Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

КРИС — ОРУЖИЕ МЕСТИ



РАССКАЗ


Крис (либо керис) — древнеявайский национальный кинжал с
характерной ассиметричной формой клинка.
это разнообразие и изобилие, в одночасье обрушившееся на ни в чём не
повинных русских людей, в очередной раз доказывает всю пошлую
примитивность работы советской торговой и пищевой промышленности,
не сумевшей сделать самого элементарного — прокормить свой народ.


Современный российский ресторан отличается от советского так же, как, скажем, тихоокеанская сельдь — от озёрного пескаря: хотя и усатого, но совершенно непрезентабельного на вид. Работа советского ресторана была тщательно отлажена и функционировала, как любое советское учреждение: покушать можно было строго в соответствии с меню — в обед борщ с рассольником по-ленинградски, куриный бульон с лапшой и окрошка, на второе — котлета по-киевски, шницель с яйцом и гуляш, закусить предлагали салатами "Столичный", "Дальневосточный", "Овощной" с майонезом, да ещё папоротником с яйцом. Могли быть, разумеется, отклонения — на одно блюдо меньше, на два — больше, но это не принципиально. (Дорогие и многоуважаемые мною гурманы, речь здесь идёт только о сибирских и дальневосточных заведениях общественного питания.  столичных, типа "Метрополь" и "Дубовый зал" в Доме литераторов или курортных ресторанчиках с шашлыками по-карски, люля-кебабами и жареными на вертеле барашками, мы поговорим в другой раз и в другом месте.)Сейчас же ресторанов развелось столько, и конкуренция между ними — такая, что Камчатские крабы, французские лангусты, Приморские трепанги, акульи плавники из адриатики, мясо кенгуру — из Австралии, баранье седло — из Аргентины, свинина — из швабской провинции, сыры — из Швейцарии, вина – из Португалии и Чили — всё это и многое другое вполне может оказаться в самых простеньких ресторанчиках типа — "У Николая" или "Любаша". Не буду говорить "за качество" и "осетрину первой свежести" — это не моя компетенция, но то, что в ресторане "Сибирский" вы можете заказать оленьи языки из Аляски и омаров из Южной Кореи или настоящие суши по-японски — отвечаю. Всё это есть, всё это завозится или изготовляется на месте — не важно. Важно совсем иное: всё


Вадик вошёл в ресторан, полной грудью вдохнув в себя ни с чем не сравнимый запах приготовления вкусной пищи, чистых, накрахмаленных скатертей, прочной мебели из хорошего дерева, дорогих духов и изысканных дезодорантов. Он с головой погрузился в атмосферу мужского азарта, женского кокетства, алчности официантов и тихой грусти выглядывающих из кухонных дверей людей в белых колпаках. После лёгкого морозца, скрипа первого снега под каблуками, подёрнутых плёнкой инея стёкол магазинных витрин, вид хорошо, а то и изысканно одетых людей, вздёрнутых куриных ножек а-ля гриль или же тупых, словно обрубленных, голов озёрных сазанов и прудовых карпов, безвинных крылышек перепелов на подносах официантов, звон бокалов и тонкое пение фужеров с красным французским шампанским, вызывают в Вадике нетерпеливый озноб, и стойкое предвкушение праздника, который хотя и не всегда с тобой, но — вот он, рядом, достаточно поднять руку и щёлкнуть слегка озябшими с улицы пальцами. Нет, надо чувствовать, надо хорошо понимать ресторанную жизнь, чтобы вот так, одним взглядом, охватить просторный зал с тёмными шторами; оркестровую сцену, где отпетые лабухи уже продувают мундштуки, двигают стулья, переставляют пепютры; притворно равнодушных к окружающему миру дам, потягивающих минералку, а в туалетной комнате торопливо глотающих из шкаликов дешёвый коньяк; респектабельных мужиков в тройках, жадно и беспорядочно насыщающихся, чтобы потом не отвлекаться на эти пустяки; толстенькую рыжую певичку, широко растягивающую резиновый рот в ленивых зевках; стройных официанток, жутко накрашенными глазами оценивающе оглядывающих свои столики, охватить всё это взглядом и понять, что сегодня ты здесь и только здесь – придёшься ко двору…
— Прошу вас сюда, за этот столик, – широким жестом приглашает Вадика смазливая официантка в коричневой униформе, которая плохо контрастирует с её белым, перепудренным лицом, от чего девочка слегка напоминает старую, давно вышедшую из употребления гейшу. Нет, спасибо, милая, оказаться в центре зала Вадик никогда не мечтал. Вадик хочет так, чтобы видеть всех, а самому оставаться в тени. О, выбрать место в ресторане, правильное место, это почти половина того удовольствия, которое ты ожидаешь здесь получить. А Вадик на это очень рассчитывает, на удовольствие, а потому лишь молча и обаятельно улыбается гейше.
