Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

ПОГОВОРИМ О НАШИХ МЁРТВЫХ…


Приведённая выше строка Михаила Львова, полузабытого ныне поэта фронтового поколения, стала частью названия подготовленной мной к изданию книги "Поговорим о наших мёртвых… Взгляд на поэзию Воронежа второй половины ХХ века", куда в числе прочих материалов вошли и мемуарные эссе, посвящённые персоналиям литературной жизни не столь далёкого прошлого. Герои в этих сочинениях узнаваемы, но поименованы. Потому как сии прозаические опыты – не претензия на строгую документальность, а беллетризованная попытка возбудить читательский интерес к самобытным творческим фигурам, желание шире познакомиться с их писательским наследием, войти в поэтическую атмосферу того времени, когда им выпало жить и созидать. Наверное, многие без труда различат в персонажах, представленных ниже, черты известных поэтов, родившихся в Воронеже и обретших всероссийское звучание – Владимира Гордейчева, Анатолия Жигулина, Валентина Сидорова. Иные не согласятся с отдельными ракурсами и оценками. В этой связи оговорюсь: сочинения эти были обязаны своим появлением на свет исключительно впечатлениям от личных встреч, а потому задуманы как продукт сугубо субъективный и никоим образом не претендующий на полноценное отражение и ранжирование человеческих достоинств и художественных значений.

Сергей ПОПОВ



Председатель


Основательный, немногословный, осмотрительный, он долго примеривался, но потом упорно воплощал. Черты упрямого уроженца южнорусской степной глубинки всегда узнавались в давно огорожанившемся, внешне флегматичном человеке с изрядным брюшком и неизменным портфелем. Сельский мальчишка ставил перед собой амбициозные задачи и планомерно работал на результат. Перечитал всю тамошнюю небогатую библиотеку, поступил учиться в областной центр. А потом дерзнул попробоваться и в знаменитый столичный вуз. Получилось!
Он стал там заметным, вышел в комсомольские лидеры. Да и спустя годя, возвратившись в провинцию, служил то завотделом, то секретарём парторганизации, то председателем правления. Он не был озабочен исключительно административной карьерой. Должность в его полукрестьянском сознании была сродни полезному в хозяйстве приобретению: при ней можно беззаботней, смелей, удачливей заниматься изящными материалами и духовными субстанциями. Открывались не бог весть какие, но дополнительные – по сравнению с другими сметными – возможности. И он был готов их реализовывать.

Владимир Гордейчев
Он печатал в московских журналах стихи про периферию, состоял в редколлегиях, выпускал книжку за книжкой. Участвовал в съездах, выступал со статьями, встречался с трудящимися. В неторопливом рыхловатом теле работал мускулистый общественный темперамент. Его упрекали в сугубой рациональности, сосредоточенности на собственной шкуре, ставке на расчёт. Особенно коллеги по цеху, боле склонные к праздному трёпу друг с другом, нежели к вождению пером по бумаге. А продукт его работы был налицо…

