Маурицио Массимо
Маурицио Массимо родился в 1976 году в Турине. Окончил филологический факультет Миланского университета. Славист. Печатался в журналах «Slavia», «Дети Ра» и «Новое литературное обозрение». В настоящее время живёт в Москве.
Маурицио Массимо родился в 1976 году в Турине. Окончил филологический факультет Миланского университета. Славист. Печатался в журналах «Slavia», «Дети Ра» и «Новое литературное обозрение». В настоящее время живёт в Москве.
ВУДСТОК НА ВАСИЛЬЕВСКОМ ОСТРОВЕ, ИЛИ В ПОИСКАХ ПРОСТРАНСТВА: БЕГЛЫЙ ВЗГЛЯД НА НЕСКОЛЬКО СТИХОТВОРЕНИЙ ВЛАДИМИРА ЭРЛЯ
Судьба Владимира Эрля (он родился в 1947 году) тесно связана с пониманием литературы как способа выживания в мире, который принять невозможно, и способа установления пространства для этого выживания. В 60-х годах он активно пропагандировал творчество ОБЭРИУ и сам попал под влияние абсурдистского письма, очень актуального во время сталинской власти, но, как оказалось, и хрущевской оттепели и последовавшего за ней брежневского застоя. Ведь если в 30-х годах писать не рационально значило противопоставлять себя указаниям СП и властей, в 60-х и 70-х такая писательская стратегия стремилась к новой выразительности в литературе и к определению «уголочка» для существования вне каких бы то ни было официальных структур.
Питер 60-х годов (отличный от официального Ленинграда) для многих не ангажированных властью художников и писателей был синонимом богемной жизни вне каких-либо правил, сильно отличающейся от московской. Питерская неофициальная культура особенно тяготела к духовности, к метафизичности, к трансформации быта в бытие.
Как и многие другие непризнанные авторы тех лет, Эрль воспринимал свою поэзию как занятие для маргинального, очень маленького кружка. Понимание невозможности выхода на широкую публику вызывало целый ряд реакций, чаще всего негативных:
Мой угловатый стих, приправленный осокой,
Взлетает ввысь с древесного ствола, —
Так с плахи падает ненужная глава,
Твердя о жребии высоком;
Питер 60-х годов (отличный от официального Ленинграда) для многих не ангажированных властью художников и писателей был синонимом богемной жизни вне каких-либо правил, сильно отличающейся от московской. Питерская неофициальная культура особенно тяготела к духовности, к метафизичности, к трансформации быта в бытие.
Как и многие другие непризнанные авторы тех лет, Эрль воспринимал свою поэзию как занятие для маргинального, очень маленького кружка. Понимание невозможности выхода на широкую публику вызывало целый ряд реакций, чаще всего негативных:
Мой угловатый стих, приправленный осокой,
Взлетает ввысь с древесного ствола, —
Так с плахи падает ненужная глава,
Твердя о жребии высоком;
Так повторяет глупая молва,
Большому подвергаясь риску,
Квадратные славянские слова,
Склоняясь ниц, подобно кипарису...
Но ты — ничто, поэт! Лукавствуй мудро,
Листай апокрифический бедлам
Иль пой прекрасной деве сутры, —
Не проживешь!.. Еда твоя — обман.
Так жуй ее! Затем, подобно туру,
Ты вырождайся — с горем пополам.
Большому подвергаясь риску,
Квадратные славянские слова,
Склоняясь ниц, подобно кипарису...
Но ты — ничто, поэт! Лукавствуй мудро,
Листай апокрифический бедлам
Иль пой прекрасной деве сутры, —
Не проживешь!.. Еда твоя — обман.
Так жуй ее! Затем, подобно туру,
Ты вырождайся — с горем пополам.
Но за такими чувствами скрывалось осознание того, насколько важно существовать как поэту и говорить и писать назло цензуре, запретам и немалому риску (дело Бродского еще было свежо в памяти многих). Неприязнь порождала гордое чувство внутренней свободы. Такие противоречивые чувства (невостребованность собственного творчества и гордость от того, что делается «правое дело») способствовали возникновению среди самых чутких представителей подпольной интеллигенции весьма разнообразных подходов к письму.
