившийся в несуществующей ныне стране Бессарабии, побывавший под подданством и румынского короля, и товарища Сталина, мама — армянка, отец — болгарин (да там вообще смешение кровей!). Казалось бы, сама судьба предрекла ему — вместившему в себя кровь разных национальностей — быть арбитром, точнее: арбитром-наблюдателем. Поскольку оценка, не высказанная напрямую, кроется в интонации, в построении фраз, во многих незаметных взгляду элементах текста.
Книга разбита на четыре части. В первой — эпизоды и небольшие рассказы, парадоксальные, как сама жизнь, ироничные, но ирония — добрая, ибо злом мы и так накормлены, оно — плоть от плоти нашей жизни; да и как еще можно описывать злоключения журналиста в отношениях с цензором (если всерьез — жутко становится)? Только так — давая судить (через улыбку!) будущим поколениям. Улыбка — вот чего не хватает эпохе, искаженной борьбой, ненавистью и предрассудками, тогда как мудрым людям (а Ковальджи, безусловно, из них) очевидно, что объективная оценка (насколько это возможно) минувшему веку может быть выставлена очень не скоро — когда сменится несколько поколений, улягутся распри, когда эпоха станет историей, а не кровоточащей раной.
Красноречив очерк «Две Марины» из второй части книги — отчасти подтверждающий сказанное выше: «Не судите, да не судимы будете…» Ковальджи рассказывает о связи Цветаевой с большевиком Борисом Бессарабовым — начавшейся с восхищения: «Вы вернетесь, потому что я не хочу без Вас… <…> Да будет над Вами мое извечное московское благословение… <…> Люблю Вас», сменившееся затем едва ли не ненавистью: «Герой, с которого писала, верней дурак, с которого писала героя — омерзел». Что это? Два лика одного человека (Марины)? Две оценки одного человека (Бориса)? Еще одно подтверждение того, что от любви до ненависти — шаг? Ковальджи против правды житейской и фактической выставляет правду поэтическую — самую точную для поэта. Остались строки, посвященные «Егорушке» — Борису Бессарабову. И для того чтобы они остались, она должна была любить — ярко, пламенно, беззаветно.

 

Где меж парней нынешних
Столп-возьму-опорушку?
Эх, каб мне, Маринушке,
Да тебя — Егорушку!

 

А после них — гори все огнем! И он жив — вдумайтесь, Борис Бессарабов жив только в этих строчках. Все остальное — тлен. Вот и Ковальджи (разумеется, я не пытаюсь сравнить) оживляет — то, что осталось на задворках памяти, то, что проявилось и — сгинуло. Лицо девушки, когда-то нравившейся (?), когда-то хорошенькой (?), когда-то бывшей рядом (?) возникло в памяти, а еще — «крупная молодая картошка в масле», которой накормила юного Кирилла Владимировича мама девушки. И все! Что связывало с ней, как сошлись/разошлись — воспоминания обрываются. Не для этого ли нужна «мозаика» — мозаика памяти (составившая третий раздел книги и ставшая продолжением «мозаики», начатой Ковальджи в «Обратном Отсчете». М.: Книжный сад, 2003)? В ней множество крупиц (намеренно не говорю «зерен», поскольку так назван еще один известный цикл Ковальджи): о политике, вере, обществе; есть и личное, есть и общее.
Таким образом, мы подобрались к главному, к симбиозу общего и личного, к кентаврическому (этому явлению или парадоксу — кто уж поймет — посвящен четвертый раздел книги). Ведь и книга кентаврична (если взять на вооружение это определение) по сути. В ней немало — общего, характерного времени/эпохи, но не меньше и личного, индивидуального, пропущенного через идиостиль Кирилла Ковальджи. Тоже кентавра, если вдуматься.

 

Владимир КОРКУНОВ