Правда, с годами он приобретал качества, отличающиеся от изначальных не в лучшую сторону. Ранняя свежесть замещалась наигранностью, симпатичная угловатость – формальной неряшливостью, неуклюжая вера в идеалы – верным соответствием линии. Он и сам это ощущал. И дабы компенсировать художественный ущерб, переходил к безустальному словотворчеству. Конструкции получались громоздкими, страшноватыми, громыхающими. Много было пародийных откликов, смешков, разговорчиков. Но в печатных рецензиях сдержанно похваливали за развитие, отдавали должное целеустремлённости, видели новые горизонты.
Держался он особняком, в дружбах не увязал, если контактировал – то по делу. На одном из тогдашних заседаний молодых, где довелось присутствовать в качестве молодого, я показал ему альманах "Литературный город" ещё середины пятидесятых. Там имелась его большая стихотворная подборка. Он рассеянно полистал книжицу в драной зеленоватой обложке, покрутил её в руках как некую экзотическую вещицу и бросил на стол.
– Не читайте старьё, – доверительно посоветовал он, – читайте нынешнее. Если интересно, купите хоть последний мой сборник.
И в самом деле тогда можно было пойти в магазин и с большой долей вероятности найти нужного автора-земляка. Это было давно.
Он жил на одной из тихих центральных улиц, полной кряжистыми ветвистыми каштанами, неподалёку от главного проспекта города. Поздним утором не спеша, в заученном темпе он двигался по проспекту на службу, неизменно глядя строго перед собой. Головы не поворачивал, держал её высоко, того, что сбоку не замечал. Выглядел значительно, неприступно, матёро. В каждом шагу – весомость, нужность, несуетность. Он высоко определял цену обретённого.
Как-то в перерыве одного из общественных мероприятий на лестничной площадке, где курили и болтали мученики словопрений, он вспоминал, как в студенческие годы с двумя или тремя сокурсниками был делегирован институтским комитетом комсомола в Переделкино к Пастернаку. Ещё до живаговской эпопеи, когда выволочкой это не грозило.
Знаменитый дачник принимал визитёров на веранде, угощал чаем, спрашивал об их сочинениях. Кажется, даже просил что-нибудь почитать. Выяснял, что молодёжи интересно, кого из известных авторов жалуют вниманием. Услышив ответ, смущённо и сияюще улыбался. Вообще больше спрашивал, чем рассказывал.
В точности разговор не запомнился, но хорошо отложилось, как водил гостей похвалиться собственноручно возделанным огородом, показывал дом Всеволода Иванова, восхищался подступавшим к участку лесом. Деревья были прямыми, мощными, высокими. По кронам шёл неясный ропот. Они словно глухо возражали кому-то, упорствовали, не желали данного. Потом вдруг разом смолкли, и было непонятно, смирились ли они со здешним порядком вещей или расслышали обещание того, что им не предусмотрено.

Зэк


Читал ещё в детстве, а вот встретиться с земляком воочию довелось, когда тот давно уже обитал в столице. В ту пору он руководил семинаром в Литинституте. И я, числясь в другом семинаре, испросил разрешение, присутствовать на его занятиях. Я увидел сутулого настороженного человека с воспалёнными глазами и тяжкими подглазьями. Он выслушивал стихи семинаристов внимательно, пристрастно, нервно. Раздражённо реагировал на непонравившиеся строки: морщился, барабанил пальцами по столу, что-то про себя восклицал. Хвалил скупо, односложно, редко. Иногда вспоминал кого-нибудь из современников, кратко характеризовал, цитировал. Слова экономил, вкладывал в них максимум эмоций. Студенты волновались, робели, путали строки. Глядели почтительно, сосредоточенно, жадно. В упругом воздухе висело колючее электричество.
Анатолий Жигулин
В послевоенные годы вместе с группой вчерашних школьников он был арестован. Проходил по делу подпольной организации "Юность за коммунизм". Вечерами подпольщики собирались, обсуждали сочинения классиков марксизма, размышляли, как развить его в новых условиях. Самоорганизовывались, делились на ячейки, определяли лидеров. Ради достойного будущего готовы были на борьбу, лишения, жертвы…

Конечно, мальчишество, игра в заговорщиков, детская жажда опасностей. Наивное революционерство в рамках царивших идеалов. И может быть, через год-другой всё само собой и рассосалось бы. Недуг-то возрастной… Но соответствующим органам нужно было отрабатывать свой хлеб. В противном случае – они без надобности. А тут такой беспроигрышный расклад!..

