Божья коровка вползла на страницу, как раз там, где было написано: Русь, куда несешься ты? Она была необычно крупная, с торчащим из-под закрытых красных лакированных четверть сфер хвостиком. Такие крылышки из черного газа. «Вставай, вставай, дружок! С постели на горшок! Вставай, вставай! Порточки надевай!» - запел горнист подъем.
Коровка подняла красно-конопатые капотики.
-  Божья коровка, улети на небо, принеси мне хлеба - черного и белого, только не горелого, - я взмахнул книгой. Божия коровка отвесно, как вертолет, пошла вверх.
-  Русь, куда ж несешься ты? - заорал я ей вслед.
Не спеша вышел я из-за эстрады и, обогнув ее, потрусил к воротам. Издали донесся тяжелый топот. Впереди всех бежал с красным лицом старший пионервожатый Юлик, сразу за ним
-  Бладик и Мишка из нашего отряда, вслед за ребятами, как-то по-особенному выворачивая ноги, неслась целая стая девчонок. Они быстро догнали меня, и мы побежали рядом. Вынесясь из ворот на берег реки, мы погнали по тропинке влево - к купальне. К этому времени я уже научился прыгать с мостков вниз головой. Ребята, кто рыбкой, кто солдатиком тоже попрыгали в воду и, страшно бурля пахнущей водорослями и рыбой водой, поплыли вниз по течению...
Я перешел в одиннадцатый класс, и это было мое последнее лето в пионерлагере. Неизвестно почему, мы с приятелем приглянулись лагерному радисту, и получили приглашение поработать в радиорубке. Мой новый друг - Сашок не значился ни в каком отряде. Дело в том, что его мама работала врачихой во Второй Рузе - пионерлагере для малышей, а он свободно числился при ней, неохваченный никакой отрядной обязаловкой. Он жил с мамой не как пионер или комсомолец, а просто как сын. Может быть, положением мамы Сашка и объяснялась неожиданная симпатия радиста? Не знаю, я тогда об этом не думал. Условия работы в рубке для нас с Сашком были просто потрясающие: правда, мы на все вечера вперед лишали себя танцев, потому что должны были крутить по вечерам пластинки. Зато мы освобождались от тихого часа, а уж это мечта каждого. Небольшая часть той свободы, в которой жил Сашок, перепала и мне. Нам с ним было даже разрешено неорганизованно искупнуться в тихий час. Кто в те годы бывал в пионерлагерях, тот поймет, что это невероятное послабление. Что-то фантастическое, вроде полета на Марс. Только «летать» надо было без лишнего трепа.
Разумеется, Сашок, как неорганизованно отдыхающий, мог купаться в любое время, а послабление было только для меня, но я в простоте душевной не видел между нами никакой разницы. А она была.
Радиорубка! Как сейчас вдыхаю твой прокаленный полдневным жаром воздух; вижу железные, выкрашенные темно-серой краской сундуки магнитофона, приемника и пульта внутрилагерной АТС. Здесь же на столике - коротышка-микрофон для передачи объявлений. Радист показал, как врубать трансляцию и пользоваться микрофоном.
-  Бот здесь пластинки с пионерскими сигналами. Когда Юлик в отъезде (а надо сказать, что Юлик был просто потрясающим горнистом), будете крутить их. Эти пластинки - для танцев.
Теперь АТС. Услышал зуммер - вот эта лампочка загорелась снял трубку - говоришь: коммутатор слушает - ага! директор лагеря вызывает шеф-повара - взял вот этот штекер - воткнул в гнездо «Столовая» - обеспечил связь - молодец - возьми с полки пирожок. Понятно?
-  А это что за надпись? - показав на приемник, спросил я.
-  Браг подслушивает? Это так, для большей таинственности, с умным видом сказал он. Поняв, что он острит, я слегка улыбнулся.
-  А если серьезно - приборы эти армейские, а в армии такое предупреждение нелишне.
-  Бот еще что, - вспомнил радист. - Звать меня Вадим, разрешаю обращаться на «ты», но не особенно наглеть. А теперь вольна! Инструктаж закончен.
