…но фрагментарна смерть — диагональ ее
похожа на корсет для позвоночных
изображений хакеров — в кого
они рядились в матрице непрочной,

когда — войдя в еще один фрагмент —
месили Гончарова, с кинопленкой
шлифуя в лбах своих холодный пот
и утонув однажды вместе с фомкой

на середине, что не перейти —
но можно пересечь и выжечь хаты
и что скрипит под сумерки — не дверь? —
но тоже вполовину виновато…

что даже мамы, наблюдая нас,
не узнают в падении, конечно,
того — что пашет, изымая газ
их сыновей, плашмя бегущих в вечность,

без их советов в позвонки ее
впаявших дочерей своих и тени —
почти умерших жен — что за стеклом
своих вагин летят почти беспечно,

И мне — как не поверить — мне тепло
от их голодной и  смертельной фени,
чья тень маячит стриженным лобком,
хотя и вовсе это не по теме,

хотя диагональ ее ворон, на наш
тыдымский, не-переводима,
и хакнутая матрица, как дом
не незаметна, а вообще — безвидна.

Пока имитирует смерть здесь жизнь —
точней, умиранье ее — стена
ползет и движется вдоль и вниз,
будто бы свет в ней достигнул дна

и оттолкнулся шестой ногой
жук-плавунец — полежал и встал —
вышел, как смерть, из меня другой —
тот, что под кожей моей шуршал.

пока имитирует смерть стоп-кадр
и в насекомом гремит со мной,
с теплыми банками, рот зажав
уже некрасивой своей рукой,

чтобы осокой из тьмы сосать,
в ее комариное встав чело,
чтобы свет из нее собрать
хотя бы звериный, как чутье.

Пока имитирует смерть метель,
детей в кроватях, мою жену,
я не могу оставаться здесь,
ее оставляя совсем одну,

когда заигравшись со мною в жизнь
она идет по моим следам —
хочется дать ей сухой воды,
ангелам дать по пустым губам.

Едва застынет зверь мой коридорный,
отмоет тень полы — оставит поле —
абзацы по углам — как бы снопы,
которые замерзли в этой доле,
которые рогатый морщат лоб
и наблюдают спрыгнувшего зверя
не моего, но имени Его —
стоят, как чайки в людях и не веря.
И тот, который вертикальный, зверь
свет сохраняет в непрозрачном мясе,
соломенным быкам срезает лоб,
лицом невидимым своим —
зиме прекрасен.

Свой голос задувая в шар
с той стороны, заградотряды
не выпустят меня сюда
из сна, из-за его ограды

достанут теплый пулемет,
трещотку вычурную галки,
летающей по краю сна,
не ослабляющего хватки

своей. Своим есть «выдох-вдох-
игра», в которой взрыв не в праве,
вспугнуть тебя, наивный бог,
поскольку стыд тебя поставил —

как дерево внутри своих
чащоб, надевших панцирь темный,
непроницаемый сюда,
как сон для верных и бездомных,

замерзших изнутри, щенков —
и трехголовые собаки,
целуют дерево легко,
переодетое в снов хаки.

Они на белой полосе
летят в шарах, на безголовых
погранцах, как бы тоже пыль —
что хоть толково, все ж не ново.

И если вдуматься — их сон,
что задыхается без легких
своих хозяев или волн
от их, оставшихся на сопке,

плывет, как в нем плывет вода,
с плацентой после первой схватки —
у роженицы, что стыда
не стоит — дерева, собаки.