Алексей КОВАЛЕВСКИЙ

Иной раз, когда хочется немного очистить сознание от прочитанной на сайтах и в периодике стихотворной шелухи, разгула художественной приблизительности и произвола, читаю Алексея Ивантера.
Оценил его не сразу, а в некоторой борьбе с собой, своими предпочтениями и предубеждениями, лелеемыми в основном там, где, по слову самого этого поэта, «кто-то окнет, кто-то акнет, с чиновьих сверзится высот, где русским духом воздух пахнет, неистребимым, как осот».
Ивантер, помимо того, что тонкий, очень точный в детали и слове лирик, – ещё и поразительно, полоняще русский поэт. О родной семье, о своей фамилии, о неохватной России он пишет так, что веришь: и на ивантерах, а не только на ивановых, держалась и держится эта земля.
В нём говорит не просто талант, но корни, неукротимые, кое-где аж вывернутые наружу, кровь и соки в которых бурлят самые здешние, не экзотические.

Россия сходит на позиции олигархического космополитизма, он становится вожделенной общегосударственной идеей, которую либерально-демократическая интеллигенция искала так больно и долго, что народ застонал от отчаяния, будто спелёнутый в психушке «батя-фронтовик» одного из стихотворений Ивантера, и просит одного: «Введите танки русские в Москву!»
А что остаётся, если проходят десятилетия, но ничего не меняется. И сын, разумеется, тоже мысленно всё ещё там, при отце, в доме скорби, где время остановилось:

«Я башкой ему киваю, не бросаю одного, понимаю, понимаю батю бедного мово».

Не только по текущим социальным, но и по глубинным, неподвижным характерологическим причинам народ не одолел в себе войну, не переплавил, не изгнал из сердца, как Люциферов морок. И поневоле заражается певец низом воинственного «патриотизма», врастает в железную почву, не понимая, что он не только этого, но и другого состава – уже хотя бы потому что поэт. И начинается беспросветное растворение там, где надо выходить на идеалы «верха» и выводить за собой людей, попавших в духовно-нравственную западню. Чтобы «синий свет» был не только за пределом, но уже и здесь, и чтобы Россия становилась жива живущими, а не одними лишь мёртвыми.

«Научи меня, Рассея», рвать кафтан не по плечу, отрываться, не косея, улыбаться палачу, научи меня – неброско, опершися о забор, не бычкуя папироску, твой прослушать приговор. И уйти в сырую темень, за которой синий свет, вместе с теми, вместе с теми, без кого России нет…»

Судя объективно, то есть исходя из текстов, русский народ в стихах Ивантера традиционно богоносен. А это не так уж далеко отстоит и от богоизбранности (за что их – и этот народ, и этого Ивантера – не любят «истинно» богоизбранные). В любом случае новозаветное мессианство в стихах поэта необсуждаемо принадлежит России. Дань ещё царским, самодержавным идеологемам? Думается, выношенное, прочитанное и в себе самом, и во всём, что занесено на небесные скрижали многомерного русского пространства – от его начал до провидимого эсхатологического будущего.
На одном из сайтов ревниво спросили поэта: «Вы верите в богоизбранность Святой Руси?»
«Нет, не верю. Я верю в Россию Небесную. Как и в Небесный Иерусалим», – был ответ. Немного уклончивый, как бы сглаживающий остроту «конфликта» и успокаивающий вечно раздражённых оппонентов.

Если составлять антологию от Слуцкого и Самойлова до, ну скажем, Панина (или Панкина – это ведь всё равно, да?), то Ивантеру места там не найдётся; если от Рубцова и Кузнецова до Сырневой – тоже. Так куда же ему?
В антологию от Твардовского и Исаковского – до… Ивантера. Почему? А всё просто, лишь почитайте:

«В день весенний, в снегу ноздреватом, в марь сухую и в дождь ледяной ощущаю себя виноватым перед ней непонятной виной…Всё мы полили кровью и потом – её войнам и стройкам родня. Но крестьянка со старого фото с тихой мукой глядит на меня».

Или вот это – сколько здесь напрессовано не умозрительной, а пропущенной через сердце правды и сколько её перетоплено в пронзительную гражданскую лирику:

«Ту – глину месить сапогами под тот – не Давидов псалом, где дети с босыми ногами лежат за горящим селом, и знать отрешённо и сиро, ночные промчав Снегири, что нет в нашей памяти мира, как нету прощенья внутри».

В хотя бы чуточку облегчённом ряду поэзии, пусть и самом высоком, а так бывает, парадокса здесь нет, – Ивантер стоять не может. Он там, где тоже высоко, но обязательно трагедийно. И реалистично – до ощущения документальности.

«Так, наверно, меня воспитали, не для мирной растили поры – всё мерещатся мне госпитали, полотняные снятся шатры».

