Марья Ильинична в свои шестьдесят пять ни разу не усомнилась в том, что ей этот возраст если уж не к лицу, то не к нутру — точно! Последние четыре года женщина (несмотря на ее уважительные лета, природная привлекательность и обаяние позволяют ее называть именно «женщиной») воспитывала внучку, так как ее длинноногая дочь, чье лицо по косметическому раскрасу скорее представляло собой палитру художника-неврастеника, своими страусиными ногами пересекла границу Россия-Германия с непонятным дружком. Шестнадцатилетняя брошенная девушка оказалась весьма сообразительной, и дело обошлось без сопливых платочков, слипшихся от соли ресниц и песнях о маминых командировках. Сейчас Асе двадцать, и Марья Ильинична ощущает себя ровесницей внучки, проявив чудеса душевной аэробики: сбросив десятки лет. Только вот сегодня, в еще не испекшийся июньский день, женщина стояла на балконе семиэтажного дома, покрытого броней дорожной пыли, чувствуя себя на все... (не будем говорить сколько). Напротив неохотно текла спокойная, как удав, речка, откуда обычно доносились ночные лягушачьи трели, по частоте своей напоминающие неустанные итальянские семейные разборки. Кто знает, может, предки этих склизких балаболов проживали когда-то на сицилийских побережьях... Это особое за столь долгое время состояние Марьи Ильиничны было обусловлено самым обыкновенным, житейским событием — браком! Конечно, это счастье (хотя многие познавшие его могут со мной не согласиться в подобном определении) было предназначено для Аси, но тоска женщины заключалась отнюдь не в этом... Марья Ильинична разменяла свою трешку на две полуторки: одну — себе, другую — молодым. Впервые за последние годы ей придется жить одной, чего она так боялась. Великое переселение было назначено на завтра, а пока женщина в последний раз наслаждалась родной панорамой. Седые, просвечивающие на плечах волосы сквозили солнцем, выцветшие брови сливались с кожей, ноздри ее по-птичьи загнутого носика жадно вдыхали воздух, раздуваясь как парашюты.
-   Бабушка! Иди сюда! Смотри, что нашла! — послышалось из комнаты, где Ася разгребала оставшиеся полки и ящики.
-  Иду! — бесцветно ответила Марья Ильинична и развернулась своей небольшой бочковидной фигурой, не желая отрывать взгляд от пейзажа.
На полу в гостиной сидела девушка в белом ситцевом сарафанчике с каштановой свободной косой, пряди из которой небрежно выскальзывали и извилисто растягивались по спине. Б руках она держала черно-белый снимок, видимо, один из тех, что беспорядочно лежали вокруг нее, перекрывая друг дрркку, словно заплатки.
-  Смотри, - девушка встала и протянула находку.
-  Не стой на сквозняке: балкон открыт! А то того и гляди — сдует! — звякнула хриплым смешком женщина и, сев в кресло, достала из кармана рубашки очки, чтобы рассмотреть фотографию.
Ася была дюймовочковидного склада, поэтому противоречить не стала и перепорхнула ближе к бабушке, дабы, действительно, чего не произошло:
-  Что это за мркчина в кадре? Я его прежде никогда не видела...
-  уставилась внучка с наивным лицом ребенка-почемучки. Марья Ильинична поднесла фотографию ближе, и глаза ее округлились так, что ни один циркуль не вычертит подобного.
-  Откуда это? — приспустила очки женщина.
-  Из какого-то альбома вывалилась, - растерянно подскочили асины плечи, - так кто же этот человек с рыбиной? И почему на обороте подписано: «Моему щуренку!»? — закапали звонкие вопросы.
-   А это, Асенька, твой дедушка... - Марья Ильинична сжала веки в грецкие орехи, и по вискам побежали острые стрелки,
- мой Витя...
-  Дедушка? А почему ты никогда не показывала мне его? — девушка вонзила кровососный взгляд в фотокарточку.
- Я, Асенька, думала, что ничего и не осталось... Мы, когда с ним из деревни переезжали, многое растеряли, а нового так и не накопили.. .не успели...
-  А он красивый был, - разошлись по сторонам уголки асиных губ.
-  Что ты! Еще какой красавец! Смотри, какие волосы до плеч вьются...
-   Бабуль, расскажи, как вы познакомились? — внучка опустилась на ковер и, прижав холодные коленки к груди, ткнулась в них теплым подбородком.

