В номере 4 (28) за прошлый год мы напечатали два рассказа известного российского писателя Олега Глушкина: “К. и Анна” и “Ветеран”. Рассказы, на наш взгляд, превосходные, особенно первый. Таким образом, мы представили автора русскоязычным читателям Америки, Германии, Израиля и других стран.
Глушкин многие десятилетия живет в Калиниграде. Город этот (до 4 июля 1946 года - Кёнигсберг) – самый западный областной центр страны. Вольно или невольно географическое положение отражается в творчестве писателя. Это и его профессия – кораблестроитель, и плавания по морям и океанам, и ощущение некоего пограничного состояния – Восток и Запад для него трудно разделимы.
Публикуемые в этом номере миниатюры – умные и тонкие, насыщены небанальными мыслями. Обратите внимание на стиль – нынче, в век ширпотреба в искусстве, мало кому удается (да и желания такого у большинства пишущих попросту нет) так мастерски отделывать свои произведения. Мне они напоминают изящные изделия из янтаря…

Прозрачно безоблачное небо сентября.Море тяжелое, темное, но все еще сохраняющее летнее тепло. Призрачные тени деревьев наползают на береговой песок. Перезрелые яблоки скатываются с обрыва. Но еще почти нет желтых листьев. Море ровное и гладкое вдали, у берега вздымает волны прибоя. В ложбинах, среди дюн, где совершенно нет ветра, можно ощутить сколь еще тепло и щедро солнце ранней осени. Можно даже загорать. Наверстать то, что не успел в это утомительное лето, не оставлявшее свободных дней. Осенний загар не смывается так быстро, как летний. Он ровный и словно дан тебе от рождения. Будешь мулатом, нынче это модно. Кожа лоснится и переливается коричневым блеском. Песок легко скатывается с нее от малейшего твоего движения. Что может быть чище песка в дюнах. Никого вокруг. Непуганые птицы затевают прощальные пересвисты. Тебе нужен всего лишь один день, чтобы побыть наедине с самим собой. День, посвященный молчанию.
Молчание сберегает слова, сохраняет их для бумаги. В зимние ночи эти слова будут проявляться на бумаге, можно будет выстроить их, подобрать одинаковый цвет как на гранях кубикарубика, заставить тех, кто будет читать эти слова, сопереживать тебе и видеть как одиноко человеку, затерянному среди дюн. Пусть думают, что одиноко. А ты совсем не одинок даже среди самых дальних дюн, куда не доносится шум моря. Ты погружаешься в тишину, в которой становится слышно, как поют песчинки и шелестят крылья бабочек. В зеленой полосе ельника, подступающего к дюнам, прорастают грибы, ты слышишь, как они чмокают в ожидании дождя, это их поцелуи открывшемуся небу. Вдалеке, в просвете между дюн, взблескивает море. В окаймление песка, оно застыло картиной в бронзовой раме. Одинокий сборщик янтаря появился неожиданно на этой картине, с суковатой палкой в руке, в водолазном костюме. Не хватает только шлема. Появился на мгновение и исчез. А возможно, он просто рожден воображением. Человек, жаждущий одиночества, на самом деле ведь ищет встреч с другими людьми. Он хочет поведать им о своем одиночестве. Собеседника можно сотворить для себя. Вот появились на небе первые перистые облака. Это карета катится по склонам дюн. Колеса застревают в песке. Царевна-лягушка выпучивает глаза. Лук легко можно смастерить из ветки дерева, тетива – резинка, стрела – авторучка. Выпускаю ее на лист белой бумаги. Бумагу засыпает песок. Облака тают вдали. Небо наливается голубизной и постепенно эта голубизна становится синевой, сливается с морем. И никаких карет.

