Рассказать бы о том, как какое-то время спустя
Все удачно, как будто бы ты заслужил, завершилось:
От вчерашней дилеммы остался, мол, сущий пустяк,
Как от «Что? Где? Когда?» – доброй памяти В. Ворошилов.

Будет так незнаком этим временем вскрытый итог,
Этот дом в декорациях, чьих чертежей не проверить;
Рассказать бы о том, чем заполнился белый листок,
Что сквозняк не унес в навсегда приоткрытые двери.

В этом «после» закручена лампочка, и коридор,
Столько месяцев щурясь в проем в отдаленную спальню,
От испуга несет половицами чушь или вздор
С точки зрения с детства в углу узаконенной пальмы.

И укрывшись портьерой, расслабленный солнечный свет
Не готов пережить столкновения с плиточным полом:
Рассказать бы о времени том, для которого нет
На сегодня ни имени, ни – в перспективе – глагола.

Близка граница Новой Англии:
Повсюду яхты на приколе
И с белыми крылами ангелы
В апреле падают с магнолий.

Восток иначе, чем на западе
Встречает: ветер что попало
Пересчитает, даже запахи,
Как лучший ученик Каббалы.

С мост – расстоянье между штатами,
И светофоры несерьезно
Вкушают «красный» виски шатами,
С зеленым намешав «шартрезом».

От ритма нет с утра спасения:
Его в айфонах и на дисках
Легко по воздуху весеннему
Развозят велосипедисты.

С Катскильских гор, как внутрь кратера,
К слюде спускаясь океана,
Водители рефрижераторов
Рутинно доставляют прану.

И по утру себя отварами
Утешив, мыслю без задора:
Все в рифму описав, ты варваром
Смотрелся бы в глазах Адорно.

Идут часы. Тотально не везет
С механикой такой непопулярной.
Лишь муравей в бессмертие ползет
По скатерти, как к полюсу полярник.

Лишь эхом вечность катится в горах,
Хотя, как и любой предмет, причина
Его наверняка истлела в прах.
Лишь стрелки циферблата – мерно, чинно

Не по ошибке, не под анашой,
Как не-пространству, в общем, и пристало,
Сперва ускорят ход одной – большой,
И ход навеки остановят – малой.

Зима в начале февраля
В таких местах, как графство Берген,
Ручная, словно словаря
Печать времен до Гуттенберга.

С утра покров, чей редкий пух
Как-будто лег по приглашенью
И в память о прошедших двух
Бесснежных месяцах – в смущеньи,

В полдюйма выпав высотой.
Двор сразу выглядит, как новый:
В нем мальчик с девочкою той –
По росту и пальто дюймовой.

Они, как пара зрелых душ
Предвидят, лепят, осеняют,
И поправляют на ходу,
И все уже об этом знают.

Он перед ней, как юный бог,
И чьим-то позабытым жестом,
Дюймовочка его то в бок
То в спину поддает по-женски.

Все розовее круглый снег
В ее руке, и несердиты
Две бабы снежных, что в окне
Явились мне, как Афродиты.

Верней одна, как Афродит,
Та, что по замыслу есть парень –
И не мигая, в двор глядит
Неловко слепленая пара.

С утра начавшись, вышел день.
Под вечер разгулялся ветер,
Затем на небе бросил тень
Снежок туда, где были дети.

И сразу жизнь как истекла,
И стал словарь от слов чернее:
Теперь, до первого тепла,
Он постареет вместе с нею.

В спокойствии пространства в вышине,
Там, где вовек проставлены цезуры,
Способны птицы, либо их авгуры,
Предсказывать судьбу тебе и мне.

Бескрайний и невидимый каркас
Бесцветных прутьев образует клетки,
Где крылья, в воздухе оставив метки,
Тем самым обнаруживают нас.

Мы – те, кому за ними наблюдать:
И зеркало над небом и над лесом
В полете отражает мелким бесом
Себя в стремлении других создать,

И сад ночной с наличием плодов,
Чьи имена нисколько не похожи
На разных языках – их уничтожить
За шесть-семь дней не стоит и трудов.

И циферблат из лунного тепла,
Что обожжет окно, ткань переплета
Проколет стрелкой и пронзит кого-то
Там, под дождем из мутного стекла.

Поверхность зеркала объемна, ибо вместе
В ней отражаются все видимые вещи
С невидимыми, что находит глаз
Листу писчебумажному подобным,
В котором так же отражается подробно,
Пока без букв, законченный рассказ.

Писатель, по Бланшо, есть тишины хранитель,
Паук безгласный всех ее сюжетных нитей,
Зане от тлена в срок уберегла
Предмет, что был меж потолком и полом –
Теперь в безмолвии мертворожденный полном
Уже по эту сторону стекла.
Перемещения вещей (все эти годы
Они живут в моменте перехода,
Пройдя врата из самых узких рам)
В любых осях координат непредставимы,
И наблюдателю со стороны почти незримы,
Как зал со сцены в освещенье рамп.