-  Что ж... - вздохнула Марья Ильинична и перевела черные прицельные зрачки в сторону открытого балкона, - жила я тогда в деревне Черемухино. Было мне семнадцать в ту пору... Видела бы ты меня! Коса до пояса и черная, - она сладко зажмурилась, - точно в саже выкупала ее! Щеки — наливные яблочки, а на подбородке ямочка, как от росинки вмятинка. Помню, жил рядом художник один, все намеревался портрет мой написать, говорил: «Не встречал губ живописнее»... Б общем, была я не то, что теперь... но это не суть... Наведывался все ко мне один мальчишка, худенький такой, ребра аж выпирали! Петей его звали. Бот влюбился в меня по уши и не отходил ни на шаг, даже ночевал частенько у нас на крыльце! Мама, помню, его жалела сильно и мне в женихи прочила, мол, парень неплохой... А я дурная была и присвистывала: «Только тощий и кривой!» Вспомню как — стыдно. Я бегала от него по всей деревне: в догонялки играли с ребятами, а я не хочу — коли Петька будет, все купаться идут, а я не желаю — если Петька идет! Мозга за мозгу зашла у меня, и ничего не сделаешь тут! У этого паренька папка был лучшим на деревне рыбаком! Все к нему за рыбой ходили. А этот воздыхатель все на то же крыльцо мне бумажный кулек карасиков принесет и убежит, у нас так вся прихожая пропахла тиной... Ах, как же я помню этих карасиков, - горько улыбнулась Марья Ильинична, - помню, помню... А в конце мая того года приехал к нам вдовец из соседнего поселка. Чтобы ничего не напоминало ему о жене, решил сменить место жительства. Плотником был. Какие он столы выделывал! С такими ножками резными, что местные бабы, не то что мужики, не могли равнодушно смотреть на эти деревянные формы... Его поначалу побаивались: внешность слишком броская и чужеземная. Он имел богатырскую наружность: голова кучерявая, косматая, шея стальная, плечи огромные, как тыква каждое, торс весь подтянутый, рельефный — белье можно было стирать! У нас ведь, знаешь, доски такие ребристые были, это вам не стиральные машины...ну да ладно. Он все на мостик ходил свою одежку полоскать, а я там читала обычно, пристроюсь на камушках - и хорошо. Одним таким вечером вдовец шутливо назвал меня тургеневской девушкой, на что я брови на затылок натянула, он ведь мало с кем общался, а тут... да еще и подшучивает! «А вас как величать?» - с королевским видом спросила я. «Виктор», - не спускал он с меня глаз, как вдруг увидали мы, что вещички его уплывают по речному течению... Кинулся он в воду, а я, видимо, от глупости или от дурацкой умности - за ним. Мокрые, в липкой одежде сидели потом на колючей усатой траве. Портянки спасли, а себя не смогли. Стали устраивать свидания на этом месте. Как-то вечером я уже вышагивала к мостику на встречу, гордая, счастливая, как вдруг из камышей Петька-дурак выпрыгнул и полез своими кулачонками, размером со сливу, на плотника моего. Витя на девятнадцать лет меня старше был, а Петьки - на шестнадцать, поэтому по мудрости своей драку не развел. Парень все настаивал на состязании, чтобы по-мркски разрешить ситуацию, и предложил вдовцу на щуку поохотиться, а дело как раз уже к ночи было. Мол, кто рыбу больше поймает, тому я и буду спутницей. Поворот мне этот не понравился, но перечить я не осмелилась, только брови нахмурила так, будто две молнии на лице сверкнули, - дед так твой любил выражаться, когда эту историю вспоминал частенько.