Вот здесь, в уголочке у окна, и обязательно подальше от лабухов, чей азарт на денежные заказы и, одновременно, звучание музыкальных инструментов, неизбежно растут с каждым часом и к концу вечера по звуковым децибелам достигает уровня пароходной сирены или низко над головою пролетающего самолёта… А вот за этим столиком Вадик будет видеть не только крохотную площадку, свободную от столиков, где тусуются похотливые дамочки, танцевальными па выражая свои сексуальные надежды, но и входную дверь с усатым швейцаром, через которую входят полные надежд и перезрелых гормонов добропорядочные граждане, сразу за порогом ресторана превращающиеся в опытных охотников и охотниц. О, эти слегка преопущенные веки, презрительно поджатые губы, выражение вселенской скуки, равнодушно ссутуленные плечи, что же с вами будет через пару часов, куда всё это подевается? Удаль, бойцовский азарт, широченные плечи, взбухшие, как свежая опара, груди, дерзкий огонь в широко распахнутых глазах, опасные для окружающих и мебели движения, трубные вопли, по своей силе заглушающие иногда даже музыкальные инструменты – вот что будет предъявлено через пару часов стороннему наблюдателю. И очень важно, чрезвычайно важно, уловить именно тот момент, когда пора отрывать задницу от нагретого стула, отбрасывать в сторону крахмальную салфетку, и решительно, с головой, погружаться в горячий, наваристый бульон человеческих страстей и вожделений. Каким ты вынырнешь из этого, бьющего ключом, бульона, попутно прихватив с собою некую биологическую субстанцию, под завязку набитую сексуальным вожделением, высокими претензиями и грубым житейским расчётом — будет зависеть от того, под каким знаком зодиака ты рождён и как туго набит на сегодняшний вечер твой кошелёк. Нет, выбор столика в ресторане, дорогой читатель, не стоит недооценивать, поскольку по другую сторону вышеозначенного выбора неизбежно окажется вселенская скука, недоброжелательные взгляды взвинченных официантов, нудный подсчёт причитающихся чаевых, которые, увы, почему-то всегда кажутся чуть ли не больше основной суммы, предложенной вам к расчёту.

Читать меню — это тоже искусство, доступное далеко не всякому человеку, вдруг решившемуся расстаться с парой сотен долларов. Великий маг и чародей, одновременно с этим — инквизитор и палач, его величество цензор советских времён, выучивший граждан великой страны от Калининграда и до Владивостока читать между строк, не обошёл своим вниманием и ресторанную отрасль. Как иначе объяснить то удивительное обстоятельство, что читаем в меню мы одно, а заказываем в результате — совсем другое. О, эти чуткие, осторожные суфлёрские подсказки ушлых официантов: "Я бы вам не советовал", "А не хотели бы вы?", "Могу вам подсказать", — словно опытные лоцманы через тесный Панамский канал, ведут они нас по хитроумным ресторанным ходам и сообщениям, чтобы в результате привести точно к тому блюду, которое в данный момент шкварчит и подрумянивается на кухонной плите. И вы таки заказываете себе эскалоп, даже не подозревая, что этот продукт, поименованный парным и чудесным, хрюкнул в последний раз месяца два назад и за несколько тысяч километров от кухни вашего ресторана… Ну, да бог с ним — не в пище, в конце концов, счастье. Оно, скорее всего, в скромной худенькой девочке-женщине с короткой стильной причёской и элегантными очками-хамелеонами на долговатом носике, вроде бы случайно скромно присевшей как раз за соседний столик в полупустом зале.