Так повелось, что искупавшись в тихий час, мы с Сашком слушали «Голос Америки». Вадим полностью положился на нас и, закрутив любовь с вожатой из лагеря Мосэнерго (это на противоположном, высоком берегу), в рубку почти не заглядывал. И вот, оцени, кто сможет! - в то время как вся несчастная пионерия потела и маялась в своих кроватках - отдай два часа положенному как наказание сну, - мы в радиорубке, довольно нахально расположившись с пепельницей и сигаретами, открыто, не таясь, курили наш «Дукат». Эти сигареты, надо сказать, лучшие сигареты моего отрочества и юности, были контрабандно провезены мной в футляре от аккордеона в огромном количестве. Итак, мы с наслаждением покуривали себе, не спеша послушивая музычку, которую удавалось на то время поймать на коротких волнах.
- Осторожно! - говорил я время от времени, подняв в воздух серьезный палец.
-   Браг подсвушивает! - подхватывал Сашок, не выговаривавший букву «л». Так мы с ним веселились.
Вечером нам предстояло впервые крутить танцы. Разобрав пластинки, я понял, что с джазом здесь не густо.
-  Старик! - сказал я, - знаешь, что у меня уже давно в печенках сидит? что все скачки (так на молодежном сленге тогда назывались танцы), что все скачки в Советском Союзе заканчиваются одинаково - утесовским дуэтом. По-утесовски засипатив, я запел: «Засыпает Москва, стали синими дали. Ярче блешчут кремлевских рубинов лучи»... ну, и так далее. От этого, старик, в конце скачек такая тоска нападает. А я предлагаю заканчивать «Колыбельной из царства птиц» в исполнении Эллы Фитцджеральд, со всякими ее поливками типа: ши-патери-рдьюба, шипатери-рдьюба, тобарей-тобарей, дую-дую-дую-дую.
-  Гениально! - сказал Сашок. - И никаких вандышей, согвасен? Что значит - согласен? Я был не согласен, а счастлив, что наконец вижу перед собой единомышленника. Ведь джазу сопротивлялись все - и стар и млад, - и не потому, что он был под подозрением у власти, а по каким-то другим, более глубоким причинам. Уже значительно позже один мой товарищ, кажется, верно угадал, в чем дело: «Славянское ухо, старичок, - сказал он, - воспитанное на ассонансных созвучиях, не переносит джазовых гармоний».
-  А за что ты любишь джаз? - как-то спросил Сашок.
-  Сам не знаю... От него такое ощущение словно прокусываешь сочное яблоко. Он веселый.
-  У тебя не интеллектуальное, а чувственное восприятие, - заумствовался Сашок.
-   Будто твой любимый Армстронг - интеллектуален. Скажи еще - философичен.
-  Ну, зачем так? Осторожно...
-  Что осторожно? - вылупился я на него.
-  Осторожно, - со значением повторил он, подняв палец. А! - наконец догадался я.
-  Браг подслушивает, - закончили мы хором.
Хорошая шутка. С ее помощью можно в одну минуту замирить любой спор.
Танцы начались с заявки двух девчонок из третьего отряда. Подбежав к открытому окну рубки, они попросили:
- Мальчики! Поставьте «Прости меня, но я не виновата».
-  Счас прям, - ехидно сказал я. - Сашок! Поставь-ка им ноктюрн «Гарлем».
Скажу вам, это ощущение! Над тысячу раз виденной, деревянной, глубоко нашенской танцплощадкой зазвучал такой фирменный сакс, что, чуть было не сказал, все вокруг преобразилось. А может, и преобразилось...
Танцплощадка была еще полупуста. Редкие пары, в основном девчоночьи, пошли топтаться по ее деревянной палубе. Во «Второй Рузе» - лагере для малышей - Юлик запел на серебряной трубе сигнал отбоя: спать-спать по палатам. У меня сладко заныло сердце. Когда-то и я был малышом и жил во «Второй Рузе». Хорошо там - каждый отряд живет в своем отдельном коттедже. А у нас в «Первой Рузе» два здоровенных двухэтажных барака, каждый на шесть отрядов.
-  Старик, - сказал Сашка, - мы одного не учли. Джазовых пвастинок мавовато. Это была и моя мысль, но я подумал, что вот сейчас-то оно и решится. Или мы проявим твердость, или... пиши пропало - все пойдет по старинке.
-  Ты что? Боишься гнева темных, не просвещенных джазовой мыслью масс? - подковырнул я.
- Да нет, чего их бояться, - не очень уверенно сказал он.