Рожденный в зеркале со всеми остается,
Приобретая их черты и текстом сходство
С прошедшим, для которого равны,
Как все татуировки смуглой кожи
Под вздутым бицепсом кривляются похоже,
Те, кто в себя смотрел со стороны.

И тот – не я, и этот, и другой -
опять не я, живет на этом свете.
Сейчас листок каракулями метит
Незнамо кто. Какой-нибудь “гуд бой”.

С ним по утрам здороваются дети,
Он ежедневно спит с моей женой,
И отразится в зеркале не мной,
По ходу отраженья не заметив.

И это хорошо, ведь, боже мой,
Так все известно, и за все в ответе,
А тут: и некролог не мой в газете,
И чьи-то шмотки доедает моль.

И отраженье бритвы, и щека
С седеющей и утренней щетиной
Пока не выдают, что за мужчина
Глядит анфас на это свысока.

Затем – ноздря. Рисунок носа скуп,
И с нижним веком связанное что-то –
Разрыв в забытой драке… Бутербродом:
Язык торчит из неподвижных губ.

Тяжелый подбородок; все равно
Откуда сеть морщин на лбу, и ухо
Не слышит бритвы, как и прочих звуков,
Внутри немого, в этот миг, кино.

Зрачок, рисуя весь овал лица,
Захватывает ткани амальгамы,
Пока за грань не выступая рамы –
И начиная заполнять с конца,

С угла вносить из вековых стволов,
Из птиц (что у зеркал – диагонали),
Сплошную лессировку, что едва ли
Не в состояньи разрезать стекло.

Все за спиною выглядит, как лес,
Который разрастается мгновенно,
Как в мраморе – от всей системы венной,
Как в зеркале – любой его надрез,

Любой его участок, что сейчас
Уже чернеет вдоль границы нижней –
Пусть все бы это выглядело книжной
Страшилкой, но отсутствие плеча,

Как базиса, всего, что есть над ним,
Как нас учили, всей его надстройки,
По типу уха, горла, носа – тройки,
Чей был бы вид не переоценим,

Да всюду, как взбесившимся плющом,
Все то, что лезет, заполняя чаще
Сухую плоскость – реки, горы, чащи,
И то, что не назвать, что ни о чем,

Что сам квадрат, закрученный кольцом,
Оставленый над вертикальной бездной,
В которой отражаться бесполезно –
Какой-то частью, либо всем лицом.

И сразу время, выбрав, что могло
До дна, до леденящего покоя,
Как ворон, улетает с поля боя.
Как войско, что навеки полегло.

Повторяемость оптики: достигнутая мгновенно цель
Порождает последствия. И позже совсем не важно,
Что для прошлого остается – отпечатком на линзах «цейс»,
В оцифрованном виде, в формате фотобумажном.

Все, что было: взгляды, «рожки» пальцами – антураж
Из условностей, что и есть предмет фотосессий,
Превращает близкий образ в средний план, в типаж,
В чуждое «некто» – с жеманной улыбкой в процессе

Перехода из прошлого, что роняло привычно слова,
Что сморгнуло (реакция на увлечение фотовспышкой),
Рожи корчило – в статичность статуй, в знакомый едва
Персонаж объектива, далее сдавленный черной крышкой.

Снимок этот теперь не вместить в прожитый вместе миг –
Инородное тело, с коим будет проблема на совместимость;
Двух времен невозможный, возможно, смертельный микс,
С тем, что в нем исчезает с годами необходимость.

Не досталось ничего и грядущему – в безразличном там
Эти фотоулыбки и взгляды, будто залитые муссом,
Как бессмысленный имидж, отправит во вселенский спам
Потомок. А найдя фотокопию, навеки опустит в мусор.

Я оттого и не сошел с ума,
Что шел во сне; не умер от удушья,
Когда, уткнувшись всем лицом в подушку,
С нее спускался, как в ночи с холма.

Возможно, это был кошмар ночной,
И было незнакомо время года,
И неизвестно, сколько здесь народа,
И почему он следует за мной.

И кто они? В присутствии толпы,
С устойчивым в ней запахом телесным,
С гудящей и вослед плывущей бездной,
Что столько серебра истерла в пыль,

Я узнавал по избранным чертам –
ЕГО: в ершистом инвалиде сбоку,
В котором не увидеть связи с Богом,
Ну, разве в том, что не умрет он сам;

В младенце, жадно стиснувшим сосок,
На мать косящим ненасытным взглядом;
В охотнике, что брел охотно рядом,
На грудь принявшим как всегда чуток;

В густых оливах, что спускались вслед
Толпе, теснясь на неуютном склоне
И в спину тех подталкивая, кто не
Распознавал вдали застывший свет;

В раскрывшемся над нами, в вышине,
Куда не долетит горячий ветер,
Таком знакомом и чужом портрете;
Во взглядах, обратившихся ко мне,

Пока я вел толпу, и твердо знал
Весь путь, свои определявший цели
По всякому препятствию, что стелит
Он перед нами: пропасть, перевал,

Сухой кустарник, рвущий тут же в хлам
Одежды, камни с пылью под подошвой,
И спертый воздух, нестерпимо душный
Не только здесь, возможно, но и там.