Ах, эти одинокие ловцы вечернего, ресторанного жемчуга, спрятанного в раковины строгих костюмов, джинсовых курточек, шерстяных джемперов и кожаных жилеток. Как хорошо знакома Вадику ваша ленивая истома кровожадной акулы, притаившейся за крохотным коралловым островом, то бишь – ресторанным столиком, в ожидании жирного, аппетитного тунца, нагулявшего свои финансовые телеса на тучном планктоне нефтегазовых полей или лесо-морепродуктах. Как изобретательны и проницательны вы, лениво потягивающие белое рейнское винишко, взятое у знакомой официантки в долг до той вечерней поры, когда жирный, отменно раскормленный тунец, насквозь пропахший самым обворожительным и притягательным запахом — запахом дензнаков, затрепыхается, наконец, как бабочка в сачке, в акульих зубах…
Случайно упавшее на пол меню и, разумеется, по чистой случайности упавшее именно с той стороны, где сидит Вадик, это как кусок кенгурятины на крючке, опущенный в сельву Амазонки, кишащей крокодилами. И – неловкое движение девочки-женщины, строго продуманное и просчитанное, как бы попытка поднять карточку самой, которая, увы, с первого раза не даёт результата и следом – беспомощно поднятое вверх лицо, просто умоляющее спасти ситуацию, подать это разнесчастное меню со списком не существующих в природе блюд, растерянной и милой соседке, искусно рядящейся сегодня под девочку-женщину — на любой угодный вам вкус…
— Ах-ах-ах! – благодарю вас! — кудахчет эта зоркая курочка, клюющая хоть и по зёрнышку, но всегда остающаяся сытой.
— Ах-ах-ах! — ничего не стоит! — квакает, посаженный на крючок тунец, широко разевая и закрывая рот — явный признак уже наступившей поры брачных игр.
Стоит и ещё как стоит, хорошо понимает Вадик, внимательно ощупывая взглядом девочку-женщину, вновь скромно опустившую личико со спрятанными за стёклами очков-хамелеонов тёмными полукружьями под глазами от бурно проведённой ночи.
Захваченный жёстким ритмом ресторанной жизни, где все роли заранее расписаны и гениальнейший дирижёр всех времён и народов Bachus уже выдернул из потёртого бархатного чехла свою дирижёрскую палочку, чтобы предложить собравшейся публике увертюру к симфонической феерии сегодняшнего вечера, Вадик ещё успел отдавить на кнопочках мобилы послание своей Светке.
"Привет, Светик! Как твои дела? Ты уже успела съесть говяжий язык? Ну, так можешь отварить себе ещё один, и слопать, пока меня нет. Приятного аппетита, как говорится. А я решил сегодня тоже вкусно покушать. Языка правда в этом ресторане нет, зато есть классная отбивная и обалденные креветки. Так что не парься, я с голода не помру, на что ты, видимо, рассчитываешь. Напрасные хлопоты, Светуля. Ты из-за такой ерунды нам весь кайф обломала: встретила, называется, мужа из командировки. Ну и радуйся! А я порадуюсь здесь. Всё, Светик. Чао-какао. Вадик".
Пока давил кнопки, Вадик так разволновался, что у него ходуном заходило сердце, и он поспешно отрегулировал это дело двойной порцией "Парламента" на молоке. Да-да, дорогой читатель, именно так — "Парламента", а не коньяка, как настоятельно советовала Вадику шикарная Маргарита Иосифовна. Увы, этот дружеский совет давно выветрился из головы Вадика, да и чтил он всё-таки классиков русской литературы, в данном конкретном случае — Александра Сергеевича Пушкина, как всегда гениально сказавшего: "Привычка небом нам дана, превыше счастия она". А к русской водочке Вадик-таки привык, поскольку успешно употреблял её лет с пятнадцати, и много добрых дел начал и завершил под нежным присмотром водочных градусов, которые иной раз по таким хрупким жёрдочкам жизни его проводили, на которые трезвыми глазами и посмотреть-то было бы страшно…
Но, в сторону отвлечённые размышления, поскольку увертюра уже отзвучала, первые страницы старинных нотных тетрадей перевёрнуты, дирижёрская палочка дерзко устремлена вверх, Bachus элегантно приподнимается на носках, от чего из-под узеньких его брючишек проглянули почему-то красные носки, и – опус номер один во всей своей красе грянул до высокого потолка ресторанного зала. Стройным клацаньем челюстей, чаще всего – вставных, торопливо дожёвывающих ромштексы, бифштексы и шницеля, ответили гости увеселительного заведения на нежные подвывания скрипок и нагловато вторящих им альтов, обвальное пение гортаней, пропускающих через свои шлюзы пузырящееся шампанское, пенящееся якобы чешское пиво, огненные струи якобы коньяка "RemyMartin" и водки "Русский стандарт", убаюкивающее журчание вин якобы прирейнской долины, беспрерывно сопровождали финальную часть знаменитого опуса.