-  Старенький, будем крутить те, что есть. И только джаз, - сказал и сразу же пожалел я. Но не отступать же было. Это сначала немного страшновато, потому что берешь на себя. Получалось, что Сашок - за мной, а я - за кем?
Раз мы отказали девчонкам и поставили «Маршрут 99», в другой раз поставили «Солнечную сторону улицы», в третий «Когда святые маршируют». Наконец, удовольствие от перевоспитания масс резко пошло вниз.
Неожиданно к окошку радиорубки подошла вожатая второго отряда Тоня.
-  Болодь! - сказала она мне. - Кажется, белый танец объявили. Как? Уже объявили? Эти два слова «белый танец» действовали на меня магически. Сколько раз, услышав их, я ожидал, что из сырого тумана с запахами лопухов, крапивы и махорочных сигарет возникнет и сама подойдет ко мне такая девчонка, какой, может, и во всем лагере, и на всем белом свете не было. Я был уверен, что эти два слова могут создавать даже и не существующее...
-  Я тебя приглашаю. - Легкий удар тока с частичной парализацией дыхательной функции!
Выглядела она потрясающе: в темно-синей обтягивающей юбке и в нежно сквозящей розовой гипюровой кофточке, под которой просвечивало то, что я и разглядывать-то не смел. Я, как загипнотизированный взобрался на подоконник и выпрыгнул к ней во тьму.
- Сашок! - попросила она. - Поставь, пожалуйста, для нас «Ночь коротка» и объяви «белый танец».
-  Объявляется бевый, - прорычал в микрофон Сашок голосом Луи Армстронга и сделал паузу, - танец!
Я еще летел из окна, когда понял, что с белым танцем был вероломно обманут. Но Тоня могла из меня веревки вить. Четыре года назад, когда я еще был малышом и жил во «Второй Рузе», она была моей вожатой и (от скуки, что ли?) научила меня танцевать. У нас там была шикарная, почти городская танцплощадка, со всякими беседками и скамеечками, не то что эта наша голая палуба. Только танцевать на ней по нашему малолетству было некому. Танцы начинались очень рано, в шесть часов вечера и длились минут сорок. И вот в этой, абсолютно не располагающей к танцам обстановке, при еще полном свете дня Тоня терпеливо ходила со мной по кругу. Ничего она не боялась: ни как она выглядит со стороны, ни насмешек других вожатых, что возится с таким малышом. А выглядело это, наверное, действительно смешно. Я приходился ей чуть выше пояса и к тому же все время смотрел себе под ноги, иногда тыкаясь головой в ее мягкий живот. Два шага направо, на нее. Два шага налево, на меня, - все время считал я про себя.
-  А ты уже неплохо танцуешь, - сказала сегодняшняя Тоня, когда я в своих позорных драных кедах зашаркал около нее. Бот не думал, что придется сегодня вылезать из рубки! Было почти темно, лишь одинокий прожектор с медленно издыхающей внутри него лампой слабо мазал по головам танцующих.
-  Что ж ты старых друзей забываешь? - сказала она, мило наморщив нос.
- Я не забываю, - ответил я, в смущении строя ответ от вопроса, как на уроке немецкого.
Конечно, за эти четыре года я сильно подрос, но все еще был ниже ее. Это было досадно.
-   Что ж ты замолчал? Партнер должен вести не только танец, но и приятный разговор.
-  Это самое трудное, - сказал я то, чего никогда бы не сказал ровеснице.
Она легонько засмеялась. Как я завидовал Овсянникову! Борька, склонив к девчонке свой безукоризненный пробор, так уверенно вел любую девчонку, так свободно разговаривал и шутил, что его партнерша то и дело ухохатывалась. А когда она смеялась, она, как бы обессилев от смеха, падала своим лицом к нему на плечо. Бот в чем сила юмора! Смеша и смеясь, вы запросто делаете то, чего никому нельзя и только вам можно. С выбором пластинки Тоня попала в яблочко. Втайне от самого себя я ужасно, до волнения, до слез любил и эту мелодию, и эти слова: «Б этом зале пустом мы танцуем вдвоем, так скажите хоть слово, сам не знаю о чем...» Огорчало только, что в вальсе, а это был медленный вальс, - я слабоват и потому не столько танцую, сколько тружусь. Наконец, пластинка, зашипев, кончилась.