Я брел, как будто бы я знал – куда,
И знал – зачем, по звездам путь сверяя,
Но люди шли за мной, мне доверяя,
И я сгореть готов был со стыда,

Поскольку ничего им объяснить
Не мог бы: кто, зачем, куда, как долго?
Ведь все, что происходит – вроде долга,
Который не на кого мне свалить,

И не с кем разделить, как делят хлеб,
Как делят навсегда и сразу судьбы:
Я был один, и смежные сосуды
Не сообщались. Вот тогда бы мне б

Проснуться, но в ночи не мог никак
Открыть глаза, услышать автостраду,
Что за окном который месяц кряду
Звала. И наволочка, что наждак,

Мне стёсывала профиль, и лицо,
Спускаясь по подушке в неизвестность,
Входило в ту толпу и в ту же местность,
Где оставляют не анфас – кольцо.

И все, о чем догадывался в том
Моем возможнейшем из сновидений:
Я их веду, без пищи и без денег,
Туда, где всех нас поведет потом,

После меня, подобием чтеца,
Что следующую прочтет страницу,
Тот, кто войдет в анфас, кому приснится,
Что свой маршрут он знает до конца.

Когда-нибудь, когда мне умирать
Объявят час (допустим, будет вечер),
Я, больше из желанья подыграть,
В настенном зеркале с собой назначу встречу
В последний раз. И постелю кровать.

Налью в стакан покрепче алкоголь –
Нелегкий путь и дальняя дорога
Мне предстоят; и, вероятно, боль
Когда душа без тела, понемногу
Свыкаясь, подберет другую роль.

На прикроватной тумбочке торшер
Ночной включу, и что-нибудь из Баха
Поставлю: Глена Гульда, например,
Из «Гольдберга». И, не трясясь от страха,
Скажу сквозь зубы: «Здравствуй, Люцифер!», -

Прорепетировав, должно быть; а затем
Улягусь, и прохладна будет простынь,
И дом замрет, и, непривычно нем,
Глаза закрою – в этот раз непросто
Их будет закрывать. Как насовсем.

Глаза закрыв, я лягу на бочок
По маминому мудрому совету,
Покрою простыней свое плечо
И выключу торшер. Теперь, без света,
Мне легче будет думать ни о чем.

Осталось ждать. Еще налить грамм сто?
Хотя, для поддержанья настроенья
Вполне достаточно. Как-будто ты мостом
Отсюда переброшен вверх, где тени
Тебя еще не принимают в мире том;

И словно слышишь: рядом засопел,
Приятно и нестрашно, как бывает
Ребенок – ты, кто за день все успел
И в этот миг к Морфею отплывает,
Туда, где вашей с ним судьбы предел.

Он, в странном сновиденьи, со спины
Тебя обнимет, чтобы вам согреться,
Скуля, что в смерти нет его вины,
Уснет в одном из снов твоих из детства –
И будут все из снов твоих видны.

Старик, прохладной выпив простокваши,
Макая хлеба мякиш ровно так,
Чтоб и обратно вытекала в чашу
(А в этом деле он бывал мастак)

Молочно-вязкая, из наболевших сгустков
Душа напитка, что в беззубый рот
Вольется, вызывая этим чувство
Того, что одиноким не умрет,

Старик, в ладонь собравший крошек черных,
Как мошек к ночи безымянный сад,
Кладет их на язык, и увлеченно
Глотает, откровенно пище рад,

Как рад впитавшимся в ладони краскам,
В лазури с охрой пальцам, столько лет
Ощупывавшим тайно и с опаской
Всегда почти живой автопортрет –

Один, другой, двадцатый, в свето-тени,
Подчеркивавшей возраст молодой,
А позже зрелый, а затем уж, к теме,
Бездомный и по старчески седой.

Старик сейчас всей тенью на портрете,
Не начатом, глядит; но здесь, на том,
Спустя четыре с чем-то века, свете
Тот холст последний – стол ему и дом.

Мир, как конструкция, не безнадежен:
Ухо все делит на слог и на шум,
Глаз, как и нос, исключительны тоже,
И, не порезаться бы, острый ум.

Он же и мыслит, и не как попало:
Школа, семья да настойчивый труд
Так интеллект развивают с начала,
Что не припомнить в конце, как зовут.

Жизнь объяснима, хоть эту страницу
Взять для примера: до боли пуста –
Трудно представить, что что-то случится
В месте, которого не было. Так

Явятся музыкой разные звуки,
И в яйцеклетке – весь прочий балет.
Собственно, сами аз, веди и буки
Из ничего появились на свет.

Дальше – в пути, как дорога и скатерть,
Мир двухполярен, от сих и до сих:
Так вот и вы, дорогой мой читатель,
Тут же уйдете, лишь кончится стих.