"Это не исторический роман. Это такая же книга, как "Аполлон Безобразов", "Роман с кокаином", "Дар", "Улисс", "Берлин, Александерплац" – сказал в интервью о "Харбинских мотыльках" Андрей Иванов. И правильно сделал, что сказал: многие до сих пор воспринимают этот роман как запоздалую эмигрантскую беллетристику или, в лучшем случае, как реконструкцию исторических событий. Всё это в романе есть, и против исторической правды Иванов не грешит, только вот реконструкция сознания героя (или героев) волнует писателя гораздо больше, чем воссоздание исторических событий. "Харбинские мотыльки" – ещё один "неисторический роман" (вспомним "Лавра"), в котором исторический контекст играет роль вспомогательную: Водолазкину он помогает говорить о Боге и вечности, Иванову – о распаде и небытие. Эпоху для этого разговора Иванов выбрал идеальную: крах Российской империи, Гражданская война, эмигрантская Эстония, идеи фашизма. Стиль произведения под стать эпохе. Иванов создаёт модернистский текст в духе начала 20-го века: автор играет с нарративом, использует поток сознания, моделирует собственную реальность.
Главный герой книги – художник и фотограф Ребров, человек трагической судьбы и неординарного таланта. Его семья умирает по пути в Эстонию, сам же Ребров находит в Ревеле пристанище и работу в фотоателье. Нансеновский паспорт делает его фактически бесправным, но не может ограничить таланта художественного: Ребров пишет картины и статьи, он мастер дагерротипа. Не скажешь, что Ребров зарывает талант в землю, скорее, дарование его растворяется в хаосе и мороке эмигрантской жизни. Однажды ночью он придумывает стих, который как нельзя лучше его характеризует:

Ребров физически ощущает смерть, приближающуюся и неотвратимую. Бытие перейдёт в ничто, конечность жизни обретает сакральный смысл, а само существование превращается в абсурд. "Вся моя жизнь, как кривая нога Ипполита из Madame Bovary, высохшая, как то дерево в парке: большей частью сухое, треснуло, но живёт, так и я. Мою ногу уже не выправить; ампутировать разве что",– пишет художник в своём дневнике. Вспоминается при этом набоковский собирательный образ русского эмигранта – Пнин, в самой фамилии которого зашифрована оторванность, сухость, бесплодие. Пень пнём, как говорится. "Сухой, треснул, но живёт". Только для чего живёт?
Пнин ищет смысла в русской литературе. Ребров постигает жизнь талантом художника. В самом деле, что может лучше охарактеризовать художника, как не его творчество? Персонажу Иванова, в отличие от Пнина, удаётся создать нечто замечательное. Довольно долго, сквозь алкогольный и кокаиновый туман, он продирается к собственному замыслу, вынашивает его, как дитя, и, будучи больным (что примечательно, ведь болезнь – прорыв в область трансцендентного) молниеносно реализует. Ребров делает дагерротип с собственной инсталляции и становится известным. Его творение называется "Вавилонская башня" – образ вечный, понятный и, вместе с тем, неисчерпаемый. Все помнят библейский миф о Вавилоне и башне, которую строят люди, чтобы "сделать себе имя", приблизиться к Господу, стать с ним наравне. И все знают, чем это закончилось: народы разбросало по свету, и перестали они понимать друг друга. Иванов не упускает шанса поиграть с мифом: Вавилонская башня Российской империи разрушена, народ-богоносец бежит из собственной страны, и не за горами то время, когда заговорят русские на разных языках. Ребров "делает себе имя" в Эстонии с помощью "Вавилонской башни", однако слава преходяща. Неприкаянность и оторванность не оставляют шансов на хэппи-энд. Разруха, она не только в клозетах, но и в головах. А в головах у персонажей "Харбинских мотыльков" разброд и шатание. Эстонская эмиграция увлекается модным фашизмом, неприкаянный Ребров невольно оказывается в их рядах и даже оказывает помощь. Впрочем, он не горит идеями, и действует скорее за компанию. Что, как известно, не освобождает от ответственности.
Кажется, Ребров не воспринимает всерьёз эту гремучую смесь нацизма и православия, которой заражена "передовая" часть эстонской эмиграции. Но и не спешит отдаляться от людей, которые некогда были очень ему близки. Художник предпринимает попытки доказать бессмысленность новой идеологии: "Человек – ничто" – говорит он.– Человек не может изменить историю". На что получает вполне вразумительный ответ от Ивана Каблукова:
"Очень даже может, иной человек сам не подозревает, что история сквозь него идёт... Я трезво смотрю на свою роль. Я всего лишь крыса, которую заразили чумой и направили во вражеский лагерь. Какая-нибудь дрянная тварь империю может на колени поставить. Сколько городов горело…"
Реброву в какой-то степени повезло: против этой чумы у него иммунитет, хотя заразить его, конечно, пытались. Впрочем, иммунитет этот оказался банальной трусостью: Ребров прекращает помогать фашистам только после того, как попадает в руки властей. Испугавшись, он перестаёт передавать корреспонденцию из Харбина, но призрак фашизма преследует его ещё долго:
"…появились противные бабочки; у меня есть подозрение, что они заехали с посылочкой из Харбина; мотыльки бархатные, бледно-лиловые, маленькие. Надо чем-то травить".
Реброву хочется вытравить своё трагическое прошлое, вытравить идеи, вытравить мысли и знания, которые не дают облегчения человеку. Ещё в начале книги он признаётся, что от мысли не может быть никакой пользы:
"– Мысль… Обязательно вам нужна мысль. – В голове у Бориса вспыхнуло. – Я уже задыхаюсь от мыслей! Не знаю, как от них избавиться! Пыль смахнул, и нет пыли. А вот Киркегаарта или Ницше, если прочитал раз, до конца жизни с ними жить будешь. А они там, внутри, что-то с тобой делают. Хочешь, не хочешь, поздно. Впустил, значит, что-нибудь будет. Старый диван из комнаты можно выкинуть, а Достоевского не выкинешь".
Философия Бориса проста и понятна. Каков прок от мысли, идей и искусства, если вокруг нищета и разврат, если ты умрёшь, и превратишься в ничто?
Впрочем, Андрей Иванов всё же оставляет нам отсвет надежды. Ребров жив, ему удаётся выбраться из Эстонии (по крайней мере, он садится в катер, отправляющийся в Швецию). Только вот, что это меняет? Даже если выживет, он так и останется сухой, треснувшей, бесплодной деревяшкой, оторванной от почвы, удел которой гниль и небытие.