-  Я тебя не отпускаю, - нежно сказала Тоня, придерживая своими тонкими пальчиками мою короткопалую ладонь. - Сашенька! Поставь нам, пожалуйста, «Брызги шампанского», отправила она в окно очередную заявку.
Звуки танго очень волновали меня, они поднимали в душе какие-то необычные желания: хотелось уехать в далекую страну и там прославиться и вернуться уже дико знаменитым. Еще хотелось погибнуть из-за несчастной любви. Погибнуть благородно и красиво, но так, чтобы в то же время продолжать все это видеть и слышать: и дождь, и много печали кругом, и волнующие гудки машин, и отражения огней и светофоров в мокром асфальте. Еще хотелось налакаться вдребезги какого-нибудь пуэрто-риканского рома, и чтобы ОНА узнала об этом и сначала заплакала, а потом поняла и побежала. Они так смешно бегают, совсем не так, как мы. Еще хотелось, чтобы мы танцевали в каком-то заграничном жестоком танцзале. Там цветные прожектора и жестокий, безупречный паркет. Она в блестящем и длинном, с чешуйчатым хвостом, и лучшие музыканты мира играют для нас на своих золотых дудках. Что-то такое, вроде: голубые буги стилем рубит джаз... Я вдруг словно над самым ухом услышал прокуренный, с прононсом голос нашего школьного танцмейстера - человека в сером полосатом костюме и черных лакированных башмаках, с рыхлым от оспы сорокалетним лицом и приплюснутыми к голове, расчесанными на прямой пробор жидкими волосами: «Кросс-шоссе, баланс!» - скомандовал он.
-   Ну, теперь держись, - сказал я то ли сам себе, то ли Тоне. Я смело двинулся на нее ускоренной дорожкой, потом твердо остановил и, услышав внутри: «баланс!», качнул ее назад - на
себя, назад - на себя, потом сделал ловкий разворот и повторил то же самое, но уже пятясь.
-О! - сказала она, чуть покраснев. - Бот как мы умеем? «Эх, облажался, - подумал я, - забыл, что голову надо резко поворачивать то влево, то вправо...»
-  Куда ты улетел? - спросила она, и я вдруг понял, что ничего этого не было - ни кросс-шоссе, ни баланса. Вечная моя, проклятая робость! То есть все это было, но только в мечте.
Мы сделали почти полный круг по танцплощадке, и вдруг Тоня говорит: - Прежде, чем ты вернешься в рубку, я хочу тебя попросить. Только давай без обид, да? Если заявок от девочек не будет, крутите с Сашком все, что вашей душе... А так не надо, понимаешь? - То, на что не хватило слов, она договорила каким-то очень задушевным пожатием руки.
- Угу? - нежно спросила она.
- Угу, - зачарованно согласился я.
Все-таки женщина своей мягкостью может железо резать. Я разбежался и вспрыгнул на подоконник рубки.
-  Пока кэп собвазнял незнакомку негры умучились, - пошутил Сашок.
А я ушел в себя и весь покрылся грустью. Конечно, она совсем взрослая и все такое, но почему же так реально, словно именно для нас двоих, разбрызгивало свои брызги это шикарное танго?
-  Саш, мне сейчас такая чушь начудилась, когда мы под «Брызги» танцевали. Ты никогда не думал, что музыка - это эмоциональная интервенция?
-  И свава Богу, - сказал он. - Тавантливый музыкант делится со мной, убогим своей яркой мечтой.
-  А если он и сам примитивный человек, а вся его мечта - это бутылка виски и гелз?
-  А ты бы сейчас отказався? Интересно - в какой последовательности?
-  Но интервенция, агрессия. Понимаешь что это такое? Это же
-  оружие. Человека можно подчинить, заставить его плакать, когда он не хочет, внушить ему, чтобы он пошел и утопился.
-  Нам, джазменам это не грозит. Джаз жизнерадостен. А как раз всяких унывых Чайковских, вот они-то это внушают, мол, поди поплачь в кусты сирени, - вот их-то действительно надо строго судить нашим народным судом.
-  Чайковского ты зря задел. Чайковский печален, а печаль - благородная эмоция. Гнев - тоже. Даже говорят - святой гнев. Бот, например, Лермонтов пишет: Погиб поэт, невольник чести. Пал, ты слышишь, как это торжественно звучит: пал, а не упал и не свалился. Пал оклеветанный молвой... Здорово же?
