Он оброс слухами, точно днище бывалого корабля — ракушками. Впрочем, он сам обожает эту пиратскую романтику: Порт-Саид, притон Катманду, пристани Монтевидео… Когда я замечаю, что он потчует меня кофе с каким-то, на мой взгляд, странноватым рафинадом желтого оттенка, Пеленягрэ в тон упомянутым экзотическим названиям (а все они — строчки из его песен) горделиво замечает: "Это сделано из пота моих колониальных рабов!" И заливисто смеется. А смеется он через каждые две-три фразы. Услышанные или сказанные им самим. Таких жизнерадостных людей я не встречал давно.
Тайна происхождения Пеленягрэ до сих пор не раскрыта. "Не то эстонец, не то молдаванин", — шушукаются про него. И если Остап Бендер утверждал: "Мой папа был турецким подданным", то Пеленягрэ затыкает за пояс Бендера: "Мой папа был сподвижником Альде Моро…"
Да будет вам известно, Альде Моро — это премьер-министр Италии, за которым в конце 70-х годов минувшего века охотились "красные бригады". "Когда Альде Моро сковырнулся, — продолжает Пеленягрэ, — папа вынужден был эмигрировать в СССР. Так родился я. И жил в Молдавии. Но когда во мне пробудился настоящий поэт, я понял, что на земле есть один только город: Москва".
Пеленягрэ сам порождает слухи: "На заре моей туманной юности я был продажным журналистом с эротическим уклоном и печатался в "Плейбое". Сам Пеленягрэ именует себя основоположником гламура. Потому что гламур — это куртуазный маньеризм, у истоков которого стоял наш герой. В свое время адепты "Ордена куртуазных маньеристов" обращались у Пеленягрэ не иначе как "Ваше Высокопреосвященство", потому что он был их Архикардиналом.
А сегодня песни на его стихи и музыку "исполняют в алфавитном порядке практически все звезды нашей эстрады — от Аллегровой до Шуфутинского". Так написано в разделе "От редакции" во внушительных размеров томе, вышедшем в 2006-м году в издательстве "Время" и озаглавленном "Как упоительны в России вечера". Разумеется, автор этой бродящей в народе строки тоже Пеленягрэ.
Мало кто знает его имя. И хоть наречен он Виктором, но вот это — не то фамилия, не то псевдоним, не то прозвище — Пеленягрэ — заменяет собой все. На месте столпов отечественной мультипликации я бы создал такого персонажа. Сдается, это был бы самый любимый народом сериал, потому что в названиях серий значилось бы: "Пеленягрэ в Акапулько", "Пеленягрэ в Бискайском заливе", "Пеленягрэ и Лайма Вайкуле", "Пеленягрэ и крыловская "Девочка", "Пеленягрэ и Путин" ("За нами Путин и Сталинград" — тоже его песня). Я думаю, кукла "Пеленягрэ" перещеголяла бы в популярности Чебурашку, Кота Матроскина и Масяню, вместе взятых.

— Виктор, отчего песни на твои стихи так врезаются в подсознание?

— Потому что я всегда хотел написать не просто песню… Вот когда я впервые приехал в Москву, первый, более-менее знаменитый поэт, с которым я познакомился, был некто Александр Аронов, работавший в газете "Московский комсомолец". К тому времени он был автором текста песни "Если у вас нету дома…" — она звучит в фильме "Ирония судьбы". Мы познакомились и в результате дружеской попойки я вынужден был тащить его на себе к нему домой. Несу и думаю: "Тяжело тащить титана мысли. Однако человек, написавший такую песню, уже достоин того, чтобы его несли на себе молодые поэты. Вот бы и мне написать нечто подобное!.." А как пришла ко мне идея написания первой песни? Я ехал в электричке и напротив меня возник человек ужасного облика. Ко мне всегда почему-то притягивались страшные личности. Уперся в меня взглядом и спросил: "Ты слышал песню "Лалка"? Это была великая дворовая песня. А мой визави, ударив себя кулаком в грудь, сказал: "Я написал!" И я понял, что передо мной — величайший ум эпохи, выросший в грохоте колес как из-под земли. И подумал: "Какое счастье! Если б я оказался на его месте и спросил бы какого-нибудь сосунка: "Слышал ли ты песню "Девочка моя", и он бы ответил "Да, слышал!", то я бы ответствовал таким же небрежным тоном: "Это я написал!" Тогда в меня впервые закралась мысль: "Вот это слава!"