Соседка Вадика, девочка-женщина с короткой стрижкой, длинными накладными ногтями и ресницами, с хищным тонкогубым ртом и мелкими неровными зубами, доцедив заёмное винишко, с нетерпеливым раздражением поглядывает на Вадика, а после классно сыгранного опуса номер один – особенно настырно и даже вызывающе сверлит взглядом височную часть Вадиковой головы. Но он пока не сдаётся, даже после двойной порции "Парламента" и фантастического по силе проникновения в глубины головного мозга опуса, Вадик пока оставался на плаву, очень надеясь на маленькую, свеженькую акулку с более-менее приемлемым прикусом кровожадных челюстей. Но шли и шли в ресторан парами хорошо упакованные, нашпигованные золотом и брюликами современные городские буржуа на уровне банковских клерков и служителей фемиды, почти честно заработавшие свои первые миллионы, а потому особенно чопорные и высокомерные. Звуки знаменитого опуса номер один до них практически не доходили, поскольку пустота их желудков по уровню торжественного звона могла сравниться с пустотой разве что их же голов. Эти парочки созреют к опусу номер три, и они себя, безусловно, ещё покажут, взлохматят подуставшие ряды ветеранов, прошедших свой пик увеселения во время опуса номер два. Но Вадику ждать эти благословенные минуты недосуг, он не готов на столь длительный музыкальный забег под управлением Bachusa, да и вообще – марафон не его дистанция.

— Скажите, пожалуйста, который теперь час? — не выдерживает и наконец-то переходит в открытую атаку девочка-женщина, почти с ненавистью сверля одинокого Вадика тёмными, можно даже сказать — мутными глазами. В самом деле, сколько же можно сидеть и ломаться в одиночестве этому мудаку, если от него за километр несёт здоровым азартом племенного жеребца, а перезрелые яйца стучат громче биллиардных шаров.
Вадик смотрит на свои элегантные, чёрные керамические часики швейцарского производства, потом, в последний раз, с грустной надеждой окидывает взглядом пока ещё стройные ряды столиков, и под первые бравурные аккорды опуса номер два, в котором уже слышны грозные, нарастающие звуки басов, с обречённостью крепко обмороженного француза под Москвой, уныло отвечает:
— Без четверти восемь…
Вопрос исчерпан. Казалось бы, они должны разойтись, как в море корабли — каждый соответственно своему курсу. Но не тут-то было: опытная акула в мгновение ока оценила керамику за полторы тысячи евро и холёные пальцы с обручальным колечком, щедро нашпигованным мелкими брюликами и, наконец, усталую обречённость в голосе загнанного в угол тунца.
— А вы что, военный? — оживляется девочка-женщина, при этом последняя субстанция в ней явно стала преобладать.
— Почему? — искренне удивляется Вадик. – С чего это вы так решили?
— Ну, — показывает мелкую дробь зубов в лёгком оскале матёрая акула, — вы так коротко, по-военному, отвечаете… Я и подумала, что, может быть, настоящий полковник…
Всё, крючок с наживкой уже у самых губ Вадика. Наживка сладко воняет любовным потом, экзотическим мускусом средиземноморья и волглым настоем застоявшейся спермы. Вадик, как опытный, мудрый тунец, прошедший в своё время все положенные инстанции подобных искушений, делает последнюю попытку отвести наживку ото рта. Он звучно зевает, отворачивается и якобы с интересом смотрит на эстраду, где разогретые лабухи, уже тоже захваченные фантастическими ритмами опуса номер два, энергично стряхивают слюнявые мундштуки, а ротастая рыженькая певичка взахлёб слушает лысого, плечистого налоговика в форме, заказывающего ей "Погоду в доме"…
— Так вы, получается, не полковник? – разочарованно и зло квакают у Вадика за спиной. – Разве можно отворачиваться от женщины, которая обращается к вам? Ведь надо же иметь хотя бы элементарные понятия о правилах хорошего тона, если вы ходите в такие заведения…
Сопротивляться далее — бесполезно. Опус номер два вступает в свою финальную фазу: звучат литавры, дробь крупнокалиберного пулемёта рассыпают ударные инструменты, басовито, словно в пустую бочку посреди хрустальной тишины Заполярья, ухает контрабас, и всю эту какофонию звуков вдруг перекрывает нежнейший звук словно бы выступившей из укрытия флейты… И этот божественный звук, льющийся, кажется, с самих небес, ставит окончательную точку в противостоянии заартачившегося тунца кровожадной ухмылке опытной акулы.