Владимир Эрль был одним из основателей группы «Хеленукты», в которую входили впоследствии ставшие известными такие авторы, как А. Хвостенко (Хвост), А. Миронов и К. Кузьминский, в 90-х гг. пользовавшийся большой популярностью как критик и составитель антологии неофициальной литературы «У голубой лагуны». Творчество Хеленуктов можно вполне справедливо считать попыткой (вполне удавшейся) возрождения абсурда как основного творческого приема и мотива.
Владимир Эрль был одним из основателей группы «Хеленукты», в которую входили впоследствии ставшие известными такие авторы, как А. Хвостенко (Хвост), А. Миронов и К. Кузьминский, в 90-х гг. пользовавшийся большой популярностью как критик и составитель антологии неофициальной литературы «У голубой лагуны». Творчество Хеленуктов можно вполне справедливо считать попыткой (вполне удавшейся) возрождения абсурда как основного творческого приема и мотива.
[...]
Хвостенко руку приподнял,
С трудом найдя ее под шкапом, —
Но обормот движению внял:
Из уха стало что-то капать.
Хвостенко руку приподнял,
С трудом найдя ее под шкапом, —
Но обормот движению внял:
Из уха стало что-то капать.
Еще более показательны по отношению к этому сценарии, написанные под несомненным влиянием Хармса и Введенского, тогда известных в СССР разве только очень узкому кругу. Наряду с этим в поэзии Эрля фигурирует много произведений, которые представляются традиционными по технике письма, но включают в себя гротескные или издевательские по отношению к этой традиции элементы.
Безумен облик мой и нрав мой безудержен —
Порой безумен, а порою нежен,
И золотой в нем нету середины...
Порой безумен, а порою нежен,
И золотой в нем нету середины...
Эрль формировался как писатель и как человек в ту эпоху, когда в Советский Союз стали проникать западные музыка и стихи (в основном англоязычные). Хипповское движение открыло молодому поколению совершенно новое восприятие окружающего мира и новые, уже не советские, ценности. Если в официальной среде (прежде всего в Москве) начало хрущевской оттепели совпало с либерализацией культуры, весьма относительной, но все-таки представлявшей собой важную веху, то в «подполье» в следующем десятилетии возникло совершенно другое мировоззрение, «импортного» характера, в основном у поколения писателей и художников, родившихся в военные или в послевоенные годы, и особенно ярко это проявилось в Ленинграде. Влияние такой «трансформации совести» много значило для литературного и художественного процессов в целом.
В конце 60-х — начале 70-х Эрль пишет часть своих произведений, по духу англоязычных песенных текстов, сохраняя весьма оригинальную поэтику. Его фигура — одна из самых значимых для такого движения в Советском Союзе. Поэт тогда уже успел ознакомиться с западными пластинками, распространяемыми фарцовщиками. Таким образом, самый разгар пацифистского движения на Западе совпал с личной эволюцией ленинградского поэта. Одно из самых показательных по отношению к этой тенденции стихотворений — Music As Love And Boldness Of Death (In memoriam J. H.), где под сокрашением J. H. скрываются имя и фамилия известного музыканта Джими Хендрикса, скончавшегося в 1971 г. (стихотворение датировано годом позже). Стихи насыщены прямыми цитатами из песен Хендрикса и характерными для композиционной практики музыканта символами. В этом смысле стихи русского автора попадают в русло поэзии протеста западной молодежи, отличаясь от русских моделей и влияний.
Песни свободы (и о свободе) Хендрикса переносят поэта в мир образов, где все чувства сливаются в одно сплошное слушание музыки, в свою очередь приводящее к экстатическому чувству свободы, к ощущению выпадания за орбиту обычного существования.