— И как же ты исполнил свой замысел?

— Ко мне пришел один куртуазный маньерист, который сошел с ума, потому что "зашился" от пьянки и, очевидно, по этой причине начал сочинять тексты песен. Я удивился, что он тратит на это очень много времени. И сказал: "Песни пишутся либо быстро, либо — никак". И тут же поспорил с ним, что я напишу хит за 10 минут. Я справился за 9. И выиграл у него бутылку коньяка. Это была песня, которую спела "Бригада С" с Гариком Сукачевым. Песня называлась "До свиданья, девочка, гуд бай…" И дала название первому магнитоальбому "Бригады С". На дворе был 1987 год. Когда я услышал песню на свои стихи по радио, я был настолько потрясен, что это было близко к обмороку. О таком даже и не мечталось.

— Когда мы познакомились с тобой на моем творческом вечере в музее Чуковского, я помню, ты был поражен, как одна исполнительница романсов, предваряя пение, четко называла его авторов — композитора и поэта. А я, в свою очередь, поразился тому, что, оказывается, текст той же "Шарманки", которую поет Басков, написал Пеленягрэ. Как, впрочем, и многие другие известные песни. Почему так сложилось в мире российского шоу-бизнеса: все знают, что это песня Баскова, а подлинные авторы остаются в тени?

— Мне всегда нравилось, как было раньше, в советские времена: выходили на сцену солидного вида диктор с подтянутой дикторшей и на пару объявляли: "Музыка Туликова…

— …слова Пеленягрэ!

— И это было прекрасно. Сейчас в лучшем случае пускают бегущую дорожку внизу телеэкрана. По нынешним временам это, вообще-то, большое для автора счастье. Обычно все титры дают после концерта вместе с фамилиями телеоператоров, ассистентов режиссера и водителей, короче, тогда, когда уже никто ничего не видит.

— Не ущемляется ли твое авторское самолюбие, когда народ не знает, кто автор тех же "Упоительных вечеров"?

— Если уж выбирать между фигурой какого-нибудь так называемого "известного поэта", у которого в народе не знают ни единой строки, и тем, что обо мне не слышали как об авторе, зато поют на мои стихи песни, мне кажется, последнее лучше.

— С другой стороны, разве тебя не удручает, когда Алла Пугачева на полном серьезе представляет: "Наш великий народный поэт Илья Резник…"

— Ну как же: это ее друг. Однажды мне большой комплимент сделал Михаил Танич. А эту историю, в свою очередь, рассказал Игорь Крутой. Мы с Таничем, на самом деле, пересеклись не очень удачно. Вернее, удачно — для меня, неудачно — для него. Известно, что Лайма Вайкуле долгое время отсутствовала на эстраде. А я написал для нее песню "Я вышла на Пикадилли". Фактически она с этой песней возвратилась на большую сцену. А пересеклись мы на концерте, который Лайма так и назвала — этой начальной строкой из моего стихотворения. Половину песенных текстов для концерта написал Танич, половину — я. Ну, конечно, Пеленягрэ победил. Таничу было обидно. Он сочинял милые песни, но они не были великими. А у меня в том концерте был целый блок шикарных песен. Я увидел Танича и с перепугу, не зная, как выразить свое почтение к мэтру, неуклюже воскликнул: "Михал Исаич, "Птицы в клетке, звери в клетке, а на воле — воронье!" А Танич ведь сам побывал в отсидке, прежде чем написать слова этой песни для группы "Лесоповал". У меня почему-то названия всех остальных его вещей вылетели на тот момент из головы. Так Танич узнал, что появился Пеленягрэ.
А незадолго до его кончины они с Крутым сидели за столиком на дне рождения Кобзона. И тут на свою беду является Илья Резник. И Крутой спросил Танича: "Михал Исаич, Резник — хороший поэт?" Танич ему и ответил: "…!" Тут, вслед за Резником, возник Андрей Дементьев. И Крутой снова адресовал свой вопрос Таничу. Патриарх русской песни замахал в ярости руками: "…!!!" И тогда Крутой возмутился: "Михал Исаич, получается, что только ты паришь над этим миром?" Танич: "Ну, почему же? Есть еще Пеленягрэ". Иными словами, "старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил".