Следующую пятилетку пришлось провести под Магаданом. На память о "стране Лимонии" – палочка Коха, бессонница, зелёный змий. Унылое доучивание на малой родине по какой-то лесной специальности, разброды и шатания, самые не радужные перспективы… Но, видно, верно, считается, что дыма без огня не бывает. В сочинениях вместо анемичных городских огней появились упрямые таёжные костры, суровые бригадиры, мёрзлые рудники. Нездешние, запретные, горькие ветра гуляли меж безыскусных строк. Веяло невозвратным, ночным, пронизывающим… Конечно, не только в его стихах роились тогда эти воздушные потоки. И так бы, наверное, и засох он в ранге подающего надежды провинциального дарования, если бы не случай…
Один из местных литературоведов, знакомец Твардовского чуть ли не с фронтовых времён, послал наудачу редактору "Нового мира" стихи никому не известного начинающего автора, которому, между прочим, к тому моменту пошёл уже четвёртый десяток. Подборку приняли к печати. Она была не только в русле веяний времени, но и стилистически близка родителю знаменитых поэм. Некоторые тексты, правда, пришлось дорабатывать. Но на страницах журнала стихи появились. По меркам тех лет это был триумф. Без этой публикации не случилось бы и Высших литературных курсов, и переезда в белокаменную, и работы в разных столичных редакциях. И конечно множества книжек, ни в одной из которых без ранних стихов не обходилось.
В его квартире в Безбожном переулке была устроена огромная картотека. Мне довелось видеть её воочию, когда бывал у него в гостях. Он рекомендовал меня в Союз писателей и приглашал заезжать для разговоров по этому поводу. Целая стена большой комнаты была занята стройными рядами маленьких выдвижных ящичков с цифрами и надписями. Там содержались сведения о всех его публикациях и публикациях о нём. К чужим мнениям он был болезненно внимателен. Гипертрофированная ранимость соседствовала в нём с привычкой не стесняться в выражениях по отношению к кому бы то ни было. " Да какой же это поэт? Глянь на него – что ни на есть бухгалтер! У него и портфель типично счетоводский…– говорил он о своём земляке, тоже литинститутском преподавателе, апологете всего индийского, – стихи – пыль, выезжать на чём-то надо. Вот он на восток и двинулся". Доставалось и многим другим – землякам, и московским авторитетам, и людям вовсе внелитературным. С теплотой отзывался о немногих. Но с редкой беззащитной улыбкой. "Тут на днях Окуджава, сосед мой, снова от жены ушёл. Ну что с ним делать?!"
С возрастом он всё чаще болел, и может быть оттого выступал в периодике весьма странно. Вспомнить хоть "Прогулки с Беллой", двусмысленный автобиографический материал на весь литгазетовский разворот о совместном времяпровождении двух постояльцев элитной московской клиники, а в миру – известных поэтов. Может, кто и мог объяснить, зачем это нужно было печатать – я таких не встречал.
Но странности прощались. А нынче и вовсе забылись. В сухом остатке – мемориальные доски, юбилейные издания, вечера памяти. Помнят о нём хорошо – как будто и за многих других, чьи лица размылись, стёрлись, сошли на нет. Ведь кто-то обязательно должен стать символом. И он им стал.

Гималаец


Внешне он был похож скорее на экономиста советской госконторы средней руки, нежели на пиита. Коренастый, в мешковатом костюме, с видавшим виды портфелем. Неспешный, семь раз отмеряющий, готовый к обороне. Он входил в аудиторию с хитроватой улыбкой, ставил портфель на стол. Оглядывая присутствующих, неторопливо доставал их рукописи. Семинаристы всё больше притихали, он всё шире улыбался. Делал паузу, заговаривал о превратностях погоды, степенно откашливался. Нацеплял на нос очки, раскрывал свой кондуит, не вдруг отыскивал нужное. Впрочем, далеко не все присутствующие видели нужным то, чем предлагалось заняться….
– Итак, сегодня мы должны поделиться своими раздумьями на тему "Красота спасёт мир". Мы ведь с вами об этом в прошлый раз договаривались? Отлично. Итак, как бы вы сформулировали главную мысль планируемого эссе? Вот вы, например…
И он кивал на меня и загадочно улыбался. Я делал трагическое лицо, по которому можно было заподозрить пугающую безмерность откровений, явившихся одержимому предложенной темой. И словно выстраданный плод одиночных ночных бдений выдавал нечто демагогическое и претенциозное. Что-то вроде "красота спасёт лишь тот мир, что спасёт красоту". Он хмыкал, постукивал пальцами по столу, нелегко вздыхал.
– Просил же – без экстравагантностей…
Я пожимал плечами. Он вздыхал ещё тяжелее, выразительно скучнел, спрашивал кого-нибудь другого…

Валентин Сидоров
Родился он неподалёку от нашего города, в райцентре со знаменитым кирпичным заводом. Но жил в родных краях недолго: сразу после окончания школы поехал поступать в столицу. Учился он на философском факультете главного университета страны. Сокурсницей его была будущая первая дама государства – жена прогрессивного генсека, провозгласившего перестройку и ускорение. Генсек был ещё в полной силе, и рассказы о юшошеских неформальностях звучали как свидетельство принадлежности к узкому кругу имеющих доступ. Семинаристы заметно оживлялись, округляли глаза, переспрашивали. Рассказчику эффект нравился.

