Это почти что глубокая ночь, и острый плавник
месяца уходит в свою вышину, как лемех вглубь
упрямого чернозема; затем, на востоке возник
лик какой-то звезды, — возьми и зрачком ее приголубь.

А до этого, в сумерки, словно тайный волк, из кустов
на вас выскакивал страх с фарфоровыми глазами,
незаметно и странно вибрируя, точно где-то за сто
километров взорвался реактор, и округа слезами

облилась и покрылась испариной… А вы продолжаете путь,
переступая через тени кустов, схожие в неверном свете
с растопыренными пятернями, не помышляя — куда бы свернуть,
потому что незачем и некуда, по крайней мере на этом

клочке ночного пространства; и в голове от звезд в небеси
словно бы умножаются сумасшедшие числа, давая не менее
ошеломительные и никчемные результаты: себя спроси —
к чему это? — и нет ответа; облака как клецки или пельмени.

Куда забредает подчас душа и ты вослед за ней?
Неужто это дорога к тебе? А хотя бы и так, и тогда
не мысли влекут, но ноги ведут, и в воздухе уже о весне
мелькают оповещения, мягче мох под стопой, оживает вода,

как в луночках акварель, облизана влажной кистью; грач
и скворец разглагольствуют на древесном своем языке,
и за кустами, в чаще радеют стволы, и невыносимый срач,
словно лесной царь отпировал и съехал, зайца зажав в кулаке.

И это глубокая ночь, и это выселки и кулички души,
не так чтобы перепуганной переменами, растерянной — да.
И небо колышется и вздымается, точно только что сшитый
на скорую нитку навес, а думалось, что — навсегда.