— Я с некоторых времен завел "Переименовник", где, развлекаясь, переименовываю писателей. В графе "Илья Резник" можно прочесть: "Ну прямо-таки курфюрст, хотя по сути — парикмахер".

— Да, на курфюрста он похож действительно. Хотя быть похожим, держаться — это в мире шоу-бизнеса очень ценится. Думая о Резнике, я сразу вспоминаю, в чем заключалась трагедия Моцарта. Моцарт насколько был абсолютным гением в музыке, настолько не мог себя подать. Когда входил Сальери, по залу пробегал шелест, дамы падали в обморок: "Вошел Сальери!" Их очам являлся музыкальный титан. А когда входил Моцарт, это не производило никакого впечатления.

— То есть Сальери входил, как Резник? А Моцарт — как Пеленягрэ?

— Да! Да! Да! Вот примерно к этому я и веду. Что такое Сальери? Умение себя подать, продать, в конце концов. Это очень важный момент — продать себя. Вот этого умения мне, признаться, не хватает. Есть люди, которые переоценивают свой талант. А мой грех в том, что я его недооценивал.

— А все ж таки, как ты утвердился на Олимпе шоу-бизнеса?

— В 92-м году повсюду звучала песня на мои стихи "Дева-дева-девочка моя…", которую исполнял Сергей Крылов. На тот момент это был главный хит новейшей России, потому что в нем совместились и шансон, и дворовая, и эстрадная песни. "Девочка" крутилась от "тайги до британских морей". А я не имел возможности даже пообедать в какой-нибудь харчевне. Настолько был беден. Тогда же в стране нашей все рухнуло — в том числе ВААП — структура по охране авторских прав. Я деньги от моих песен стал получать только в 95-м году, когда само понятие об авторских правах было хоть как-то реанимировано. Если бы при советской власти я написал такую песню, я был бы как Шаферан и Дербенев в одном лице и разъезжал бы в кадиллаке…

— Но как тебе удалось преодолеть все тернии?

— Через "Бригаду С" обо мне узнал композитор Александр Добронравов, с которым мы в дальнейшем написали песню "Как упоительны в России вечера". Мы тогда сочинили с ним кучу песен для "Веселых ребят" и "Ласкового мая". Но главным образом в те времена были штатными авторами Крылова — сделали ему целый альбом шикарных песен. В том числе, "В далеком Бискайском заливе", которая потом получила массу премий. И случайно вместе с Крыловым песню "Порт-Саид" пела Лайма. Тогда не было понятий жесткой и кривой ротации — эта песня просто в народе шла, денно и нощно крутясь в ресторанах: "О Порт-Саид, белый корабль!.." "Кто автор стихов?" — спросила Лайма, с ужасом понимая, что эту песню мог написать только великий человек. И Крылов свистящим шепотом сказал: "Это сам Пеленягрэ". И она начала меня искать. И однажды нашла на какой-то вечеринке и дала свой номер телефона. Другой бы обрадовался, вцепился бы в этот номер. Но я, в силу того, что был человеком легкомысленным, представь себе, потерял эту запись. И Лайма, которая оказалась упертой, отыскала меня только через два года. А найти меня было трудно — я снимал в Москве квартиры одну за другой и напасть на мой след было почти невозможно. Она вычислила меня через… ФСБ. И говорит: "Что ж ты, подонок?.." Мне тут стало стыдно: второй раз уж девушка меня находит, а я веду себя, как последний шакал. А я работал тогда продажным репортером, писал о ресторанах и был жутким негодяем. Словно устыдившись своего аморального поведения, я написал для Лаймы несколько стихотворений, которые стали главной ударной силой ее дальнейшего альбома. Там было "Я вышла на Пикадилли…", "Уехал в Америку Педро…", "Зеленый берег в зеленом море…" и другие. И она эти тексты отдала Раймонду Паулсу. А Паулс, насколько мне известно, никогда не писал музыку на слова. Он отсылал музыку, допустим, Резнику или Таничу, и эти бойкие ребята быстро подтекстовывали. А тут он впервые написал на слова. Был полный аншлаг с участием конной милиции. До этого я Крылову всегда бесплатно давал стихи для его песен. Но уже знал: авторам слов, вообще-то, положен гонорар за каждое исполнение. Глядя на Лайму, думаю: "Может, наконец, попросить что-нибудь, учитывая, что я скитаюсь и снимаю квартиры?" Она спрашивает: "А сколько ты хочешь?" И я, как всегда, приуменьшил свое значение для мировой истории: "Триста!" И получил свои триста долларов. Я был взволнован и ошарашен, потому что тогда еще не видел ни разу иностранной валюты. А тут сразу ощутил, как передо мной отворилась бездна пороков и наслаждений…

— Какова история песни "Как упоительны в России вечера"?

