ГЛАВА ИЗ КНИГИ
«ПРОПУЩЕННОЕ ПОКОЛЕНИЕ»

Некое стихотворение Марии Каменкович начинается: «Апокалипсис происходил на глазах у всех». Да. На глазах у всех — незаметно для всех. Погружение в ничто. Мы как по ступеням сходим в подвалы — под воду. С каждой ступенью ночь-ничь наплывает и свет уходит от нас. Так Иштар, сходя в царство трупов, оставляла на каждой ступени спуска часть одежды своей. Мы (мир) спускаемся — и каждое следующее поколение беднее предыдущего. Ничего, скоро все кончится.
Блистательное «Дерзание»1 шестидесятых — семидесятых годов жило и растрачивало себя по закону энтропии. Расцвет его — шестидесятые, середина. Когда ушли во взрослую жесткую неромантичную жизнь Виктор Топоров, Михаил Гурвич (Яснов), Татьяна Царькова, Елена Шварц, Евгений Вензель, Виктор Ширали, Елена Игнатова и Николай Беляк — им на смену пришло «Дерзание» начала семидесятых, и оно было беднее талантами, скуднее жизнью. Моему поколению досталось еще меньше — уже объедки от пира. Тем, кто явился после нас, пришлось доедать крохи. Угасла проза: харизматического вождя кружка прозаиков, милейшего Рудика Каца (Рудольф Михалыча), выгнали из Дворца — то ли за пьянство, то ли за роман с ученицей, — и он скоро умер. Потом слегла царица поэзии Князева — паралич, — и не встала, и тоже умерла, в тусклой комнатке в огромной своей коммуналке, где жила с сумасшедшей дочерью.
Но на рубеже восьмидесятых все было еще живо или казалось таковым. Были старшие поэты, и были младшие. Правда, с талантами у младших дело скуднее обстояло, чем у старших. Выделялись — Света Начинкина, высокая красивая девочка с умными стихами (теперь она — Светлана Друговейко — солидный преподаватель филфака СПбГУ и не пишет стихов), и рослый лобастый парень, Женя Мякишев. По «Дерзанию» я его мало помню. Когда я закончил школу, а значит, вышел из дворцовско-дерзайского возраста и воспарил к неслыханным поэтическим высям во взрослом ЛИТО Сосноры, году в восьмидесятом — восемьдесят первом, Женя еще ходил как школьник к Князевой во Дворец. Я тоже приходил туда — в гости, как взрослый — и чувствовал себя мэтром. Как когда-то я читал свое, и меня важно слушали и критиковали Коля Голь или Миша Яснов, так теперь я слушал птенцов и критиковал свысока, не очень-то различая их по именам. Однажды мне чем-то не понравилось стихотворение рослого лобастого парня: в нем было много неуправляемой лирики, которую я назвал «соплями», и я разругал стихотворение за обилие в нем «соплей». Парень выслушал и недобро-хитро задумался. Через десять минут он подошел ко мне со сложенным листком бумаги. «Ответ А. Иконникову-Галицкому». На листке было написано следующее стихотворение:

Быстрая реакция! Лобастого я запомнил, стал с этого момента отличать. В нем была, уже тогда чувствовалась умная сила и настоящесть. Чувствовалось, что вокруг него всегда будет вариться какая-нибудь жизнь.
После «Дерзания» и школы — как я узнал — Мякишев пошел учиться в пэ-тэ-у. Не то что другие: в субтильные вузы. Я даже как-то встретил его у стен этого самого пэ-тэ-у в толпе курящих и сплевывающих брутальных молодых людей. Сам я шел тогда в военкомат: меня жестко забирали в армию. Меня в армию не забрали, а Мякишев, по окончании техникума, пошел. До этого они с Валериком Шубинским, юным поэтом с внешностью вундеркинда, и еще одним парнишкой из «Дерзания», Целовальниковым (по прозвищу Цыла; у Мякишева было прозвище Мяка), затеяли выпускать машинописно-рукописный журнал: он назывался «За рублем», и на его обложке был наклеен настоящий бумажный рубль. Кажется, этого журнала вышел один номер. А может, два. Потом, говорю, Мякишев пошел в армию — и в этом тоже было его отличие от других: другие не пошли, а он пошел.
Некое весомое, грубое — неотменяемое — качество жизни в этом человеке! Он своей лобастой простотой — как дом углом — врезается в мотыльковый танец легких окололитературных мнимостей. Нечто настоящее слышалось и в его стихах еще очень ранней поры, в плохих стихах. Некая конкретность в сочетании с тонким эстетским началом. Рядом с юношеским:

появлялось жесткое, живое, к собственному лирическому герою немилостивое:

полное самоиронии:

С самого начала было ясно, что этот человек не любит бояться. И себя жалеть не до смерти намерен.
Мякишева я периодически встречал на стихочтениях — но почти с ним не общался. Так вот кажется, что мы все друг другу сказали стихами. А молчать-то о чем?