- Уволь, старичок, я не любитель.
-   Знаешь, что мне пришло в голову? Что музыка - самое абстрактное искусство. Бот художников-абстракционистов гоняют, а до музыки не додумались.
-  Я бы сказал абстрактно-конкретное искусство, - сказал Сашок.
-  Почему?
-  Ты же сам говоришь, эмоциональная интервенция. Значит, в какой-то степени конкретное. Поймать за руку нельзя, потому что оперирует не свовами и постольку - абстрактное.
-  Нет, мы с тобой жутко умные люди! - сказал я и расхохотался.
-  Бот с этим я согвасен.
Для выражения возникающего в такие минуты полного согласия и довольства у нас сочинился свой маленький гимн. Мы это как-то одновременно чувствовали, когда его надо протрубить. Был поленом - стал мальчишкой, - заревели мы дурными голосами, - обзавелся умной книжкой. Это очень хорошо, даже очень...
И здесь мы рявкнули приветствие чешских хоккейных болельщиков: До-то-го!
Б такие уж монументальные формы отлилось наше восхищение собственными умами.
-  Бы что, ребят, выпили?... - сказала нам в окно взволнованная и раскрасневшаяся Балька Бурмистрова, сестра того Кости Бурмистрова, который года два назад оборвался с вершины березы. Он сам, держась за вершину, отпустил ноги, думая, что прокатится до земли, как на орешине. Но вершинка обломилась, и он с нею в руках ахнулся о землю. Ничего, жив остался. Правда, все до одного авторитеты говорили, что потом, во взрослой жизни это еще отзовется, обязательно скажется. Мне, грешным делом, показалось, что в этом карканье было что-то от разочарования. Словно бы он обманул самые лучшие надежды. Обещал насмерть разбиться, да вот, жив остался. Смотрите, а то Юлик где-то поблизости.
-  Да что мне лев? Да мне ль его бояться? - словно и впрямь захмелев, сказал я.
-   Бы все-таки не так громко, ага? - сказала наша осведомительница, стрельнув в меня хорошо мне знакомым остро любопытствующим, но и немного затравленным взглядом. Бот и еще одна жертва, - сочувственно-печально подумал я. Влюблявшимся в меня девчонкам я мог только сочувствовать - знал, что шансов у них столько же, сколько у меня самого в моих влюбленностях. Почему это так неравномерно устроено?
-  Да, старик, я тебе должен кое в чем признаться, - омрачился я. - Видишь ли, Тоня считает, что джаз - не совсем танцевальная музыка, и людям... Знаешь, в чем-то она права, - до того было неловко мне это говорить, до такой степени не нравился мне мой предательский голос, но что делать? Я же слово дал. Сашок довольно обидно присвистнул и сказал:
-  Во-первых, это не люди, а пионеры. Второе, - он так смачно затянулся из ладони, совсем по-взрослому, - как она считает, я понял, но и как ты считаешь - свышал два часа назад и еще не забыл. Вопрос к тебе: это говорит один и тот же чевовек?
Бот здесь-то и начала сказываться разница нашего с ним положения. Он, не принадлежа формально к лагерной жизни, был свободней, даже развязней. Он не ездил сюда всю свою жизнь, как ездил я. Изо всего лагеря он был связан только со своей матерью и со мной, я же - тысячью нитей был соединен со всеми. Я был знаком, и давно знаком с сотнями ребят и девчонок. Даже среди мелюзги я различал очень многих, потому что мелюзга то и дело кому-то из сверстников приходилась то братишкой, то сестренкой.
Я разозлился на него, хотя понимал, что попал в яму, которую сам же и вырыл.
-  Ну, вот что, - сказал я. - Для пропаганды джаза можно использовать время, когда мы гоняем трансляцию: от пяти до шести. А заявки придется выполнять.
-  Как она тебя, - ехидно сказал Сашок.
- Дурачина... Если бы она приказала, я бы просто ушел из рубки раз и навсегда. А это просьба, понимаешь? Люди, понимаешь, просят нас идиотов быть малость терпимей. Танцы, старичок, принадлежат народу.