Аскетизм строки у Ивантера чуть ли не схимнический, подверижный, то смиренно, то огненно скитский. И вместе с тем в ней ярится дух непоседливости, молодых порывов в мир и в миры, стремление перекраивать их, пусть они и не поддаются, но романтической строке заранее ясно, кто кого переупрямит и продиктует своё.
У него многое крупно и не случайно. Словно действительно главные смыслы концентрируются на той земле, что ему назначена для несладкого житья, – и он их знает.

«А было неровно – так мир вразнобой! Что в красные брёвна забит я скобой.
В судьбу, где во мгле колосится звезда, и нет на Земле над Россией суда…»

Сквозь дым походных кухонь, запах оружейного масла, тусклый штыковой блеск Самогитского и других полков хочешь снова добраться до сердцевины поэта, до самого его донышка. Понимаешь, что это невозможно, а в который раз: кто он, что?
То и дело думается о подспудных мучениях этой музы, о её двойственной натуре, обусловленной кровно-генетической составляющей и заброшенностью в инородную среду, которую надо подчинить изнутри, а не кавалерийскими наскоками, – поскольку уж такова внутренняя, органичная задача и природа дара у Ивантера. И не отсюда ли его тематическая «монотонность» и судорожное сочетание в стилистике ифлийского и почвеннического, а порой даже былинного начал? Не в этих ли гордиевых узлах и трезвый, мало чем утешаемый взгляд в обозримое, земное будущее:

«Так это жизнь? Не беготня по краю? Пойду сегодня вечером напьюсь, пока в затылок дышит жизнь вторая, которой я не знаю и боюсь».

А тут ещё речитативом сам начинает намугикивать слова (есть ролики на Ютубе), словно сквозь долгую полынную дрёму качающимся нестроевым несёт свои полустихи, полупесни дальше, дальше, и дорога вьётся по седому скосу, под тусклой медью то местечкового, то интернационального, то имперского русского солнца, и где-то у горизонта вечно пенится красное море, рукотворное, людской кровью наполненное.

«И память земли есть, и быль кирпичей, и списков тома поимённых. Но Родина любит своих палачей, и помнить не любит казнённых».

Дорога каменисто-трудна, такое же и слово у поэта, даже если оно о невинной траве и слабом воздухе над ней:

«Правдой последнею правы, долею вдовьей правы, выросли русские травы выше моей головы. Путавший лево и право, всей головою больной, правдой небесною правый, близок я к силе земной. К раменью и заручевью, к травам, листве и корням, овцам, ночному кочевью, птицам, шмелям и коням…»

Немного странно становится, что лирический герой у Ивантера будто не знает: счастливые тем, что родились здесь русскими, «в следущей жизни» желали бы скорее всего гораздо большего – например, не такой «природной» скованности и оцепенения, особливо в новый век, а истинно мировой, библейской судьбы и призванности, которыми уже сейчас живёт этот герой. «Я б хотел быть сыном матери-еврейки», – писал Чичибабин. Для многих не понятно, почему хотел и писал, и их интерпретации в этом отношении часто не преодолевают мелочных, а то и конъюнктурных уровней. Что и смешно, и печально.

«…от разу в раз, от века к веку, во всех суетах, всех грехах – не бросишь камень в человека, захочешь бросить – нет в руках».

Изживание, трансформация боли в философское знание и житейскую мудрость, которые позволяют жить дальше со спадающей степенью отчаяния – вот стремление стиха Ивантера. Само существо «особого», поэтического слова у него то и дело кажет своё родовое свойство – хоть на ворсинку-паутинку, но таить в себе преображающий, фаворский свет.
Этот свет стекает, дробясь, вниз, тускнеет и мерцает, уже как игра солнечных лучей и росы, – и зарождается «день», та явленность, тот факт, который подтверждает бытие и работу Бога над превращением страдания в счастье. В насыщение материи, любой плоти и дыхания частичкой высоты, жаждой умножения святости.
Загадка «зги» поэзии решена, её сверхзадача выполнена? Из толкотни и крови, из предательства и подвига времён стихотворец поднимается до поэта, читающие – до его последователей; и одежды хоть на миг, да белы, и ничего не преображаемого нет. Иначе оно просто бы не существовало.
И даже если вы фома неверующий или отъявленный постмодернист, не спешите ухмыляться прозвучавшему пафосу: в Ивантере заряд убеждения – а не разрушения – выглядит убедительно и достойно. В том числе эстетически.

Пора зрелости, в которой находится поэт, чревата развитием по горизонтали, но лишь в ней одной возможны и настоящие прорывы.
Не покинули бы вдруг вдохновение, очарование словом, родной речью, её поэтическими возможностями. Это случается. Особенно у сильных, доводящих себя до предела – и вдруг, эх, как это по-русски, осознающих тщету усилий. Конечно, мнимую, но урон даже от кратковременного кризиса может быть значительным, а уж тем более если так и не наступит момент плодотворного, преображающего преодоления.

«Но тем и жива и велика невнятная эта страна, что в горле до смертного крика у нас застревает она».

«У Алексея Ивантера всё будет хорошо, он двужильный», – слышу твёрдый, с ноткой даже некоторого азарта голос.