— Текст этой песни был триолетом. То есть стихотворением с определенными повторами. Я хотел написать лучший триолет в российской истории. И я его написал. Но потом понял, что для песни одного триолета мало. Пришлось через десять лет написать второй. Я жутко мучался над строчкой: "Балы, красавицы, пролетки, юнкера, и вальсы Шуберта, и хруст французской булки…" Не мог выстроить ряд. Но выстроил. Однако эти придурки, которым я отдал песню, пользуясь тем, что меня нету в России (а я был в Финляндии) и не понимая, что такое "пролетки", взяли и поменяли их на "лакеи". Приехав, я заорал: "Вы ж запороли песню! Какие лакеи?! Их вообще не замечали. Это же господа, это же красивая жизнь…" И очень ругался. Но уже поздно. Уже пошла песня, клипы. Но в своем исполнении, вживую я пою "…пролетки, юнкера".
На самом-то деле я всегда писал не только стихи, но и музыку. Когда мне Лайма принесла "Я вышла на Пикадилли…", созданную Паулсом, во мне звучала совершенно другая мелодия и мне казалось, что она гениальней. Просто я поначалу не знал, что нужно давать стихи с музыкой. А так я первую песню написал еще 1977-м году в Калуге, когда у нас был вечер, посвященный Кубе: "Под жарким солнцем Гуантанамо поют ребята…" Тогда я был автор-исполнитель. Однако считал, что нужно стать седым, как, предположим, Амирамов и лысым, как Розенбаум, чтобы сделаться штатным куплетистом.

— Известно, что твои песни поют за границей…

— Недавно по телевидению показывали какую-то жуткую словацкую деревушку, где исполняли "Как упоительны в России вечера". И хоть словаки плохо знают русский язык, но эту песню они поют так же, как в свое время "Подмосковные вечера". Могу еще рассказать историю. Однажды группа "Белый орел", к которой я имею самое непосредственное отношение, полетела в Израиль. Стадион полон. Звучит гимн Израиля. Все сидят — что называется, кумарят, на гимн внимания не обращают. Но как только начали исполнять "Как упоительны в России вечера", 100-тысячный стадион встал с поднятым вверх пламенем зажигалок. А самый большой комплимент мне сделал недобитый бандеровец. Он до 75-го года отстреливался в лесах. И со смущенным недоумением и подступившим чувством окончательной капитуляции спросил в одной из телепрограмм: "Шо це таке? Даже у нас во Львиве спевают "Как упоительны в России вечера"! Это усе!" Особенно мне понравилось, как Михаил Леонтьев, который ведет передачу "Однако", когда затеяли дискуссии о российском Гимне, сказал: "Вы собираетесь писать Гимн России на музыку Глинки? Зачем? Ведь есть же уже Гимн, который всплыл со дна народного моря. И это "Как упоительны в России вечера". Я был счастлив. Потому что, на самом деле, не могу запомнить, ни слов, ни мысли в михалковском Гимне. "Славься Отечество наше свободное!" — это еще понятно. А дальше-то — туман.

— Согласись, что большинство из твоих песенных текстов — это стилизация? "Я вышла на Пикадилли…" Ты как бы перемещаешь себя, а вместе с собой и слушателей в пространстве и времени. Лондон, Париж, Испания, Латинская Америка…

— Вообще-то я всегда писал о России. Но так как Ачинск звучит гораздо хуже, чем Акапулько, поэтому я начал вставлять такие имена, как Луис ("Луис, к кому ты ревнуешь?"), Хосе ("Ведь это твой друг Хосе"). Мне казалось, что это очень красиво. Вся литература — стилизация. Ты можешь сказать мне, что такое у Пушкина: "Я здесь, Инезилья, Я здесь под окном, Объята Севилья и мраком, и сном"? Я считаю, что это самое испанское стихотворение не только в русской, но и в мировой литературе.

— Когда Андрею Вознесенскому пеняли, что он опускается до низкого песенного жанра, он отвечал: "Грешен, люблю цыганщину!"