К тому времени стихотворчество утратило для него первостепенное значение. И на литинститутских поэтических семинарах он всё больше распространялся о созданном не столь давно под своим началом движении "Мир через красоту". О значении культурных связей с Индией, о наследии Рериха, о своих поездках к сыну художника. Говорил о том, что новоиспечённое движение ширится не по дням, а по часам. Распространяется на всё новые и новые регионы, страны, континенты…
Последняя книжка его "Гималайская неделя" была на слуху. И он увлечённо рассказывал о жутком спросе, о дополнительном тираже, о жалких вяканьях злопыхателей. Поминал при этом и нападки на свой первый столичный стихотворный сборник, последующее замалчивание и чуть ли не запрет на публикации. Хотя вроде там ничего такого и не было… Может, это в какой-то мере и соответствовало действительности. Однако во времена наших встреч социализм стремительно приобретал человеческое лицо, жертвы прежних притеснений были в почёте – и эти его слова нередко вызывали скептические ухмылки и хмыканья.
Не раз возникала мысль перейти в какой-нибудь другой семинар. Благо, достойные руководители имелись. С одним из них, поэтом Юрием Левитанским, проводились даже по этому поводу переговоры. Мэтр дал добро, но вмешались формальности: в семинаре том могли заниматься только москвичи…
И продолжал учиться с ребятами из Прибалтики и Украины, средней российской полосы и Средней Азии, Поморья и Коми… Приезжал вместе с женой-однокашницей на сессии, ругал сочинения однокурсников, кочевал вольным слушателем по иным семинарам. Винокуров, Межиров, Кузнецов… Калибр имён впечатлял. Стихи их могли не приниматься, но масштаб фигур был очевиден. Мне всегда было чрезвычайно интересно увидеть автора прочитанного живьём. Хотя, конечно, сплошь и рядом это искажает памятные книги. И может быть, правильнее общаться с писателем лишь через прочтение.

"Гималайская" проблематика увлекала нашего семинарского "мастера" всё больше. Он строил планы строительства Шамбалы на Алтае, хлопотал об издании трудов Блаватской, организовывал ячейки последователей по России. Кто-то видел в этом опасные проявления сектантства. Масла в огонь подлила смерть знаменитого в те годы актёра, сыгравшего главную роль в знаменитом тогда фильме "Пираты двадцатого века".

Актёр этот слыл последователем, посещал собрания одной из ячеек и был (если верить сарафанному радио) мучительно убит единомышленниками на одной из их регулярных сходок. О подобных событиях в газетах и теленовостях сообщать считалось не нужным. Тем не менее резонанс история получила мощный. Трудно судить, в какой степени трагедия была мотивирована философскими или религиозными особенностями предмета общей духовной склонности членов организации. И уж тем более маловероятной виделась личная причастность главы межкультурного сообщества к этому печальному инцинденту. Однако злые языки пеняли ему на вероотступничество, потакание агрессии, претензии на мессианство. Появлялась "апокрифическая" информация о том, что его, как и Льва Толстого, отлучили за ересь от церкви. Официальных тому подтверждений я не встречал…

Уже спустя несколько лет после получения диплома, где значилась расплывчатая и всеобъемлющая специальность "литературная работа", я случайно увиделся с ним в областной юношеской библиотеке. Он приезжал выступать перед здешними членами своей структуры, а я зашёл узнать о грядущих молодёжных поэтических посиделках. Столкнулись на лестнице.
Он расспрашивал, что у меня нового, бываю ли в Москве, публикуюсь ли. Говорил мягко, ровно, несуетно. Глядел ласково, участливо, лукаво. Сопровождающие терпеливо ждали, вздыхали, поглядывали на часы. Желал напоследок не пропадать…
Заканчивался век, заканчивалось отведённое ему земное время… Больше я не видел его никогда.

Сергей ПОПОВ,
г. ВОРОНЕЖ



Сергей Викторович Попов родился в 1962 году. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Автор многих книг стихов и прозы (в их числе – "Папоротник", "Транзит", "Вопрос времени", "Обычай исчезать".