Ответ г-ну из Челябинска, напомнившему в № 15 "Литературной России" о застарелой ненависти отечественного народонаселения к Виктору Петровичу Астафьеву. А поскольку рикошетом эта ненависть касается и меня (критике подверглась моя заметка об Астафьевском юбилее), то ответствую.
Виктор Петрович Астафьев всегда и сейчас, прежде всего, дело сибирское. Астафьевский юбилей широко отмечается именно в Красноярске, я не думаю, что празднование получит какое-то федеральное, общероссийское звучание (а в принципе у нас существует что-то общероссийское?). И значение Астафьева велико именно для Сибири, для её культуры, людей. Что же происходит с Астафьевым, с его именем, памятью о нём в Сибири в последние годы? С одной стороны – обывательской, простонародной и в каком-то смысле более естественной по-прежнему жива та самая неприязнь, прорвавшаяся нынче и из челябинского г-на. С другого боку, со стороны власти повсеместно, на всех уровнях внедряется культ Петровича, а культ, как водится, вещь ригидная, бронзовая, шаблонная. Оба этих подхода понятны, обусловлены и оба они неверны, прямо сказать – лживы.

Ненависть народа к нему, к его текстам, его выступлениям исходит от нежелания отойти от советских идеологических штампов, которые Астафьев по большому счёту никогда не поддерживал (Ах, как можно отрицать величие нашей победы в Войне? Не признавать гимн и т.д.).

Чтобы отойти от штампов массового сознания, нужны качества сильной личности, а масса не обладает ими по определению (если бы в массе все были личностями, она бы распалась). Культ Астафьева, внушаемый властью, несправедлив ещё более. Он затемняет Петровича, как яркую неординарного человека, создаёт из него, часто конфронтационного, резкого, удобную статуэтку, которую можно поставить куда угодно,было бы желание. Культ этот смешивает Астафьева настоящего, самородного, с ним же игрушечным, поддельным, превращая всё это месиво в винегрет достижений, который, самое печальное, предлагается нынешним молодым людям в качестве сладкой и скучной ваты, сдобренной школьным благоразумием и ограниченностью. Живого Астафьева нет ни там и ни там.

Спрашивается, почему я вообще за него впрягаюсь? Я не знаю. Возможно, тут много личного (Астафьев – мой крёстный), и в каком-то, духовном, прежде всего смысле, я ощущаю себя его наследником, дерьмовым, наверное, но наследником; возможно, тут много сибирского (и он, и я болели, болеем за нашу Сибирь); к тому же у меня до сих пор не изжиты подростковые комплексы: я плохо выношу лицемерие и официальную ложь.

Поэтому или по чему другому своей миссией последних лет в отношении Астафьева я считаю обязанность в меру своих скромных сил развенчивать очевидные о нём заблуждения, которым несть числа, писать, рассказывать о том, каким был Петрович в действительности, какой он есть. Мой Астафьев – это воссоздание живого, истинного Астафьева, это попытка, если угодно, его реанимировать, а не завалить его "благодарным" базальтом.
Отсюда утверждения о мировом значении писателя Астафьева, о его величии, популярности, переводимости, о его универсальности (в Красноярске многие всерьёз считают, что он ещё и поэт, и философ) я нахожу, мягко говоря, спорными. В мировом литературном контексте Виктор Петрович на вряд ли присутствует. Разве что как часть этнографии. Из 26 языков, на которые переведены его произведения, большинство – языки бывшего СССР. Астафьев неплохо издан по моим данным только в Чехии и в Болгарии, чуть похуже в Германии. Для мирового значения этого, согласитесь, мало. Гуманист из Астафьева тоже не получился: людей он презирал, либо относился к ним слишком критически, его герой – это затюканный матершинник с дурными мыслями в голове (в этом я совершенно согласен с г-ном из Челябинска). До любви к людям Астафьев точно не дожил (а кто дожил? Иисус разве)). К мировому значению, будь оно неладно, Астафьев только стремился (уже за это ему хвала – из детдома-то в классики), бесконечно читая, подражая западным образцам ("Царь-рыба" – "Старик и море", а "любимые" многими "Прокляты и убиты" – это "Нагие и мёртвые" Нормана Мейлера, найдите, как говорится десять отличий. В Красноярске, кстати, об этом сходстве не говорят даже литературоведы, соединяя роман не с Мейлером, а с ДалтономТрамбо.). Это говорит о существенном дефиците идей у Астафьева и о той же воровской, плагиатской логике, с какой Костя Кинчев, выдававший в девяностые годы песенки Cure за свои, заявлял, что не думал, что народ когда-нибудь это услышит. Тем не менее, по-своему, по-нашему, в убожестве нашего русского литературного двадцатого века Виктор Петрович Астафьев значителен и велик.

Напоследок обещанное извинение: сравнение Астафьевского словаря со словарём Пушкина и Шекспира имело и вправду несколько волюнтаристский характер; я имел в виду собственно только простое количество слов в авторском словаре, уверен, что словарь Астафьева превосходит Пушкинский (где, если не ошибаюсь около 10000 слов) и близок к Шекспировскому (где 25000); судить же о словаре Шекспира я совершенно не вправе. Извините.