Я ощущаю, как во мне переливаются песочные часы. Бесконечность неба втягивается в глубины вод. Песок медленно льется в узкую воронку. Не сыпется, а именно льется. Каскады преображают ручьи. Вода с тихим шелестом ниспадает к корням деревьев. Лианы оплели вековые дубы. Кольца на срезах хранят застывшее время. В суровом ботаническом саду на берегу моря нежным розовым огнем вспыхнул миндаль. Японская магнолия засыпает траву хлопьями белых лепестков. В щели между стенками домов и булыжной мостовой вырываются красные тюльпаны. В каждом дворике на крохотном зеленом пространстве умещаются столик и кресла. Жизнь, сжатая камнем. Груды гальки вместо песка вдоль полосы прибоя. Камни, отшлифованные волнами, нежны и гладки. Время замерло в них. Разрушенные каменные арки превратились в знаки вопросов. Радость сущего в его бесконечности. Песок в часах заканчивается. А все остается. И переливы моря, и перезвоны колоколов, и цветущие сады. Можно конечно перевернуть песочные часы и снова начать отсчет. Но это не в твоей власти.

Обреченный на вечное плаванье, ты бороздишь океаны. Ты не можешь пристать к берегу. Корабль-призрак, скользящий никому неведомым путем. Светящийся ореол на концах мачт – бегущие огни Эльма – предупреждают встречные в ночи корабли. Эти корабли трусливо меняют курс, убегая от тебя. А ты всего лишь хотел передать им почту от тех, кто давно покинул твой борт.
Твой капитан, неистовый и безумный голландец, полагал, что имеет право распоряжаться чужими жизнями. Он застрелил жениха самой красивой девушки и хотел овладеть ею. Но девушка выбросилась за борт. Разъяренное небо послало шторм и сделало невозможным дальнейший путь под парусами. Но твой упрямый капитан, сквернослов и богохульник, поклялся, что обогнет мыс Горн, у которого скопились все ветры мира. Он застрелил недовольных, тех, кто пытался образумить его. «Никто не сойдет на берег, пока не обогнем мыс Бурь, даже, если на это уйдет вечность! Клянусь дьяволами всех морей!» Вечность получил он в наказание за богохульство.
Но чем виновны матросы. Чем виновен трехмачтовый клипер. Давно уже нет на борту матросов. Их кости до ослепительной белизны отмыло море. Давно в клочья изорвались паруса, но бег корабля никому не дано остановить. Мы могли бы! Но я не сумел убедить никого в том, что ты существуешь…
Не верящие ни в Бога, ни в Дьявола, болтавшиеся в морях уже больше полугода в сплошном тумане мы чуть не столкнулись с тобой, «Летучий голландец»! Ты возник справа по борту, ты был почти рядом, твои мачты не несли опознавательных навигационных огней, лишь светящаяся дымка прорвалась сквозь толщу тумана. Мы услышали заунывные звуки, похожие на жалобный плач, нам показалось, что само море тяжело и прерывисто вздыхает. Мы дали несколько пронзительных гудков, мы спустили с борта дополнительные кранцы, и были готовы баграми оттолкнуть тебя, когда внезапно ты исчез, растворился в уже начавшем редеть тумане, быстро как сахар в кипящей воде.
«Это корабль-призрак!» – воскликнул я. Но никто не хотел мне верить. «Это мурманчанин, – сказал наш капитан, - он идет на промысел и на нем еще не кончилась вся водка!» Я мог бы возразить: разве на рыбацких судах бывают такие высокие мачты. Но я не имел права спорить с капитаном. Ведь мы сами давно уже стали призраками. Рыбные косяки слишком далеко завели нас. И мыс Горн был на нашем пути.

Мы так долго скитались по морям, что выцвели на переборках кают фотографии любимых. Все свои сны рассказав друг другу, мы превратились в одно существо. Очередная волна возносит нас вверх, и словно решив, что мы не достойны неба, низвергает в пучину. Но и воды не принимают нас.Мы забыли имя своего судна. Соль выела буквы на борту. Ветер истрепал все флаги. Мы пропахли рыбой и аммиаком и отрастили бороды, как у древних пророков. Ни один порт не даст добро на нашу стоянку у причала.
Иона – наше имя. Мы не желаем идти в библейскую Ниневию и призывать к очищению от грехов. Нас не пугает чрево кита. Возможно, он давно проглотил нас. И восходы, и закаты выдуманы нами. А визг лебедок и тралы, переполненные рыбой и вползающие по слипу – всего лишь въевшиеся в память повторы. Трюмы наши забиты доверху. Лишь мукомолка – рыбий крематорий продолжает изрыгать приторный дым. Посыплем головы теплой рыбьей мукой и раздерем свои истлевшие от пота одежды. Не будем искать виновных, чтобы выбросить за борт, мы все – ионы. Мы, не возвратившиеся в срок, обрекаем на блуд своих жен. Они устали стоять на причалах с высохшими цветами в руках. Утрачен счет дням.
Страна, где находится порт приписки, сменила название под надоевшие такты “Лебединого озера”. Она обрела свободу, которую мы искали в морях. Сумеем ли мы поведать о том, какие ветры рождает свободная стихия.Мы давно разучились говорить и объясняемся жестами. Да и жестов нам много не надо. Ведь мы одно существо. И не можем различить – кто же у нас капитан. Ведь только он знает путь в Ниневию.

