Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

ПЕРВЫЙ РЕДАКТОР "МОСКВЫ"


У меня нет иллюзий. Николай Атаров был писателем средней руки. Но когда в 1956 году ему доверили новый журнал "Москва", он тем не менее попытался установить некую планку, чем жутко обидел десятки влиятельных графоманов. Эта расчётливая показная смелость в год двадцатого съезда партии сыграла с ним потом плохую шутку. Вскоре писатель оказался ни с чем.
Николай Сергеевич Атаров родился 12 (по новому стилю 25) августа 1907 года во Владикавказе в семье офицера. 28 ноября 1946 года он в своей автобиографии писал: "Мой отец – из моздокских мещан, армянин по национальности, Сергей Никитич Атаров, закончил в Тифлисе военное пехотное училище и служил в разных офицерских званиях и должностях по захолустным гарнизонам Северного Кавказа – в Гунибе, Дербенте, Темир-Хан-Шуре. В июле 1907 г. за месяц до моего рождения отец вышел в отставку в чине подполковника. К этому времени я был уже пятый ребёнок в семье. Располагая средствами (после смерти деда), отец занялся строительством дома во Владикавказе. В 1915 году он снова был возвращён на военную службу – в ополченческую дружину и провёл войну в родном городе, на фронтах не был. Умер он в марте 1920 года, во Владикавказе, от болезни сердца – умер на моих глазах. Мать – из обрусевшей армянской семьи, Анна Сергеевна Атарова, осталась на иждивении старшего сына и сестры".
После смерти отца Николай Атаров жил исключительно самостоятельным трудом. "Я, – вспоминал он, – работал курьером в советских учреждениях, библиотекарем в роте связи, разливал чай на вокзале, работал на огородах и в садах на уборке урожая". Но и учёбу он не забывал.
Окончив в 1928 во Владикавказе Горский педагогический институт, Атаров перебрался в Ленинград и стал посещать лекции на Высших курсах искусствоведения. Два профессора – Долинин и Десницкий предложили ему подготовить диплом "Из истории фельетонного жанра в России: Дружинин и Сенковский".
После курсов Атаров отправился дальше – в Москву. Ему дали место преподавателя на рабфаке в высшем техническом училище им. Баумана. Но тут его соблазнил журнал "Наши достижения", предложив заманчивые командировки по стране. Потом молодого журналиста призвали в армию и год он провёл на Дальнем Востоке.
Вернувшись в 1933 году после демобилизации в столицу, Атаров стал редактором одного из отделов в "Наших достижениях". Но работа правщика его тяготила. Он хотел большего. В 1939 году Антон Макаренко помог ему довести до ума книгу "Настоящее время". Одновременно Фадеев и Паустовский дали ему рекомендации в Союз писателей.
Ещё до войны у Атарова возник замысел романа о советском юношестве "Запорожское лето". Но после нападения немцев ему стало не до литературы. Его призвали в армию. Зиму 1941 года он провёл в армейской газете в окружённом Ленинграде. Потом ЦК комсомола отозвал его в Москву для работы над сборником "Комсомол в боях за Родину".
В мае 1942 года Атаров стал свидетелем керченской катастрофы. "Затем, – писал он в 1946 году в автобиографии, – отступление на Кубани. Осенью 1942 г. направлен во фронтовую газету вновь организованного Юго-Западного фронта. 19 ноября 1942 года был на острие главного прорыва от Клетской на Калач, в донской степи. С Юго-Западным фронтом (а впоследствии 3-м Украинским) прошёл весь его путь через Украину, Балканы, Венгрию и Австрию. Работал то агитатором, то лектором Политуправления (вне штата), то историографом, то снова возвращался в газету".
Любопытный факт: в конце 1947 года новый секретарь ЦК ВКП(б) Михаил Суслов вдруг неожиданно затребовал из Союза писателей характеристику на Атарова. Фадеев тут же подписал положительный отзыв. А после этого Атарова сразу утвердили членом редколлегии "Литгазеты".
Но в газете писатель повёл себя крайне осторожно. Сохранилась стенограмма заседания редколлегии от 17 ноября 1948 года. На этом заседании с зажигательной речью выступил Александр Твардовский. Он призвал чаще публиковать молодёжь, дать возможность молодым раскритиковать творчество именитых поэтов типа Константина Симонова. Так Твардовского без конца перебивал Атаров. "Чью точку зрения, – вопрошал он, – эти молодые будут выражать: свою, газетную, партийную или читательскую? И это вопрос профессионала? Твардовский совершенно правильно ему ответил: "Своей, газетной, партийной точки зрения отдельно не бывает – будет одна точка зрения". Увы, трусливость писателя проявлялась и во всех других делах "Литгазеты".