Провалившись на два года в армию, Мякишев снова появился в Городе во второй половине восьмидесятых и, естественно, стал захаживать в топоровскую студию перевода, во Дворец молодежи. И в Фин-Эк стал захаживать, где в это время смастерил ЛИТО Олег Юрьев (жил такой в Питере вальяжный полуеврейский юноша и в некоторой мере поэт, позднее закатившийся в дальнюю германскую щель, там, кажется, и до сих пор пребывающий). Нелишне заметить, что это были два плохо совместимых круга, едва ли не враждебных. Вблизи Юрьева Топорова недолюбливали. Топоров уничижительно отзывался о талантах юрьевцев. Мякишев не подружился ни с Топоровым, ни с Юрьевым, но читал стихи и у того, и у другого. А вообще жил своей жизнью. Пил водку. Приставал к женщинам, и, как правило, успешно. Зарабатывал деньги (чем только не зарабатывал!). Дрался (в частности, зарабатывал дракой за деньги). Умеренно интересовался литературным миром и остался вне литературных кругов. Круги тоже его к себе не взяли. Это понятно: он слишком самостоятелен.
На рубеже восьмидесятых и девяностых у нас стал складываться (и сложился) новый тип литературных отношений: бессмысленно-стайный. Делить в литературном мире стало нечего, но поэты и писатели сбились в стаи под предводительством самых активных и наглых — вожаков — и ринулись отрывать куски (кто больше!) от усохшей и костлявой туши литературно-материальных благ. Наглые вожаки выиграли от этого, ибо приобрели известность. Рядовые шакалята — не выиграли ничего, но получают удовольствие от процесса. Заниматься литературой стало нетрудно, хотя и невыгодно; выгодно — в том случае, если, сколотив свою стаю или перегрызя горло старому вожаку, молодой шакал оказался во главе. Выгодно стало — не поэтом быть, это никогда не было выгодно, — а управлять литературным процессом. К этому и стремятся.
Вожаки-литуправленцы, любители литературных заседаний (некоторые — бездари, некоторые — таланты: талант необязателен, но и его отсутствие необязательно; для стаи безразлично, есть он или его нет; некоторые — вчерашние подвальные диссиденты; другие — из молодых, да ранние), активно действуют в газетах, в журналах, пишут дряблые статьи, хвалят своих шакальчиков, молчат о чужих. Захватывают и раздают премии и загранпоездки. Все это безмерно скучно и тошно: идет дележ падали. Кто не питается тухлятиной и не признает дележа — выдворен за. Его как бы нет.
Мякишева, реально, хорошо и много пишущего поэта, для этой системы как бы нет. У Мякишева в окололитературных кругах ужасная репутация. Как-то раз было дело: десять поэтов должны были выступать. И Мякишев с ними был выступать должен. Узнав об этом, десять поэтов заявили, что с Мякишевым вместе они выступать не станут. Ибо он — хулиган. Выступление состоялось — без Мякишева.
В чем истинная причина этого странного инцидента? Трудно ведь представить себе, чтобы Хлебников, Цветаева, Маяковский и даже величавая Ахматова отказались выступать с Есениным, потому что он — хулиган. Или чтобы Вознесенский, Евтушенко, Соснора, Ахмадулина устроили обструкцию Горбовскому на том основании, что он перед выступлением много выпил. Хулиган ли Есенин, пьяница ли Горбовский — это их личное дело, а также дело их жен, любовниц и биографов, а в выступлении имеет значение одно: хорошие стихи читает поэт или фиговые. Определить это может зал, аудитория, слушатель. Успех у зала — абсолютное мерило искренности поэзии. Зал не обязан вникать в глубокие смыслы, но чувствует настоящесть стихов, степень вложенности в них жизни, дыха, горла. Выступать десяти поэтам-падальщикам в одной обойме с живым и полным ярой кровью Мякишевым — невыгодно. Он возьмет весь успех себе; они уйдут дураками.
Мякишев на стихочтениях действительно имел (и имеет) успех. Я несколько раз выступал вместе с ним (буду рад выступать еще!) — и могу сказать, что это — неудобное соседство. Мякишев выходит перед аудиторией — высокий, крупный, наклонив круглую коротко стриженную башку (не столько подражание Маяковскому, сколько следствие многолетних занятий профессиональным мордобоем) — и зал, как женщина, уже хочет покориться брутальной силе этого грубого и искреннего, несентиментального и самолюбивого человека. Потом начинает звучать его увесистый, наглый голос со следами курения и алкоголя... Начинает звучать:

Идут стихи. Хорошие стихи. Сильные. Смачные. Зверские. Так — мы однажды читали на стихочтении-конкурсе в Концертном зале у Финляндского. Победителя определяли по запискам из зала. Мякишев победил всех, сорвав полный слушательский триумф. Я проиграл. Моя аудитория проголосовала за Мякишева.

Вот придумали неудобному Мякишеву репутацию. Хулиган, плохой, негодяй, алкоголик, драчун... Если бы можно было изгнать из поэзии всех негодяев, алкоголиков и драчунов, то в ней не осталось бы ни Байрона, ни Вийона, ни Лермонтова, ни даже Нестеровского... Остались бы вдвоем Скидан да Кривулин: они не негодяи, не хулиганы, не пьяницы.
Характерно, что поэты-падальщики ощущают необходимость этого самого «неправильного» поэтического поведения и в своей среде, внутри своей стаи, его даже культивируют: в строго указанных рамках. На вечерах в «Борее» и, особенно, на Пушкинской, 10 элементы девиантного поведения желательны, почти необходимы, и есть штатные исполнители такого рода номеров. То Драгомощенко напьется пьянее обычного, то какой-нибудь юноша со смещенной ориентацией начнет во время чужого чтения шуметь и швырять пластиковые стулья... Заметьте: пластиковые. Все это — заранее учтенный номер программы. Это хулиганство их не пугает — как непременная часть репертуара. Хулиганы в рамках — наших рамках.
Мякишев хулиганит по-своему. Если собрать воедино ругательства в адрес Мякишева — получится образ поэта. Поэтическое поведение. Суть его не в формах: морду бить или водку пить — а в неподчиненности чужой воле. И в жизненной энергии, настоящести. Этот человек есть на самом деле.
За это они и не любят. Слишком они вялые, дряблые (не стоят, да и висят как-то неважно); слишком он прямо торчит и под их лад не гнется.
Здесь остановлюсь, не удержусь и процитирую Мякишева, из цикла «БЕЗ...» стихотворение «Без яйца» с подзаголовком «Из Лессинга». Цитирую целиком.

Домысливайте сами (кто не читал) содержание других стихотворений этого цикла: «Без ступней (Из Гейне)», «Без лба (Из Гёте)», «Без хера и жопы» (Из Шиллера)», «Без ...ы (Из Веерта)». Все они построены точно так же — в четыре трехстишья. Подсказки для воображения: вместо снега в них фигурируют дождь, град, вьюга и слякоть. Краткие цитаты: «Меня не очень-то сегодня возбуждают Твои томительные, медленные руки...»; «Не надо, милая, хватать меня за брюки...»; «Не нужно мне расстегивать ширинку...»; «Нет смысла раздевать меня до плавок...»; «Хоть на полу, хоть под столом, хоть в ванной.» Интересно? Прочитайте. (В книге «Взбирающийся лес»).
Самого Женю я как-то спросил: «Почему при упоминании о Вас, Ваших коллег по литературному делу просто передергивает?» Он кратко объяснил это тем, что он алкоголик (действительно, алкоголик и периодически лечится; но кто не алкоголик? Горбовский не алкоголик? Соснора не алкоголик?); и еще тем, что говорит коллегам по литературному делу то, что думает об их стихах (особенно когда выпьет). Это существеннее: в кругу коллег, в их стаях, не принят гамбургский счет. Гамбургский счет был принят в начале восьмидесятых: в том кругу. Поэтому Мякишев — человек той поры и моего поля ягода.
Он — и в стихах и в жизни — бывает жалок, болен с похмелья и страдающ, но — знает вкус противостояния, борьбы в одиночку против пустоглазых чудищ и гомункулов распадающегося апокалиптического мира; он жив еще, и проходит сквозь тоскливую мнимость Последних Времен. О чем сам говорит, что —

И, хоть это и в шутку, но все же и вправду (правда противостояния!):