Отказываюсь от соблазнов и наслаждений. Привяжу себя к стулу, как Одиссей к мачте корабля аргонавтов, залью свои уши воском, чтобы мир существовал только внутри меня, чтобы там, в глубине души, рождались еще никем не услышанные мелодии. И если попрошу отвязать меня, не слушайте, а еще крепче стяните ремни на моих руках. Мой корабль попал в безветрие и его затягивает в пролив между островами, между Сциллой и Харбидой. Я не слышу пения сирен. Но чувствую, как волна наслаждения набегает на меня. Воск тает в моих ушах. И открываются мои глаза. Я вижу не сирен с телами женщин и когтистыми лапами, это призрачные, сиреневые женщины сошли с полотен горбатого гения. В платьях с кринолином они таинственны, как летние облака. Они меняют формы и цвет. И я слышу чарующую музыку и сладкозвучное пение.
Я столько раз обманывался в жизни и все равно ничему не научился. Как Одиссей, предупрежденный Цирцеей, я тоже предупрежден Гомером. Я знаю: эти обманчивые женщины, поначалу прекрасные, сейчас превратятся в сирен. Они сидят на цветущем лугу посредине скалистого острова. Я забыл залить воском свой нос. Дразнящий запах цветов и женской плоти проникает в меня. Господи, огради, шепчу я. Ремни вот-вот лопнут на моих плечах. Смерть за ночь любви – об этом я тоже предупрежден. Неповторим их облик, распущенные золотистые волосы волной ложатся на смуглые плечи. Когтей не видно, они скрыты цветами. Когти, которыми они растерзают того, кто соблазнится их пением и телом. Не таков ли был Бут – похотливый аргонавт, забыв все на свете, он бросился в море, едва заслышал призывные звуки. Устоять невозможно. И тогда, чтобы спасти аргонавтов, Одиссей берет лиру и поет свою песню. Она ведь тоже прекрасна. Даже сирены смолкают.
Могу ли я запеть. Я, лишенный голоса и слуха. Внутри меня рождается мотив, который невозможно записать нотами. У меня есть только слова, чтобы объяснить вам – даже привязав себя к мачте, даже залив уши воском и заткнув нос, даже зажмурив глаза, невозможно уйти от мирских соблазнов.Мы сами порождаем их из снов и своих фантазий. Кости погубленных людей усеивают придуманные острова. Разбитые сердца заполняют пещеры. И не смолкает пение сирен.