— Если бы Есенин жил в наше время (тогда еще не было шоу-бизнеса), он, конечно, был бы не самым последним поэтом-песенником. Судя по тем песням, которые написаны на его стихи, это блестящая работа. "Отговорила роща золотая…" — великая песня. А "Не жалею, не зову, не плачу"? А "Я московский озорной гуляка"? Вот ты приводишь слова Вознесенского о любви к цыганщине. На самом деле, кто любил цыганщину, так это Блок. И он перед собой ставил цель: оставить после себя нечто типа песни на слова Апухтина "Пара гнедых, запряженных зарею…" Но тяжелый немецкий характер Блока не позволял ему вырваться на широкую дорогу народного восприятия.

— Ты — Архикардинал Ордена куртуазных маньеристов. Пусть бывший. Хотя архикардиналы, как и чекисты, бывшими не бывают. В одном из своих эссе, опубликованных в книге, ты говоришь о том, что, маньеризм был всегда. Что значит "всегда"? И, вообще, — маньеризм — это синтез литературного и поведенческого стилей?

— Это адский "Коктейль Молотова", о чем я упоминал неоднократно. На заре нашей туманной юности маньеристы выпустили антологию "Езда в остров любви", где показали, что вся русская поэзия, начиная от Антиоха Кантемира, есть непрерывно-волнообразное движение маньеризма. Кантемир был первым светским маньеристом, потому что написал стихотворение "На сон моей спящей полюбовницы". До этого виршеписцы выдавали что? "Со мною смерть, владычица гробов…"

— То есть куртуазный маньеризм есть смесь чувственности…

— …красоты, изящества и элегантности. У каждого поэта, плох он или хорош, вершинные стихи были связаны с любовью.

— Но у маньеристов это переходило в некую игру, которая в результате закончилась.

— Но ведь и тот же имажинизм закончился. И другие "измы". А поэты остались.

— Культ вина и поклонения женщине с привкусом легкого раздолбайства типа поручика Ржевского — вот это все и есть куртуазный маньеризм?

— Ну да. Только поручик Ржевский ближе к стихам капитана Лебядкина господина Достоевского. Мы же уловили главное. В наших союзниках была не просто вся русская — вся мировая литература, начиная с Гомера. Что, вообще, Гомер славил? О чем говорили Петрарка и Катулл? О Лауре, о Лесбии-воробушке… И Юрий Беликов пишет об этом. Я с удовольствием прочитал твою книгу "Не такой", изданную Евгением Степановым, и стал поклонником твоей поэзии. Даже Владимир Владимирович Маяковский, который хотел спросить Александра Сергеевича с "парохода современности", написал…

— "Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское…"?

— Вот, что всеми поэтами движет! Я листал антологию Евгения Евтушенко "Строфы века". Он, черт знает, что туда напихал! Но даже у Евгения Александровича есть куртуазные стихи. Недавно вышла "Антология эротической поэзии". (Виктор демонстрирует внушительный том.) Видишь, сколько здесь представлено стихов Пеленягрэ?! А у Евтушенко — всего два стишка. Весьма натянутый автор по отношению к нашей эротической теме.

— Все маньеристы стали абсолютно самостоятельными поэтами: и Вадим Степанцов, и Дмитрий Быков, и Андрей Добрынин и Виктор Пеленягрэ, и покойный Константэн Григорьев… И это совершенно естественно, потому что невозможно долго ходить в одной упряжке. Как правило, бывшие соратники становятся потом…

— …злейшими врагами? Это закон жанра.

— А как ты это объясняешь?

— Сам я всегда считал, что нужно хранить идеалы юности. Я никогда не старался говорить гадости о своих сторонниках.

— Но, с другой стороны, ты же написал в одном из своих эссе, что "послушник" Быков снимал на Тверской падших женщин?

— Это была шутка, мистификация. Я же не обижаюсь, что обо мне написал Добрынин: "Пеленягрэ работал дознавателем в захолустном РУВД, где был уволен за лихоимство и за злоупотребление служебным положением". Это была игра. Что тут такого? Ну, снимал падших женщин. А мы что, падших женщин не снимали? Кто на нашей палубе не падал, не блевал и не ругался матом? Так что я никогда не плевал в сторону своих сподвижников. Плевали другие. Например, Спепанцов, когда начал нести пургу, что ваш покорный слуга украл у кого-то какое-то стихотворение, хотя я подарил тому же Степанцову песню "Розовый жилет", но при этом он даже не упоминает моего имени. А ведь это одна из главных песен коллектива "Бахыт-компот". Я же не кричал на каждом перекрестке: "Ах, подлец, не упомянул мое имя, когда я дал ему музыку!.."