— Извините, пожалуйста, — мямлит Вадик и ещё раз ощупывает пристальным взглядом девицу, чьи формы и содержание восторга у него явно не вызывают, но под грядущие звуки опуса номер три, всё сметающего на своём торжественном пути, сойдут хотя бы за второй сорт. Правда, Антон Павлович утверждал, а он был — тот ещё ходок, что второго сорта не существует, но он просто не успел побывать в современных ресторанах, и не знал всех ароматических наполнителей, изысканных красителей и прочих многообразных изысков современных наживок современных акул. — А, может быть, вы пересядете за мой стол? Проведём вечер вместе…
– С удовольствием, – широко раскрылась и насмерть захлопнулась длинная акулья пасть, опасно сверкнув меленькими, слегка подпорченными вездесущим ныне кариесом, зубами.
— Тогда прошу вас, присаживайтесь, – Вадик встаёт и делает судорожный классический реверанс, хорошо понимая, что тем самым подписывает себе окончательный, гибельный приговор.
— Спасибо, — млеет от удовольствия реликтовая акула.

Топот ног, дикое ржание, взопревшие гривы разномастных волос, бьющихся в воздухе, как подраненные коломенские вороны, прерывистое дыхание поспевших кобылиц и перезревающих жеребцов, вступительные гаммы опуса номер три с преобладанием бас-гитары, контрабаса и ударных, истошный визг двигающихся стульев, звон разбитой посуды, хруст неестественно вывернутых в танцевальном экстазе костей, всё это причудливо перемешалось, и перетекает из одного сосуда в другой – вне времени и пространства. Уже давно потерян смысл всего происходящего, и крохотный мальчик на тоненьких ножках бесполезно мечется между танцующими гражданами, каждую секунду рискуя быть втоптанным в лакированный паркет, безуспешно пытаясь напомнить о том, что его зовут разум. Никто из граждан его не замечает, никто не хочет связываться с ребёнком и он, в конце концов, забивается в угол, и молча смотрит оттуда затравленными глазами, подобрав под себя ноги в крошечных красных сандалиях.
Опытный рыночный спекулянт с кавказской внешностью, своим бронзовым профилем напоминающий золотую монету царской чеканки, сорвавшейся горной лавиной с пика Сталина ворвался в самый центр танцующих и завертелся, как барашек на вертеле, дико сверкая нездешними белками глаз и волчьим оскалом зубов. Сразу же запахло аулом и плохо высушенным кизяком, но никто этого не замечает, как, впрочем, и самого кавказца, между ног танцующих снесённого к жирно оплывшим на стульях сородичам…
— Я люблю розовое французское шампанское с мягким сыром с плесенью — "Weichkäse", — говорит девочка-женщина, откликающаяся на имя Эльвира. — Но здесь такого сыра нет, поэтому закажите мне просто клубнику. Конечно, клубника сейчас парниковая, — горестно вздыхает обнаглевшая акула, — но ничего, на первый раз сойдёт…
"Ах, ты, прошмандовка трёпаная, — думает Вадик, вспоминая при этом бескорыстную Наташку с полным пластиковым пакетом деликатесов. — Да через час ты здесь льняные салфетки бы жевала… Клубника ей, видите ли, парниковая не нравится…"
Но Вадик, как истинный джентльмен, хотя и не полковник, призывно щёлкает пальцами, приглашая официантку, явно симпатизирующую ему.
— Аллочка, золотце моё, — говорит синеглазый красавец, трогая девушку за руку, от чего она вспыхивает благодарным румянцем, — розовое шампанское и клубнику для моей женщины организуй…
Последовала продолжительная пауза, так что удивлённый Вадик поднял голову, и вдруг увидел встревоженные крестьянские Аллочкины глаза, словно бы предупреждающие его о какой-то близкой опасности.
— Ну, ты, корова, чего стоишь? — грубо, хамски, обратилась Эльвира к официантке. — Тебе заказ сделали? Бегом – выполнять!
Алла молча повернулась и торопливо пошла между столиками, и даже узенькие, ссутуленные плечи её выражали крайний испуг, который Вадик уловил, как только его акула открыла зубастый рот.