Окутанный пеленой сна, в какие-то мгновения проживаешь длинные мучительные годы. Холодный пот проступает на лбу. Сейчас свершится непоправимое, и ты ничего не можешь сделать. Ты не волен изменить сон. А возможно, это вовсе и не сон. Вот тебя ласкает женщина. Рыжие завитки волос пахнут полынью. Ты знаешь, как хрупко счастье, ты знаешь – сейчас она исчезнет, растворится в наполненном зноем воздухе. Ей грозит гибель, которую ты не можешь предотвратить. Ты кричишь, широко открывая рот, но никто тебя не слышит, ведь ты не издаешь ни звука. Руки налились свинцом. Тебе уже нечем дышать. Сердце сдавило. Тебя окружают со всех сторон. Люди, перед которыми ты виновен. В чем твоя вина – не ясно даже тебе самому. Велят раздеться и стать к стене. Надо сопротивляться. Надо ущипнуть себя, чтобы прекратить кошмар сна. Проткнуть его тонкую призрачную оболочку. Очнуться и обрадоваться наступившему утру. В полудреме возвратиться в обычную жизнь. А вдруг – ее нет, нет вовсе этой обычной жизни. Просто она приснилась когда-то.
Ты прервал надоевший сон и очутился в бездне страданий. Нельзя ничего прерывать насильственно. Проткнешь оболочку сна, и очнешься в еще более ужасном мире. Но что может быть ужаснее – ожидания пули возле саманной стены. Это же целинный барак, вспоминаешь ты. Это все уже было. Пьяные комбайнеры, закончив уборку, разбивали свои комбайны о стену барака. Чтобы не достались казахам. Тогда ты встал на их пути. Не повторяй ошибку дважды. Та другая жизнь – вещий сон. Пусть сильней разгоняют свои машины. Стена должна рухнуть. Ты приготовился к прыжку. И рыжая женщина парит над тобой. Весна Боттичелли дарит свою улыбку. Конвоиры задрали головы вверх. Стена беззвучно оседает, вздымая степную пыль.
Какое счастье, что ты не прервал сон. Ты ведь мог очнуться совсем в другом времени, там, где нет надежд на спасение. Ты мог очнуться в огне Варшавского гетто. Или в городе Красном на Смоленщине 8 апреля сорок второго года, где твоего двойника – спрятанного младенца, выволокли из люльки и ударили головой об лед…
Здесь же в твоем сне, хотя и царит степная жара, ты свободен. Ты бежишь босиком по траве, бежишь навстречу со своими друзьями. Они давно уже живут в этом сне и объясняют тебе наперебой, как опасно пробуждение.

На перекрестии дорог, раскинув руки, лежу неузнанный вами. Головой к северу, ногами к югу. Так заповедано. Ибо когда мессия призовет, встану и пойду на землю обетованную. И не надо будет мне поворачиваться. А пока глаза мои прикрыты и ни один мускул не дрогнет.
Муравьи ползут по проторенной тропе на теле моем. Паук сетью оплетает мой рот. В волосах моих вьет свое гнездо беспокойная птаха. Карманы мои давно вывернули добрые люди. Ничего не хочу слышать, ни с кем не хочу говорить. Услышанное лишь умножает печали. Словами не исправишь мир и никого не спасешь. Погружаясь в себя, открываешь тайны своей души. Рассасывается наслоение обид и меркнут запоздалые раскаяния. Лишь страдания униженных предков переполняют меня. Травы и воспоминания прорастают в меня. Машины объезжают меня и пешеходы перешагивают через меня. Никто не хочет наклониться и нащупать мой пульс.Мое сердце медленно, но бьется. Кровь пульсирует в висках. Никто не догадывается об этом.
И я замер, чтобы не выдать самую главную тайну - я еще жив. Ночью, приоткрыв глаза, я вижу мерцающий свет звезд, я слышу шорохи ночных трав, я чувствую дыхание остывающей земли, я пытаюсь согреть ее остатками своего тепла. В мои сны приходят покинутые мною друзья и вереницы измученных людей на краю кровавых рвов. Я сплю чутко. Я должен услышать призывные трубные звуки. И тогда я встану, отряхну песок и землю с тела своего и приду к тебе, Господи. И спрошу: ужели не слышал ты отчаянных молитв стариков и предсмертных криков детей в газовых камерах Аушвица?

Упала ночь на измученную заботами землю и накрыла мантией снов. Глаза завязала плотно, без просветов. Маленькая репетиция смерти, повторяющаяся постоянно. Только в вязкой тишине можно осознать свое бессилие. Потраченные слова не возвращаются и никого не могут вернуть к жизни. Бесплодные симукляры бродят по желтеющим страницам. В который раз Анна Каренина бросается под поезд и умирает от любви несчастный Вертер.
Клонировать себе подобных утомительное занятие. Блеяние овечки Долли не насмешка ли над ее создателями.
С завязанными глазами в абсолютно черной комнате попробуйте отыскать соучастника. Бесполезно рыскать руками. Он внутри вас. Выдавить его из себя не удастся. Он прельщает утопиями, наслаждениями и дарами, он нашептывает о вашей исключительности. В рассветные полусны возвращает любовь. Он сам поймал вас, можете развязать глаза и начать новый день.