Тем не менее Атаров в конце 40-х – начале 50-х годов многих очень даже устраивал. Он умудрился сохранить свои позиции при трёх главных редакторах "Литгазеты": Владимире Ермилове, Константине Симонове и Борисе Рюрикове. А вот ублажить Всеволода Кочетова ему уже не удалось.
Когда после смерти Сталина ряд писателей потребовали разобраться с привилегиями отдельных функционеров, Атарова стали включать во все комиссии. В 1954 году он даже участвовал в разборе дела драматурга А.Сурова, которого обвинили в нещадной эксплуатации "литературных негров" (якобы Суров очень часто заставлял за себя сочинять пьесы находившихся при Сталине в опале литераторов).
Впервые имя Атарова как прозаика прогремело в 1954 году после публикации его "Повести о первой любви".
Похоже, в партийном аппарате какое-то время были какие-то иллюзии. Не случайно 13 сентября 1956 года его с подачи Алексея Суркова назначили главным редактором нового "толстого" журнала "Москва". Однако журнал оказался Атарову не по зубам. Он лишь бы всем угодить – и ортодоксам, и либералам, стал из одной крайности впадать в другую. Ему хотелось и Корнею Чуковскому потрафить, но и Николая Грибачёва не обидеть.
Поверив Атарову, Чуковский забрал из редакции альманаха "Литературная Москва", издание которого на неопределённое время приостановился после выхода второго номера, свой материал о Чехове. "Я, – отметил он 4 января 1957 года в своём дневнике, – бросился сдуру в "Москву" – и сказал: "Берите моего Чехова". Маргарита Алигер тут же ему по этому поводу устроила истерику. "Как жестоки все эти люди: Атаров и Маргарита, – подчеркнул Чуковский 6 января в дневнике. – Каждый день они пилят меня деревянными пилами – вместо того, чтобы понять, что же делается со мной".
Очень скоро Чуковский понял, что совершил ошибку. "Стол, – признался он 20 января, – загромождён корректурами журнал "Москва", который отвратительно глуп".
Тем временем Никита Хрущёв выразил недовольство публикацией в другом журнале – в "Новом мире" романа Владимира Дудинцева "Не хлебом единым". Чуткая к настроениям первого лица партийная верхушка решила как следует пропесочить талантливого писателя, а заодно вдарить и по бывшему начальнику Атарова – Симонову, напечатавшему крамольную вещь Дудинцева. Знакомые посоветовали Атарову на время затаиться и не ввязываться в драку. Но нет же, он тоже решил выслужиться и пошёл в атаку на опального писателя. Когда 8 марта 1957 года Дудинцев попытался на пленуме Московской писательской организации что-то сказать в свою защиту, он грубо прервал коллегу, резко заметив ему: "У вас была возможность высказаться по существу на пленуме, а вы заговорили не о том, о чём следовало бы говорить, вы кокетничаете".
Однако наверху хамские нападки Атарова на Дудинцева не оценили. Писатель уже успел выйти из доверия. И либералы, и консерваторы уже воспринимали его всего лишь как попутчика, но не союзника. Полного доверия к нему больше никто не испытывал. Партаппарат в нём разочаровался. А охранители только и ждали удобного момента, когда бы посильней вдарить по своему коллеге.
Выстрел прозвучал 11 июля 1957 года. В тот день в "Литгазете" появились подлые заметки некоего Ильи Кремлёва. Просмотрев первые шесть номеров журнала "Москва", ангажированный критик увидел в новом издании слишком много "ошибочных произведений и ложных тенденций". Ему не понравились, в частности, роман Юлия Либединского "Утро Советов" и повесть Анны Вальцевой "Квартира № 13", а также повесть и рассказ Константина Симонова "Ещё один день" и "Пантелеев".
Прочитав "Литгазету", Игорь Дедков в своём дневнике заметил: "Москву" прищемили. Говоря просто, в "Литературке" статья И.Кремлёва "Заметки о журнале "Москва" размером почти в полосу. Общее впечатление выражать не хочется. Приведу наиболее понравившиеся места. Своего рода перлы современной доброжелательной критики.
О повести А.Вальцевой "Квартира № 13": "Но кто же такой Ковалёв? Чужак, попавший в органы государственной безопасности, классовый враг, обманом проникший в ряды Советской Армии? Ничего похожего? Этот доносчик и стяжатель, этот мещанин и деспот по мысли автора повести – продукт нашего социалистического строя. Оказывается, и он, Ковалёв, был настоящим человеком, пока его не "испортила" Советская власть".
