Это реальность хватает тебя острозубым ртом.
Это рефрен омерзительный: скоро, скоро…
Некоторые люди приходят в дом,
Приносят вино, хлеб, нелепые разговоры.

С ними непросто, без них — не в пример трудней,
С ними обыденность эта не так заметна.
Скоро, скоро — стучатся в висок молоточки дней.
Время тебя призовет к ответу.

Значит, смотри: как веселятся и как скорбят,
Как они злы на тебя, и насколько они тебе рады…
Всякие люди рано ли, поздно, проходят мимо тебя.
Не останавливай их. Не надо.

В том краю, где к небу прирастает дым,
Из печи, что в каждом теплится дому,
Он живет — немногословен, нелюдим,
И стихов не произносит никому.

Только вечер образами стылых звезд
Сбрызнет небокрай кубового сукна.
С голым лесом  зарифмуется погост,
Да часовенка метафорой одна.

И в седой ночи он выйдет на порог,
Папиросный  дым совьет в тугую вязь.
Белым паром к небу вознесется вздох,
На лету стихотвореньем становясь.

И тот, который снег, который лед
Нам ниспослал в полночную минуту,
Меня к себе никак не приберет.
По крайней мере, не сегодня утром.

Сегодня утром сор моих следов
Просыплется на снег неровной прозой.
Перечит небу беспорядок слов;
И я в конце строки, как знак вопроса.

Невнятен след и неразборчив слог,
Души моей неутомима смута.
Но тот, который свет, который Бог
Не говорит со мною почему-то…

Это не дом мой — окна на свет слюдяные,
Крыша горбатая, двери раззявлен рот.
Над печною трубой столетние ивы согнули выи;
Крыльца окорот.

Это не тянется к дому залива высол,
Чаячьи крики над волнами ветры рвут.
Это не я там — родился, обжился, собрался, вышел, —
Помяни, как зовут.

И не туда меня тянет судьбы кривая —
Мне предстоит проходить по дуге другой.
Это не там на столешницу лягу у самого края
Прикорнуть на часок-другой.

Но надрывается сном ледяная полночь,
Ложная память во рту солянисто горчит.
Воспоминания давят на грудь, что бурлачья помочь —
Нечем смягчить.

Завтра же сядешь в поезд — и нет дорог,
Есть полотно из времени и пространства.
Ты в полотне этом — точка. И если б мог,
Точкою этой хотел бы навек остаться.

Ты и не думал, что время, войдя в пике,
Быстро закончится. Нынче — (помимо смеха) —
Справлены документы, билет в руке,
Грязный вагон, полка сверху. Ты должен ехать.

Дом на колесах, и тени людей внутри.
Время в плацкарте чудовищно долго длится.
Памяти старой альбом доставай, смотри,
Как выцветают на всех фотоснимках лица.

За полночь, тамбур. Ты снова начнешь курить,
В памяти недоимки на прибыль множа...
В минусе ты. Папиросный огонь горит,
Мутный, как жизнь, что бесцельно и глупо прожил.

Стук затихает внезапно, и тряски нет.
Поезд взлетает — беззвучен, и тем ужасен...
Искорка папиросы в одном окне
Мчится по небу. Тускнеет. Мерцает. Гаснет.

Бывает такое, что нужно из дома выйти
на улицу в снег ли, в дождь ли, в другую не-
погоду, поскольку хочется в доме выть, и
минорное соло играть на второй струне.

А город облепит тебя миллионом улиц,
десятками миллионов людей, авто,
спешащих куда-то. И вот ты идешь, сутулясь,
не узнан никем. И не нужен тебе никто.

И дело не в том, что в доме смертельно душно,
а в городе легче. Нет. Город тебе чужой.
Просто бывает, что выйти из дома нужно,
чтоб стало возможно когда-то прийти домой.

Тяжелый, колючий ветер несет оттуда
холодную киноварь, вязких слов простуду.
Безумная стая — то звонче галдит, то глуше.
Отчетливо слышу: «Ты здесь никому не нужен».

Так лето проходит — холодное, неживое.
Так шрам проходит по телу слепой межою.
Так шелковый холод по стройному льется стану.
Так эти слова — облепят и не отстанут.

И ходишь — себя не помня, себе не веря.
Слепая тоска неуемно вползает в двери.
Сживешься с тоскою внутри и тоской снаружи —
и станешь спокоен. Тяжелые листья кружат

В тантрическом танце. Газетное небо стынет.
Оно до апреля такое вот будет. Ныне
Молчишь, успокоен, рукой шевелишь незряче,
И вязкую буквицу слов этих в память прячешь.

...и жизнь покажется короткой, как халатик
на медсестре.
Вот ты в палате, шепчешь тихо: «Хватит»,
но боль острей.

Ты сочиняешь сердцу мантры стоном:
«Стучи, стучи».
Кардиограмма в ритме похоронном.
Придут врачи.

В стационаре никакого толку
да не узрят.
И предрекут, что жить ты будешь долго,
но, в общем, зря.

Что ж, собери нехитрые пожитки —
лекарства, чай...
Печать на эпикризе: «Будет жить». И
Домой езжай.

И ты, поверив в то, что все не шутки,
Что все — не сон,
Замерзни в заблудившейся маршрутке.
И все.

Уезжать — вот удел всех поэтов и поэтесс,
Так внезапно, как ливень январский, как майский вспург.
Вот тебя обнимает солнечный Херсонес...
А меня добивает пасмурный Петербург.

Все лекарства от скуки испробовав от и до,
Я вернулся к тому, что лучшее — все же хмель.
Вот ты балуешь негу приторным бастардо,
у меня ж на бутылочной этикетке — гжель...

Ну и пусть там дешевле фрукты, и что с того,
Что там море, и в нем купаются в октябре?
Все равно он не твой, этот ласковый Севасто…
Все равно тебе ближе болотистый Сестроре…

Так что ты возвращайся, хоть город тебя не ждет;
Как обычно — с брезгливостью высится над людьми.
То пыхтит духотою, то ливнем сбивает пот,
Но красив до потери сознания, черт возьми.