В августе, когда тени становятся тонкими и почти прозрачными, когда вода теплее воздуха, город переселяется к морю. Найти пустынный пляж не так-то легко. Пожалуй, только в городке, где добывают янтарь, у заброшенных шахт. Только там можно обрести простор и казалось бы спокойствие.
Возле шахты Анна, напротив памятника есть лагуна, где вода еще теплее, чем в море. Мои спутники входят в воду. Брызги рождают радугу. Они смеются, но я не слышу их смеха. В моих ушах он превращается в сдавленные стоны. Я не могу войти в эту воду. В ней растворились тела молодых девушек. Они хотели жить и были красивы, еврейские девушки. Они хотели родить и вскормить детей. Они выжили в аду Освенцима, Треблинки и Штутгофа…Разутыми и голодными их гнали сюда в двадцатиградусный мороз. Они попали в эти воды январской ночью, их сталкивали прикладами на тонкий лед. Они покрывались ледяной коркой. Выстрелы, обрывающие жизнь, были избавлением от мучений.
Я не знаю их имен. У них были только номера. Эти номера на мраморных руках, тянущихся к небу. Они безмолвно молят о помощи. Там за памятником ресторан и звучит музыка. Я не хочу ее слышать.
Мои спутники выходят из воды, радующиеся солнцу августа. Они идут вверх по узкой тропе. Я останусь здесь до заката. И когда воду сделает кровавой вечерняя заря, я попрошу прощения у тех, чья жизнь оборвалась здесь. Попрошу прощения за то, что еще живу в этом жестоком мире, за то, что ресторан надвинулся на памятник, и за своих спутников, которые сейчас сидят в ресторане.

Думая о спасении других, можешь ли спасти себя? Мы все обречены. Мы все в одной не совсем надежной лодке. Ни разу не мог насладиться радостями мира во всей их полноте. Казалось, был счастлив на рейде Лос-Пальмаса. Солнечный день серебрил гладь бухты. Плавбаза наша мерно покачивалась на прибрежной волне. В бинокли можно было увидеть дома, уходящие на взгорье, и фигурки женщин в белых накидках.
Мы стояли в ожидании шипшандлера*. Контора разрешила каждому сделать закупки. Я заказал зонтик и кофточку для жены. В те годы все было в дефиците, и заграничные вещицы особенно ценились. И еще шипшандлер должен был привезти так называемые скоропортящиеся – разрешалась закупка фруктов и овощей, но вместо них брали ром. Так что нас ожидал праздничный вечер. Пир под тропическими звездами. После шести месяцев выматывающей работы мы заслужили отдых.
Я сидел на палубе бака и играл в шахматы. В этот день мне особенно везло. Я не проиграл ни одной партии. Даже рефмеханик, обычно делавший со мной ничью, на этот раз был вынужден сдаться. Вечером мы с ним получили бутылку рома на двоих и два яблока. И еще пакеты для наших жен. Размягченные жарким днем, мы наслаждались холодом кондиционера в моей каюте. Мы вспоминали дни, когда нам особенно везло и включили в их число и этот день. Но память хранит не только счастливые дни.
Мы вспомнили тех, кого поглотил океан. И было уже за полночь, когда рефмеханик сказал: «Ты знаешь, я ведь замораживал бедолаг с большого траулера!» Траулер этот затонул в шторм, в Атлантике. Я был в комиссии, которая разбирала причины этой морской катастрофы. Слишком поздно они хватились – вода уже залила рыбцех и хлынула в машинное отделение. Был месяц март и те, которых удалось вытащить из воды, умерли от переохлаждения. Спаслись те, кто сумел влезть на плотик. Тела погибших доставили в порт. Моряков хоронил весь город. Десятки красных гробов медленно везли на открытых грузовиках. Подле гробов на машинах стояли те, кто спаслись, и спины их содрогались от рыданий. Я не забуду этот траурный день. Ярко светило весеннее солнце, но все, казалось, потемнело вокруг.
«Ты знаешь, - продолжил рефмеханик, - у тех, кого я положил в морозилку, пальцы рук были синие и все в ссадинах…Они цеплялись за плотик, а те, кто сидел там, били их веслами по рукам…» Меня всего словно окатило холодным душем, в тело, разогретое за день, вселилась дрожь. «Зачем ты сказал мне это! – закричал я. – Зачем!»
«Чего ты завелся, - остановил меня рефмеханик, - если бы они всех потащили в плотик, они наверняка перевернулись бы…»