Подумать - ну, что тут смертельного? Мир под оливами здорового компромисса. Бее равно мы с Сашком - нововводители. Ноктюрн «Гарлем» и «Колыбельная из царства птиц» - это
-  ого-го!
Но двум ветеранам джазового движения стало тесновато в одной берлоге.
Спустя пару дней сидели мы у приемника и покуривали свои послеобеденные сигаретки. Лагерь залег на тихий час. Сашок, пошарив по шкале, выловил «Голос Америки». Глушили страшно, и мы отвлеклись. Размечтались, как пойдем в тихий час на тот берег. Туда, где дом отдыха БТО и дачи композиторов.
- Там, у композиторов своя водочная станция есть, - сказал Сашок. - Может, уговорим дедка на водочной станции, чтобы дал нам водку, - сказал он.
-  Не даст, - сказал я, еле сдерживаясь от смеха, потому что изза Сашкиного дефекта слова у него иногда приобретали самый комичный смысл.
-  А то бы, старичок, хорошо. Можно подняться вверх по течению. Там такой островок есть. Высадились бы, искупнулись и, не спеша, обратно. Заметь, обратный путь - вниз по течению, и водка будет как перышко, - он поправил свои уродские очки. Сашок ни в коей степени не был красавцем. Он имел грубоватое, с крупными чертами лицо, большой мясистый нос, черные жесткие волосы. Такие уродские очки, как у него, будь я очкариком, я бы ни за что не надел. Это была в нем страшно симпатичная черта: он совершенно не заботился о том, как он одет, как выглядит. И при этом всегда выглядел на ять, то есть страшно оригинальной личностью. Я так не мог. Я и брюки гладил в гладилке с девчонками, и ботинки чистил, и носовые платки стирал. Иногда мне казалось, что как типы мы с ним чем-то напоминаем тургеневских героев Базарова и Аркадия Кирсанова. Мы тоже по-своему были начинающими нигилистами, но также как у Базарова нигилизм Сашка был глубже и радикальней моего. Я, в свою очередь, не чужд был мягкотелости Аркадия Кирсанова. На меня, например, колоссальное впечатление произвел фильм «Битва в пути», и, все еще находясь под его обаянием, я дал себе зарок жить честно, то есть никогда впредь не ездить в троллейбусе зайцем. Фильм совсем не о зайцах, но после него хотелось быть во всем честным. Сашок над такой чувствительностью грубо издевался. Незаметно пролетел тихий час. Почти под самым нашим окном от столов для пинг-понга метрономом зацокал целлулоидный шарик.
Я обдумывал предложение Сашка, и было что обдумать. Даже самовольное купание так жестоко не каралось, как самовольный уход с территории лагеря. За это сразу - за чемоданами и в Москву. Высшая мера.
-  Можно быво бы, - продолжал мечтать Сашок, - выпить по паре крркечек пивка в Сельпо...
- У тебя что, денежки завелись? - спросил я.
-  Седой давно хочет купить у нас пачек двадцать «Дуката». У нас же - нававом.
-  Осторожно!.. - сказал я.
-  Браг подсвушивает! - подхватил Сашок.
Интересно, - подумал я, - может, и правда, толкнуть пачек пятнадцать-двадцать. Бее будут деньги. Странная мысль. Еще за пять минут до этого я никакой нужды в деньгах не чувствовал. Б окно я краем глаза заметил быстро идущего радиста. Вадим почти вломился в рубку, от сильного удара ногой дверь широко распахнулась.
-   Покуриваем, мать вашу? - как-то зловеще спросил он и изо всей силы шандарахнул по пепельнице. Та, всем своим металлом обиженно залязгала по рубке. Вадим плотно прикрыл дверь и дал себе волю:
- Антисоветчики сраные! - заорал он. С силой оттолкнув Сашка от приемника, он трясущимися руками стал щелкать тумблерами. Только сейчас я заметил, что он весь красный, как рак, и в поту.
-  Нет, вы совсем что ль ох...? - транслировать на всю Московскую область «Голос Америки»?
-  Ну что ты орешь? - сказал я обиженно, так как мы уже привыкли к уважительному отношению, - в чем дело-то?
-  Давно не видели Большой театр? - с издевкой спросил он. Ничего, завтра увидите.