Кремлёв услужливо намечает "положительный" путь. Будь Ковалёв "чужаком" (кстати, что за характеристика – не социальная, не моральная, а по какому-то родственному признаку) или классовым врагом, всё было бы правильно, возможно, типично. Но что страшно, – в повести ничего похожего! Значит – ложная тенденция. Кремлёв толкает писателя на путь схематизма, узости, искажения жизни.
В доказательство второй части своего высказывания Кремлёв цитирует Вальцеву: "Под этим рисунком висят две фотографии, – читаем мы, – годовалый Володя и молодой Сергей Сергеевич Ковалёв снят в распахнутой шинели с красным бантом на груди и в кожаной фуражке, сдвинутой на затылок... Я часто думаю об этой фотографии – как мог превратиться этот весёлый, сильный, уверенный парень в сухого и неприятного человека? Что сделало его таким? Я как-то спросила об этом Павла.
– Большие возможности и мало ответственности, – подумав, сказал Павел".
И далее: "На фотографии изображён красногвардеец времён начала гражданской войны – в Красной Армии бантов не носили. Автор, таким образом, показал, как ответственная советская работа и Советская Армия превратили человека, добровольно вступившего в самую трудную пору в ряды героической Красной Гвардии, вероятно, рабочего паренька, готового положить жизнь за революцию, в бессердечного и подлого бюрократа".
"Большие возможности и мало ответственности" – что обозначает эта фраза? Не укажет ли автор, на каком участке нашего государственного управления нет ответственности? Неужели в Советской Армии, где сознание непрерывной ответственности воспитывается в каждом, даже самом маленьком командире? Советский строй тем и силён, что всякая власть при нём связана с огромной ответственностью перед народом, что советский министр является рядовым членом своей низовой партийной организации, а советский генерал пользуется теми же гражданскими правами, что и любой солдат".
Что ж, Вальцева обвиняется в клевете. Можно и под суд. В комиссию по расследованию…
Так и просится параллель с 40–50-ми годами, с Гречем, Булгариным и прочими. Не литературный ли доносец?
Ещё перл; о рассказе К.Симонова "Пантелеев": "Психологическая мотивировка его (Бабурова) преступления, данная Симоновым, фальшива и тенденциозна. Можно привести многочисленные факты, опровергающие психологическую догадку К.Симонова. Да и, вообще-то, трудно поверить, чтобы бывалый солдат типа Бабурова, получивший на гражданской войне высшую и редчайшую награду – почётное оружие, мог так легко сломаться".
(Какая удивительная голословность, героизм наблюдателя!)
И ещё, о повести Симонова "Ещё один день":
"Конечно, дуэлей в Советской Армии нет, но нельзя же безнаказанно назвать старшего офицера "сволочью" (а если заслуженно назвали, как в повести?). Точно так же нельзя терпеть, чтобы человек, которому партия доверила политическое воспитание целой дивизии, по собственному признанию настолько переродился, что если и не стал классовым врагом, то давно превратился в чужака и прохвоста".
(Опять те же формулировки. Что они означают, особенно "прохвост" – догадывайся, читатель. Ну, а об остальном говорить нечего, и т.д.).
Кончается статья утверждением, что "Москва" не учла того, за что прищемили "Новый мир", и теперь приходится начинать помаленьку прищемлять её самою".

Понятно, что после выступления "Литгазеты" кресло под Атаровым зашаталось. "Положение Атарова до сих пор неясно, – сообщил 10 сентября 1957 года Лидии Чуковской Л.Пантелеев. – Он думал, что если вести себя "без глупых крайностей" "Лит. Москвы" – всё будет хорошо. Ан нет".
Оргвыводы не заставили себя долго ждать. В августе 1957 года Атарову разрешили отпраздновать пятидесятилетие, а спустя два с половиной месяца его заменили в журнале на Евгения Поповкина (официально это решение через секретариат Союза писателей СССР провёл Георгий Марков).
После изгнания из журнала "Москва" после коллеги от Атарова отвернулись. Он стал им не нужен. От него ведь уже не зависело, кому печататься в журнале "Москва". Из старых приятелей добрые отношения с ним сохранил, кажется, один Валентин Овечкин.