Спустил на воду каждый свою плоскодонку, и прихватил каждый свою острогу. Б это время мама уже половину деревни собрала на мои поиски, все сбежались к нашему берегу, и таким вот составом стали мы провожать на ловлю щук моих женихов, снарядив их дополнительно фонарями. Как известно, щука ночью спит: застывает в воде, как подвешенная, и не шелохнется. Опасность охоты на острогу состоит в том, что при подсветке фонаря непонятно на какой глубине эта рыбина находится... Бывало, удалые рыбаки - и те попадали впросак: размахнутся, что есть мочи, рассекут гладь острогой, а щукато, оказывается, чуть ли не около поверхности была... так плоскодонка их и переворачивалась... Петька умелый рыбачонок был, весь в отца. Деревенские говорили, закусив губу, что рыбацкий сын и местд знает, и навыки имеет, и лодку новую прикупил недавно... Я боялась за Витю и даже, закрыв лицо потными ладошками, представляла, как переворачивается с ним плоскодонка, и его поглощает зловещая черная вода... Была уже ночь, а мы так и улеглись все у озера, как пасьянс разложили из тел. А страшно... за Петьку не хотела я идти: хоть тысячу карасиков принес бы, а не пошла! Вдруг через несколько часов увидали два подплывающих светящихся уголька... причалили они, мы уже все на ногах, встрепенулись, деда Володя, сам словно вяленая мойва, с линейкой стоит, рыбу готовится мерить... Измотанные охотники вывалили добычу. Я фонарь схватила, а деда Володя шершавыми бескровными руками замерил... Ах, как сейчас помню, Петькина — семьдесят пять сантиметров, а Витенькина — шестьдесят... Рыбацкий сын голову вздернул высоко, по-орлиному, волосенки жиденькие по лицу его плоскому раскидались: «Моя, - звучно так кричит — Марья! А вы к ней теперь не лезьте! Проиграли, так получайте!» - и фигу показывает жалкую, дырявую из-за кривых пальцев. Толпа молчит. Плотник мой нос гневно раздувает. Я уже соль от слез по щекам вспыхнувшим растираю, как внезапно деда Володя вступился. Окинул он мутными старческими глазами петькину щуку и надломанным голосом заявляет: «Петька, а, Петька! Щука-то не сейчас поймана! Вчерашняя, по ранке даже видно!» У юноши лицо пунцовое стало, губа в губу от злости вдавилась, пнул он свою рыбу и побежал от нас... Стало мне понятно, отчего так он настаивал на этом состязании! Все успел заготовить, обманщик! А Витя меня сжал крепко и уже не отпускал... только называть стал ласково - «щуренок» - после этой истории... На следующую ночь, кстати, пошел опять он охотиться на острогу, решил попробовать еще раз, и принес в дом метровую щуку в серебряной кольчуге с леопардовой расцветкой... Через неделю мы переехали в его родное село... Петька потом долго из дома не выходил, стыдился вранья своего. Говорят, после и вовсе забросил рыбацкое дело... Через пару лет у нас с Витенькой родилась девочка, и мы по сложившимся обстоятельствам переехали в город, в эту квартиру, - окинула шатающимся взглядом Марья Ильинична комнату, - только вот заболел он потом сильно и умер, так ты и не застала своего дедушку... А он ведь меня на руках все время носил. Это была любовь! Настоящая любовь у нас была! Настоящая! - женщина бережно и томно прикоснулась тонкими губами к мужскому силуэту на фотографии.

Марья Ильинична теперь жила в новой квартире. Стало тихо, глухо, плохо. Бессонница оставляла на ее лице визитные карточки: веки, как две серые лркицы, стекали к щекам, глаза украшала красная каемочка, а зрачки стали тусклыми и безразличными. Не слышно было теперь по ночам и квакательных серенад, звучала только пустота.
Конечно, внучка с мужем старались почаще навещать бабушку. Но... теперь ее ощутимая ненужность раздирала женщину изнутри, как шакалиха добычу, и становилось невыносимо. Однажды Ася приехала одна, заскочила на пять минут сияющая, горячая:
- Я ,бабуль, доразбирала все наши фотоальбомы... Помнишь, недавно фотографию дедушки нашли? Так вот, - она глотнула побольше воздуха, - я столько нашла кадров! А ты говорила: «растеряли»! Целых двенадцать штук нашла! Держи! — девушка протянула тоненький, прозрачный пакетик с фотокарточками. Бабушка дрожащей, словно раненой, рукой приняла подарок. Закрыв за внучкой дверь, она внимательно просмотрела каждое изображение. Сквозь маленькое квадратное оконце женщина глянула на небо. Оно было малиновое, легкое. Умирал красавец вечер... Вспыхивали первые звездочки, они были похожи на крохотные электрические лампочки и напоминали ей фонарики когда-то бившихся за нее щуколовов. Она улыбнулась долгой-долгой улыбкой, а затем принялась расставлять фотографии по квартире. Теперь Витя стоял над умывальником, на комоде, рядом с чайником и в других уголках, не говоря уже об обязательном месте - под подушкой. И каждый день все больше свежеющая лицом и полнящаяся новым светом жизни Марья Ильинична видела его мускулистые руки, теплый взгляд из-под кустистых бровей и улыбку, принадлежавшую когда-то только ей.
Так она бесконечно глядела на фотографии, будто в зеркала, видя в отражении семнадцатилетнего «щуренка».