В Мякишеве, при всем эпатирующем цинизме его жизни и стихов (пьянка, грязное приставание к особам противоположного пола и прочее) есть подлинный романтизм, без коего немыслима поэзия, и который привораживает девушек, заставляя их влюбляться в негодяя, пьяницу и хулигана-поэта.
(Я провел небольшой спец-опрос среди женщин о Мякишеве. Большинство женщин (не поэтесс!) говорят со скрытой симпатией, что он — ужасный. Но что — с огоньком. С перцем и солью. Интересно с ним. Отдаляют глаза и улыбаются с довольной скромностью, как делают только женщины, те, с которыми переспали... или просто целовались... или хоть делали явственные намеки (словом и действием), что хотят поцеловаться и переспать.)
Мякишев — не романтик. Но и романтик. Его жизненный образ невероятно удачно дополняет стиховой — и дополняется стиховым. В целом это образ, насыщенный жизнью, той, какая есть: злой, иногда грязной, умной, иногда тонкой. Эгоистичной. Полной наслаждений и похмелий, внезапных откровений и тоски по совершенству.
И в жизни, и в стихах Мякишев — большой мастер парадокса, игры на неожиданных противоречиях, на несовместимых сочетаниях. Его грубости свойственна тонкость. Кто бы мог подумать, что грузчик, маляр, пэтэушник — может вплетать в лирические стихотворения высокие славянизмы и античные мотивы (намеренно цитирую стихотворение не из лучших):

В пределах одной книги (как одной жизни) сосуществуют — и помогают друг другу — тема отрешенного одиночества:

и тема сортира (продолжение уже цитированного стихотворения «В сыром проеме ягодиц»):

В одном и том же недлинном стихотворении сменяют друг друга тонкий лиризм:

легкий цинизм:

и реальный житейский трагизм:

Прекрасный пример стилевого контраста от высокого к архинизкому в пределах даже не одного стихотворения — одного четверостишия:

можно оставить без комментариев.
Человек, который не стесняется совокуплять такие противоположности — не даст соскучиться. Как и его стихи.

Две книги стихов Мякишева, «Ловитва» и «Взбирающийся лес», вышли соответственно в 1992 и 1998 годах. Теперь он потихонечку готовит третью (третья книга уже вышла. — ред.) В этих книгах — готовых и готовящейся — его поэзия представлена адекватно и полно. Сия поэзия на первый взгляд производит впечатление доступной, понятной, простой. Однако охарактеризовать ее в ее главном качестве — а значит, по-настоящему понять — оказывается непросто.
Здесь много обманчивого. Например, ирония. Безусловно, иронии, в основном грубоватой, в стихах Мякишева много, и это бросается в глаза. Но иронией в стихах теперь никого не удивишь: постмодернизм... А ирония Мякишева цепляет, потому что она происходит не от безразличного и нагловатого пофигизма, как у Иртеньева, и не от бесконечных перестановок понятий и случайно-неожиданных сцеплений слов, как у Пригова. В сущности, это — метафизическая ирония, рожденная очень живым, почти до болезненности, восприятием реального мира. Ирония постмодернистов цинична; мякишевская — в известной степени романтична. Как это ни странно. Под грязноватыми пятнами утробно-комических образов (например, в уже цитированном стихотворении про проем ягодиц) виднеется не что иное, как тоска по романтически-возвышенному и недоступному идеалу мира; тоска, которую поэт изживает при помощи раблезианской грубости:

Здесь Мякишев до известной степени сближается с обэриутами, влияние которых (особенно Заболоцкого) на него очевидно. Но и разница есть: обэриутский «черный юмор» порожден осознанием безнадежного крушения гармоничного мира; их смех рождается под вывеской «Мир как катастрофа». Юмор Мякишева, если так можно выразиться, немножко апокалиптичен: его смех — от смерти; но за смертью последует всеобщее восстановление...
Вообще Мякишев весьма начитан, смело спорит с великими (смотри, например, неожиданный парафраз Маяковского, про солнце: «Эй ты, паникадило, А ну — сворачивай во двор!») и обладает незаурядным стихотворческим мастерством. Слабо вам написать стихотворение, длинное, рифмованное и сюжетное, состоящее только из односложных слов? У Мякишева такое есть: «Шел снег. Был день. Я спал — вдруг стук. «Кто там?» «Твой друг!» — и так далее, всего около трехсот односложных слов, с драматургией, с метафизическим смыслом, с диалогом. Мастерски вообще обращается он с лексикой. Тут есть игровые и характеристические искажения слов: «Зюбы, китайские зюбы я на ночь не снял»; или «Устроив на лице смешные грибы»; или рифма чайем — знайем.... — это Мякишев озорничайет. Тут есть и блистательное стихотворение, написанное на густом хиповском жаргоне: «Зааскай мне файфовый, в тусовке на климате ломко...», которое является, к тому же, до некоторой степени автопародией («Посети меня в городе, где Эрмитаж и Пассаж...»).
Умело Мякишев применяет и стилизацию: есть стихи, стилизованные под городской романс: «Дорожная стонет струна», «то знай, что на ложе клинок» и т.д. (и названия соответствующие: «Романс», «Мучительный романс»); есть — стилизованные под бытовой рассказ в соцреалистическом стиле; есть — под тех же обэриутов. Блистательно играет рифмой:

Но все это — не главное, все это — прикрытия.
Главное в этой — довольно-таки книжной — поэзии — взгляд в жизнь, цепкий, пристальный, нелицеприятный. Это умение видеть других; умение создавать достоверный образ, объективированный, отделенный от авторского лирического «я». Именно поэтому стихи Мякишева прямо-таки кишат живыми, достоверными людьми, ситуациями, характерами.
Хочу подчеркнуть: это не зарисовки с натуры, а вполне вымышленные сюжеты; но как они достоверны! Вот, например, ранние, но на редкость взросло сделанные «Стихи о Тобольске». (То, что это стихотворение — не с натуры, явствует из очевидной ошибки автора, в представлении которого покрытая лесами и болотами Коми служит обиталищем степных кочевников, скачущих на конях и живущих в юртах. Досадный, но забавный прокол). Я не знаю, бывал ли автор в Тобольске (я бывал), и не знаю, какое отношение имеет Тобольск к содержанию стихотворения. Может быть, это не Тобольск, а Ачинск. А может быть, Сольвычегодск. Угадан тип города, и тип людей, проживающих в такого типа городе. Угадана (я бы сказал, гениально угадана!) эта самая «женщина-шея», живущая в старом доме, в табачном дыму, в квартире с балконом, по соседству с бочками, крысами и сухарями, с пьяной и толстой «женщиной-жабой». Она — местная элита и богема — курит, пьет кофе, читает поэзию (наверно, Цветаеву...) и мечтает, небось, о Париже... о Москве... Видали мы таких, знаем.
Подобный пример точного угадывания образа — некая Лариса Михайловна из стихотворения «Сумасшедший экспромт, написанный во время просмотра программы «Время»» (название, кстати, неудачное, никак не соотносящееся с содержанием стиха). Еще другой подобный пример — Наталья из стихотворения «Два посвящения». Есть и еще примеры.
Одним из таких живых и достоверных персонажей — именно одним из — является и лирический герой, тот, кто выступает от первого лица, под названием «я». Образ этого «я» тоже непрост: он одновременно героичен и самоироничен. Он полон великих чувств и раздумий о мире, о смерти и бессмертии... Он верует в любовь и жаждет красоты... Он искренен и смел... И сам же над этим грубо смеется, потому что серьезность и искренность в нынешнем мире стали смешны. Да, впрочем, он и сам непрочь поваляться в жизненной грязи и порефлексировать об этом. Некоторым образом, лирический герой Мякишева — это Дон-Кихот, Санчо Панса и Сервантес в одном лице.
В стихотворении «Опьяненный любительским пивом» это выглядит так: лирический герой наблюдает консервную банку, ее

Не может быть! — кричит лирическое «я»: на самом деле —

Все это смешно, но это — серьезно. Страшная разруха под названием распад, смерть, вечная погибель — тенью наползает на мир. Человек жалок и уродлив в этой тени. Разложение и безобразный тлен — неизбежны. Поделать можно только одно: не сдаваться, стоять поперек и верить: слизь смерти сменится светом воскресения. Говорить об этом без иронии невозможно, но ирония только усиливает метафизический пафос и героику противостояния:

Я не стал узловатым и жестким, не покрылся морщинистым мхом,
Я остался шершавым и плоским — в деревенском саду лопухом...
. . . . . . . . . . .
Мною ползают сонные мухи, белых мух предвещая покров.
Все ужасней картина разрухи, и закат надо мною багров.
. . . . . . . . . . .

Гибель и апокалипсис. Но — свет надежды! Жизнь жива возрождением.

Я бы ласковым вновь и широким по весне улыбался лицом
И не стал узловатым, жестоким стариком, а остался юнцом...
. . . . . . . . . . .
Замечая в изломах событий и физических сил круговерть,
И магнитные токи соитий, и земли ощутимую твердь
И чарующий дым пепелища, и проворные струи воды...
Сыщет разум достойную пищу до последней упавшей звезды!