В феврале 1966 года Овечкин прислал другу письмо. Он писал: "В последнее время ты, Коля, мне очень нравишься. И книжка твоя, которую я прочитал с большим удовольствием (некоторые вещи – с наслаждением), и твои литературно-публицистические подвиги. Не знаю, как отнёсся бы я несколько лет назад к твоим филиппикам против Джона – Ячменного Зерна, может, посмеялся бы, но сейчас отношусь совершенно серьёзно и присоединяюсь к твоим выводам и предложениям. А твоя затравочная статья в "Иностр. лит." к разговору о тинэйджерах – просто очень здорово. И вообще вся публицистическая часть этого молодёжного номера журнала сделана очень хорошо".
В какой-то момент Атаров надломился – и, что самое обидное, начал прислуживать литературному генералитету. Ему захотелось стать святее Папы Римского. Власть сделала ответный жест и удостоила покаявшегося писателя нескольких подачек.
Перемены в поведении Атарова вызвали у части писателей сначала недоумение, а потом презрение. Оказавшийся в одной с ним поездке по Западной Европе Юрий Нагибин в 1965 году записал в свой дневник следующую историю: "Первый скандал. Он произошёл между частью группы во главе с руководителем и Николаем Атаровым из-за выставки устарелого американского вооружения времён минувшей войны. Выставка открыта в честь годовщины освобождения Люксембурга от гитлеровцев. Танки, самоходки, бронетранспортёры, гаубицы, геликоптеры, понтонные мосты с наводящим устройством, палатки, устройства для радиоперехвата. Атаров начал орать, что это провокация, что мы "проникли на территорию военной базы НАТО". И хотя абсурдность, глупость его воплей была очевидна: на воротах двухаршинными буквами было начертано слово "Exhibition", каждый танк, вертолёт, пушка были снабжены табличкой с их боевыми данными, – наш руководитель перетрусил, публично покаялся, обругал нас, своих спутников, восславил бдительность и политическую зоркость Атарова, а вечером с горя напился и опоздал на другой день к столу. Атаров вышел в идейные вожди. Вот почему при всём своём вопиющем бесплодии он может так долго и уютно существовать в литературе. Ему бы давно пора сдохнуть с голоду, а он живёт, не тужит, даже по заграницам ездит. Уже в Спа его подвиг бдительности был вознаграждён двойным номером с ванной. Пародируя его, я сказал, когда автобус по просьбе дам остановился посреди леса, что не советую им выходить, ибо возможны провокации, лучше справить нужду на месте. В результате – худший номер, без ванны и даже без умывальника".
Вообще в 60-е годы характер и стиль Атарова сильно изменились. Бойцовские качества почти исчезли, но окрепло приспособленчество. Писать он стал плохо. Алексей Кондратович, когда-то руководивший при Атарове отделом прозы в журнале "Москва", а потом занявший место заместителя Твардовского в "Новом мире", 2 октября 1968 года рассказал в своём дневнике, как Твардовский расстроился по поводу одного из рассказов Атарова.
"А.Т.: – Фальшивый рассказ. И ощущение, что рассказ был написан давно, а сейчас несколько подновлён. (Так это и оказалось. Дорош сказал, что ещё в начале 50-х годов Атаров собирался писать на эту тему роман, но роман не получился, и вот теперь он представил рассказ о том, как рабочий узнал о присуждении ему Сталинской премии.)
А.Т.: – Я так и думал. Всё фальшь, а позднейшие приписки сразу обнаруживаются. С первой фразы. Премия тогда называлась Сталинской. Она всегда была Сталинской, а теперь Государственная. И у него Государственная. Он – газетчик и не чувствует языка. Сюжет тоже фальшивый. Присуждение премии. Радостный переполох. Что-то от тех культовых времён, когда рабочим давали премии, и все радовались. Боюсь, ребята, что этим рассказом мы смутим читателей: не повернулись ли и они тоже назад, подумают они. А вместе с тем дешёвка: шпильки, остроты, мнимая, уколочная смелость.
Решили тоже вернуть. Но и Атарову прямо не скажешь, почему. Человек он обидчивый и болтливый: сразу разнесёт по всей Москве. Тоже надо хитрить. Это тоже становится приметой нынешних дней. Оказывается, мы, возвращавшие такие рассказы запросто, теперь должны что-то придумывать".
Какое-то время Атаров пробавлялся переводами. Он, в частности, довёл до ума два романа туркменского писателя Берды Кербабаева "Небит-Даг" и "Чудом рождённый", переложил повести башкира Гарифа Гумера "От порога в горницу" и кабардинца Адама Шогенцукова "Назову твоим именем" и роман узбека Назира Сафарова "Новруз".
Последней вещью Атарова стала верноподданническая книга о Джузеппе Гарибальди "Опоясан мечом", увидевшая свет в сомнительной серии "Пламенные революционеры".