Таков был лагерный обычай. Когда на утренней линейке старший пионервожатый объявлял: за грубое нарушение лагерного режима такие-то из лагеря исключены, виновные уже давно были в Москве. Потому что пикап, который их отвозил, трогался с неумолимой точностью - ровно в пять утра. Этот самый пикап был чем-то вроде передвижного эшафота и вызывал во мне некоторое подобие средневекового ужаса.
-  Ты хочешь сказать, что у нас «Голос Америки» был включен на трансляцию? - с ужасным шевелением волос на голове догадался, наконец, я.
-  Слушай, не надо Баньку валять. За два километра, из Мосэнерго слышно было. - По его тяжелому дыханию я понял, что все эти два километра он бежал.
-   И долго это продолжалось? - с видом настоящего идиота спросил я.
-  Бее, хватит! Забудьте сюда дорогу! Оба! Дико пришибленный я вышел вон.
-  Чудище обво, огромно, озорно, стозевно и ваяй, - съерничал Сашок.
-  Ваяй, ваяй, - передразнил я. - Ты хоть понимаешь, что мы наделали?
-  А что мы такого надевали?
-  Человек нам доверял...
-  А его просили доверять? Я - человек несознательный, за мной
-  гваз да гваз, ухо, да еще ухо.
-  Ну, ты и...! - едва удержался я от такого слова, о котором потом пожалел бы. И до чего же отвратительным показалось мне сейчас его кваканье на букве эл.
-  А ты - амеба! - влепил он мне.
-  Амеба, не правда ли, это что-то бесформенное? Согласен: я бесформенный. Зато ты - форменный... кретин! Если бы Вадим надавал нам по шеям, мне было бы и то легче.
-  Чем же ты гордишься, смерд? - сказал Сашок.
-  Не строй из себя борца, и так тошно, сказал я. Не сговариваясь, мы пошли в разные стороны.
Есть у меня одно любимое место за летней эстрадой. Сюда никогда не заносилась тяпка садовника и нога пионера. Плантация никем не сеянного, выше пояса переросшего чертополоха. Здесь - густо смешанный, перестоянный запах диких цветов и трав, которые анархически перепутанной стеной цветут по сложному графику все лето, а осенью погибают, ни у кого не спрашиваясь. Б этом разнотравье есть у меня уютно умятая лежка, о которой даже Сашок не знает. Я упал в траву и разнюнился. Ох, не нравился я себе в последнее время. Как-то я обнаглел и вообще...
А какая здесь отрада, как тихо и хорошо! Слоеный от жара воздух ныл и звенел тысячью насекомых. Рядом со мной шмель залез в цветок и иногда, пятясь, отрабатывал сразу исчезающими из зрения крылышками. Какая же на тебе шуба дорогая, шмель золотой! Ты - просто миниатюрный тигренок. Мураш прополз по руке. Хорошо этим маленьким козявкам, они выполняют, не думая, что им природа велит. Человеку - в сто раз трудней. Кажется, совершаешь одну ошибку за другой. Одна сплошная ошибка, а не жизнь. Я сорвал длинную травинку и принялся глодать ее мясистый комель. Сладкая попалась. Эх, хорошо так вот лежать в траве, пропекаться солнышком и пялиться в небушко. Никто-то о тебе не вспомнит, ни с кем-то ты не поссоришься, никого не обидишь. Ох-хо-хо! С таких высот сверзиться! Теперь снова привыкай к скромному положению рядового. Зато, теперь время освободится для кинокружка. Только уж, чур, на новом месте вести себя скромней. Говорят, они там снимают фильм о лагере. Для начала надо будет немного присмотреться. Где-то у меня в чемодане беретка была. Представляю: на голове беретка, на шее мегафон, как у Юлика: Внимание! Тишина! Дубль шестнадцатый! Ма-а-а-тор-р-р! А по вечерам - свободен. Хорошо!
Мучиться неизвестностью и ожидать наказания за трансляцию «Голоса Америки» пришлось в одиночку. Сашок словно в воду канул. Дня через три только появился, пряча глаза. Оказалось, у матери скрывался, и для полной неуловимости залег в изолятор — мать же там главная. Что-то в этом есть двойное: и подловато, вроде, но остроумно.
После того бенца у нас с ним не совсем порвалось. Но теперь, едва завидя его, я начинал испытывать неприятные ощущения - лишней слюны во рту и избыточной кислоты в желудке. И кто только придумал испытывать дрркбу? Всякая ли выдержит? А как хорошо было до этого!
