Столкнутся стрелки часов, сипя,
и хлынет горлом глагол:
ушли. Ушла. Затянулся вой
петелькой, бечевой.
И та, глядящая внутрь себя,
и та, чей фетиш — свой пол,
и та, которая выше всего
ставила ничего.
В ночи есть место всему и всем.
И даже тебе, беглец.
Бегущий за ними, как будто от
по лону весенних вод.
А что до техники, её схем:
обряд с обменом колец
дарует иллюзию перемен,
очередной живот.
Не спи, измаялась пустота.
Опять перемены лгут.
Один, не считая своих годин,
сам себе господин.
И та, которая как с куста,
готовит тебе редут
последний, сумрачная жена,
чёрная, как весна.

Труба стекает с потолка,
её железная тоска
вливается в буржуйку,
где обездвиженный огонь,
как конь стреноженный какой,
печально жрёт кожурку.
А за окном дожди стоят,
с утра до вечера подряд,
стоят, как часовые.
Им скучно вечно падать вниз,
хотя б какой-нибудь каприз,
чтоб вороны завыли.
Но всё такое, как всегда:
горяч огонь, мокра вода
и птицы — те же птицы.
А новых слов — их нет как нет,
и юнкер взводит пистолет,
чтоб снова застрелиться.

Тень кружевную, старый сад
пронзают солнца спицы.
Цветёт, как двести лет назад,
сирень императрицы.
Целуют кавалеры дам,
в кустах синеют джинсы,
и то же солнце по садам,
и в тот же грех ложимся,
ведь в грех нельзя войти — но лечь,
грехи горизонтальны.
И новый юнкер держит речь,
чтоб улестить Наталью.