— В еженедельнике "Литературная Россия" некто Сергей Соколкин укорил тебя в том, что ты "присвоил строчку" Юрия Кузнецова и приспособил для песни Ирины Аллегровой. И якобы, когда это Аллегрова узнала…

— …она была потрясена, потому что пришел жалкий человек… Как его фамилия?

— Соколкин.

— (Оскорбительно. — ред.) личность, которая всю жизнь бросалась ко мне с объятьями, а тут неожиданно написала такую гадость.

— Я-то что хочу спросить: если человек неплохо знает мировую поэзию, он видит, как ты внедряешь в тексты своих песен и стихов приглянувшиеся тебе строчки.
— Я всегда говорил, что Ахматова была абсолютно права, сказав, что вся поэзия — великолепная цитата. У самой Ахматовой я могу перечислить сотни реминисценций.

— То есть в текстах Пеленягрэ можно найти и Есенина, и Рубцова, и Кузнецова, и, допустим, Михаила Кузмина. "Хруст французской булки" — разве ты не у него позаимствовал?

— Ну, правильно-правильно. Но я же делаю как? Подключаюсь к высокому напряжению всей русской и мировой поэзии. Я же не беру у Соколкина, ибо там нечего взять. Неужели, как думают некоторые, я не могу что-то сочинить сам? Поэт жив, пока его цитируют, упоминают и используют его строчки. Почитайте мою статью "Разбойники с большой дороги". Там все об этом написано. Давай обратимся к вершинам. Какая самая знаменитая пушкинская строчка? "…Как гений чистой красоты". Все ее знают. Но она ведь принадлежит не Пушкину. Она списана у Жуковского. А самая великая строчка у Лермонтова?

— "Белеет парус одинокий".

— Верно! Кто автор этой строчки? Бестужев-Марлинский. А "как упоительны в России вечера!"? Это полностью принадлежит мне. Так что изыдите! К этой песне очень бы хотели придраться, потому что это была самая главная песня конца 90-х. Хотя я там сделал некоторые реминисценции. Вот ты сказал "Булка". Я согласен.

— Свистнул "Булку" у Кузмина?

— На самом деле, я не думаю, что именно у него. Эту "Булку" я запомнил, прочитав "Алмазный мой венец" Валентина Катаева. И там он кого-то цитировал — и тоже про булку. Скажу, как человек ничего не боящийся: У Блока есть замечательное стихотворение "Упоительно встать в ранний час". И происходит какая-то химия в голове, когда и "булка", и "упоительно", и многое другое так соприкасаются между собой, что ты становишься передатчиком всего мирового наследия. Об этом еще говорил Ленин, когда повторял: "Учиться, учиться и еще раз учиться". Нужно было хорошо учиться, но не для того, чтобы писать глупые заметки в жалком бульварном листке с небольшим тиражом. Если б их автор учился хорошо, может, он написал бы какое-то стихотворение, которое бы цитировали, рассматривали так и сяк и обвиняли бы его создателя во всех смертных грехах. Как, например, меня, чему я несказанно рад.

— Но ты, в принципе, как умный человек, должен понимать, что песни — это дело второе, третье или четвертое. А для писателя главное — другое…

— Я понимаю. Поэтому пишу сейчас большой роман. Название — прекрасное: "Рулетка, железка и шары для неимущих". Больше всего ненавижу, когда обо мне говорят "поэт-песенник". На что я отвечаю: "Лучше называть меня столяр-краснодеревщик". Что такое "поэт-песенник" применительно ко мне? Время от времени я делал набеги на шоу-бизнес. Я показывал, что настоящие поэты могут написать нормальную песню. Ведь этот замечательный и благодатный пласт захватили жалкие и ничтожные личности. А так как я человек южный и морально подвижный, я считал, что это несправедливо, что поэты остаются нищими. Мне представлялось: поэт должен быть наглым, в дорогой шубе с хорошо одетой любовницей. Кем я и был на протяжении многих лет.