Умер Атаров 12 сентября 1978 года в Москве. Урна с его прахом была погребена на Донском кладбище.
Уже после смерти Атарова Анатолий Ткаченко, сблизившийся с писателем во время учёбы на Высших литкурсах, оставил о нём небольшие воспоминания. "Не будучи выдающимся прозаиком сам, – писал Ткаченко, – он отлично чувствовал и понимал писания других. И началась наша дружба с обсуждения моего сахалинского рассказа "Оформитель". У меня там по шаткой узкоколейке идёт "500-веселый" поезд, народ едет самый разный, тут и "бичи", и переселенцы с семьями, и командированные... В товарных вагончиках тесно, душно. Наконец поезд подходит к северному городку Оха, проводница выкрикивает: "Город!" И это необыкновенно возбуждает пассажиров, по всему вагону, в котором едет мой герой художник-оформитель, слышится на разные голоса: "Город!.. Город!.." Вот за это повторение меня раскритиковал один "вээлкашник" (А.Грачёв, из Ярославля, кажется), на что Атаров довольно резко ответил, примерно так: "Как же писателю не чувствовать, почему пассажиры много раз, каждый на свой манер повторяют не название города, а просто: "Город"? Много ли городов на Сахалине, а люди – из тайги, рыбацких промыслов, прочей глуши. Это же всеобщая радость – они окажутся в городе, пусть и неказистом, но с магазинами, гостиницей и даже рестораном..." После обсуждения Атаров попросил меня остаться и долго расспрашивал о моей сахалинской жизни, сказал, что моя книга "Солёный берег" тем и хороша, что я не научился "придумывать" прозу, "гнать листаж", и хорошо, если всегда буду идти от жизни к литературе, а не наоборот. (К слову: тогда, в начале шестидесятых, у нас ещё не умели делать литературу из литературы.) С Николаем Сергеевичем Атаровым мы были дружны многие годы, он приглашал меня вот на эту дачу, во дворе "сотворял" отличные шашлыки (в нём угадывалась кавказская кровь, был он черняв, невысок, крепок телом, с лысоватостью ранней; любил гостей, приятельские застолья…)/. В хрущёвское время он стал редактором альманаха "Литературная Москва", но выпустил всего два номера и был снят с партийным выговором <…> Попало Атарову и за то, что присутствовал на похоронах Пастернака. Он говорил так: "Как же я мог не пойти, если жил почти рядом, встречался с ним на прогулках, пусть и не числился в его близких друзьях". А многие близкие не пошли, оберегая свою партийную честь. Что написано Атаровым? Если не считать очерков и публицистики, не так уж и много. Особенно ему удавалась проза для детей. У меня есть с его автографом повесть "...А я люблю лошадь" – вещь лирическая, даже нежная о мальчике, полюбившем старую, никому не нужную лошадь. Позже вместе с женой писательницей Вальцевой он стал писать исторические романы, что, на мой взгляд, не было свойственно его литературному дарованию. Где-то в середине семидесятых я приехал в Переделкино и утром зашёл к Николаю Сергеевичу. Он и его супруга Магдалина Зиновьевна завтракали. Усадили и меня. Пришлось выпить водки, хотя с утра я никогда не пью. Не отказалась от рюмки и Магдалина Зиновьевна. Впрочем, графинчик у них стоял на столе и были они в лёгком возбуждении. Чувствовалось, водочка помогает им одолевать невесёлые размышления о близком старчестве. Я услышал от них, что вдвоём они пишут большой роман о Гарибальди. Это несколько удивило меня: зачем, почему о Гарибальди? Неужели о нём не всё известно и написано?.. Эта встреча оказалась последней. Умер Николай Сергеевич не старым, в 65-66 лет, страдая, как мне сказал один наш общий знакомый, редкой болезнью – старческим психозом. И понять я это могу: ему, всегда моложавому, подвижному, любящему жизнь и общение, возрастные немощи и ожидание старости были нетерпимы. Память о нём у меня самая добрая: хороший человек, умный литератор был моим наставником в моей московской молодости, поначалу не столь уж и простой для сахалинского провинциала. В 1989 году, в свой очередной приезд в Переделкино, я подошёл к этой, так знакомой мне даче, погрустил, и чуть позже записал в дневнике:

Дача в ельнике старом,
Свет, занавески, уют...
Здесь жил писатель Атаров,
Другие теперь живут".
(А.Ткаченко. Переделкинские прогулки. М., 2002).

Вячеслав ОГРЫЗКО