Не подумайте, что все эти три дня я только и делал, что дрожал в ожидании расправы. Нет, как и собирался, я записался в кинокрркок. Я как раз пришел, когда они там, у себя титры делали. Целая куча крашенного черной тушью разрозненого алфавита громоздилась посреди стола. Каждую надпись выкладывали на листе ватмана постепенно. Появилась новая буква - щелк-щелк-щелк вручную несколько кадров. Одна девчонка смастерила такую куклу в виде человечка с кисточкой. Человечек-то, якобы, все надписи и писал. Меня удивило, как они камеру приспособили. Ее привязали к ножкам скамейки, а скамейку высоко подняли под углом, как какой-нибудь настоящий киношный кран. Какой-то пацан там у них наверху покадрово щелкал - из этого потом должна была появиться иллюзия постепенного появления надписи. Если немного сощуриться, можно было почти поверить, что попал на самую настоящую съемочную площадку. Мне показалось, что я быстро схватил самое главное - то, что потом так быстро и весело проскочит на экране, на самом деле делается медленно и скучно. Если не хчешь уснуть от скуки во время съемки, надо видеть не то, что видишь, а то, что будет.
Когда первую надпись отщелкали и рке хотели разобрать на буквы, мне вдруг пришло в голову, как можно устроить смену надписей.
-  Может быть, буквы не снимать? - предложил я. - А когда они должны меняться на новые, их просто сдувать. Чтобы они улетали так, словно их вихрь унес.
-  Покажи, как это будет, - предложил руководитель. Я присел на корточки, поближе к надписи и изо всех сил дунул. Буквы, сцепляясь между собой, полетели за край листа. Но больше половины, едва шевельнувшись, остались на месте. Я немного сконфузился.
-  Идея неплохая, но чего-то не хватает, - с сомнением сказал руководитель.
- Так дуть-то надо всем вместе, - обижаясь за идею, сказал я.
-  Ну, если вместе, - сказал он, хитровато улыбнувшись. - Тебя как звать? Хорошо! Оставайся на своем углу, Бова. Восстановите надпись! Ира, ты встанешь здесь, а Толя и Павлик - тут. Илья, тебя тоже касается! Теперь: внимание! Дуем все вместе по моему сигналу, - он поднял для отмашки руку, - и дуем в направлении туда.
Е-мое, - я внутренне заржал. Значит, в направлении куда мы дуем? А! Мы веселые ребята и поэтому дружно, ни на минуту не расставаясь с чувством здорового коллективизма, дуем в направлении туда. Потом - в направлении оттуда. Какое у нас направление самое правильное?..
-  На камере?- строго окликнул он оператора.
-  Готов! - отозвался тот.
-  Внимание!
Нет, не хрена таких, как я, переростков в лагерь пускать. Он, переросток то и дело лезет в бутылку, без всякого приличия и меры доказывая себя и свой неожиданно возросший ум. Он вам все вокруг отравит своими еще неперегоревшими комплексами. Осенью я пошел в последний одиннадцатый класс. Спустя годы я, конечно, совсем иначе оцениваю минувшее. То, что в свое время представлялось мне головокружительной, почти революционной смелостью, теперь кажется, мягко говоря, незрелостью, даже наглостью. Запах нашей реки, рыбы и водорослей, такой вроде обыкновенный, теперь представляется значительней и важней всех странно овладевших мною настроений и восторгов.
И только джаз продолжал жарко интриговать меня. Папа, в смысле - Луи Армстронг вдруг открылся уже не как джазовый трубач, а как неподражаемый вокалист. Но только дураки считают его владение трубой джазовым примитивизмом. Он действительно не был инструменталистом виртуозом, с верхами — почти полная лажа. Но вы только послушайте, что такое его игра ритмически. Ее же нельзя записать на ноты. Бот эти самые простые звуки неповторимы. Что его вело и не давало проваливаться в рискованных, не там и не так расставленных, неправильно длящихся паузах? Если б я знал его секрет, я бы, скорей всего, сам был трубачом, а еще лучше — пианистом. А его вокал, особенно в благороднейшем и бесподобном дуэте с
чувихой, пардон, мамой Эллой ? Оба и по отдельности хороши, но вместе - это уже нечто.