В конце 60-х — начале 70-х Эрль пишет часть своих произведений, по духу англоязычных песенных текстов, сохраняя весьма оригинальную поэтику. Его фигура — одна из самых значимых для такого движения в Советском Союзе. Поэт тогда уже успел ознакомиться с западными пластинками, распространяемыми фарцовщиками. Таким образом, самый разгар пацифистского движения на Западе совпал с личной эволюцией ленинградского поэта. Одно из самых показательных по отношению к этой тенденции стихотворений — Music As Love And Boldness Of Death (In memoriam J. H.), где под сокрашением J. H. скрываются имя и фамилия известного музыканта Джими Хендрикса, скончавшегося в 1971 г. (стихотворение датировано годом позже). Стихи насыщены прямыми цитатами из песен Хендрикса и характерными для композиционной практики музыканта символами. В этом смысле стихи русского автора попадают в русло поэзии протеста западной молодежи, отличаясь от русских моделей и влияний.
Песни свободы (и о свободе) Хендрикса переносят поэта в мир образов, где все чувства сливаются в одно сплошное слушание музыки, в свою очередь приводящее к экстатическому чувству свободы, к ощущению выпадания за орбиту обычного существования.
фонарь искусства слезы извлекал
— о чудодея перемены!
стена хотеть стремилась
над морем путь
нагой бескрылый
летел —
в пурпуре жизнь — эти звуки! —
чтение звука: трава
как музыкальны деревья!
туман освещает паденье
в пространном мареве
луны
искусство опыта глухого
позволить говорить о правде
и мыслить одиноко
[...]
стены не понимая
и голоса небес — господне слово! —
дымится взгляд
о голы щек
о листья
гитар изгибы
глубокую любовь душа теряет
любовь глухую
прекрасные слова
в пурпурном небе замирают
все кончено
— о чудодея перемены!
стена хотеть стремилась
над морем путь
нагой бескрылый
летел —
в пурпуре жизнь — эти звуки! —
чтение звука: трава
как музыкальны деревья!
туман освещает паденье
в пространном мареве
луны
искусство опыта глухого
позволить говорить о правде
и мыслить одиноко
[...]
стены не понимая
и голоса небес — господне слово! —
дымится взгляд
о голы щек
о листья
гитар изгибы
глубокую любовь душа теряет
любовь глухую
прекрасные слова
в пурпурном небе замирают
все кончено
Во второй части еще ярче поэт чувствует присутствие умершего великого музыканта и поэта. Requiem (первая часть композиции Эрля) превращается в воспевание неопределенного, эфемерного, почти в молитву. Хендрикс стал птицей, потерял свой облик и приобрел, как это ни банально прозвучит, крылья. Нагота и полет — два символа, весьма значимых для поэзии «вудстоковского поколения».
туманное озеро
взлетают птицы
хлопанье крыльев
ошеломляет
настойчив их крик
круги над водой
взлетают птицы
хлопанье крыльев
ошеломляет
настойчив их крик
круги над водой
Эрль испытывает потребность сбросить «скорлупу», обнажиться. Это — желание попасть в другое Нечто — далекое, первобытно-невинное — как можно дальше от суетного мира.
погружаюсь в слова и меняю свой облик на тени
бестелесный скольжу по поверхности бледных зеркал
и простым безучастьем от прошедшего дня отрекаясь
бормочу непонятные фразы и знаки черчу на песке
бестелесный скольжу по поверхности бледных зеркал
и простым безучастьем от прошедшего дня отрекаясь
бормочу непонятные фразы и знаки черчу на песке
Это и есть настоящая свобода — не вписывать себя в какие-либо дефиниции или категории «pro» и «contra», а просто быть самим собой, не претендуя ни на какую роль. Поэт знает, что он отщепенец, что таким, наверное, и останется, но есть ценности куда важнее. В этом смысле абсурдистское письмо — еще одно выражение отказа, уклонения от ловушки мира, попав в которую, становишься уже не Свободным Художником, а всего лишь членом какой-либо структуры.
Поэт уже слушает музыку, уносящую его вне... не важно чего... Это — музыка стихов Эрля, выражение внутреннего Я, личного, того, которого у него никто не отнимет. Это также — выражение одной весьма интересной стороны диссидентской среды города домино, призраков, хендриксов или собственных перевоплощений...
Поэт уже слушает музыку, уносящую его вне... не важно чего... Это — музыка стихов Эрля, выражение внутреннего Я, личного, того, которого у него никто не отнимет. Это также — выражение одной весьма интересной стороны диссидентской среды города домино, призраков, хендриксов или собственных перевоплощений...