— Вы что, знакомы? — спросил он на всякий случай.
— С этой коровой? — презрительно сощурилась женщина с короткой стрижкой, совсем недавно пытавшаяся выдать себя за поклонницу настоящего полковника. — Ну, вот ещё! Она же из деревни, из глубинки, вы разве не видите?
— Ну и что? — не понял Вадик, пожимая широкими плечами.
— Как – что?! – занервничала Эльвира. — Ей сказали, а она не догоняет… Стоит, варежку раскрыла. Это нормально, да?
— Я считаю, что это вполне нормально, — голос у Вадика опасно загустел, а синяя поверхность глаз моментально подёрнулась свинцовой плёнкой. — По крайней мере, это не повод для того, чтобы называть девушку коровой.
Женщина с длинными накладными ногтями и ресницами вспыхнула, хищный, тонкогубый рот у неё сполз на сторону, и было хорошо видно, каких усилий стоило ей сдержаться, взять себя в руки и не нахамить Вадику.
— Мне что, извиниться перед нею? — сквозь меленькие зубки процедила Эльвира.
— Было бы не плохо, – чувствуя сильное раздражение, с нажимом ответил Вадик. — По крайней мере — справедливо… Она весь вечер прекрасно обслуживала меня, а потом подсаживаетесь вы…
— Хорошо, хорошо, — примирительно выбрасывая руку вперёд, и одновременно опуская горящие ненавистью глаза, через силу улыбается Эльвира. — Я всё поняла… Она придёт, и я извинюсь — без проблем…

Усталый дирижёр Bachus уже едва поднимает и опускает свою дирижёрскую палочку, но — поднимает и опускает вновь и вновь, поскольку профессия обязывает, граждане ждут музыку и вообще — симфоническая феерия продолжается. Но уже видно, даже невооружённым глазом видно, как подустали граждане, и даже гордый сын Кавказа нет-нет да клюнет орлиным носом недоеденный салат Оливье. Торжественные, бравурные звуки опуса номер три на отяжелевших, разбитых ногах едва тащатся по российским колдобинам, глухо ухают в неприметные глазу ямы, и затем тяжко взбираются на сухие пригорки. Но тащатся, упрямо волокут на своих обескрыленных плечах людскую похоть и вожделение.
Взяв расчёт у опасливо косящейся на Эльвиру официантки, они вываливаются из ресторана, и Вадик с облегчением вдыхает хорошо настоянный на крепком морозе воздух. Вдалеке, за их спинами, медленно угасает почти до конца доигранный опус номер три, но любителей симфонической феерии ещё ждёт зажигательный финал – апофеоз всего вечера, лебединая песня смертельно уставшего Bachusa. Но на все эти до крайности увлекательные штуки у Вадика сегодня не хватило ни сил, ни желания. А, может быть, и вдохновения, которое явно не сумела подарить ему Эльвира, опасная соседка с двумя хорошо заметными клычками в уголках тонкогубого рта, словно шрапнелью плотно набитого мелкими зубами.
— У меня здесь, рядом, офис, — поднимая воротник короткого пальто из французского драпа, говорит Вадик. — Можно туда…
– Зачем? – искусственно зевает Эльвира. — Зачем в офис? Я тоже живу рядом, десять минут на такси… У меня прекрасная двухкомнатная квартира с музыкальным центром и хорошим баром…
Бар слегка настораживает Вадика — откуда? К тому же у женщины, склонной пить французское шампанское за чужой счёт… Но Bachus есть Bachus: прочно засев в мозгах Вадика, он и на улице не опускает свою дирижёрскую палочку, по велению которой опять зазвучали манящие и усыпляющие звуки волшебной флейты.
— Хорошо, поехали к тебе, — легко соглашается Вадик. — Тем более, что, как ты говоришь, хорошая музыка и бухло у тебя есть?
– Всё у меня есть, — скрежещет скрипучий на морозе голос Эльвиры, — и всё тебе будет, котик — без проблем…
Она взмахивает рукой в чёрной длинной перчатке, и стоящее невдалеке такси с жёлтыми шашечками на чёрной крыше, моментально подкатывает к ним, и Эльвира почти вталкивает Вадика на заднее сиденье, а сама почему-то садится рядом с водителем.
— Поехали, – решительно говорит она, не называя своего адреса.

Вячеслав СУКАЧЁВ