Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Критика


Борис Григорин, «На незамеченной земле»
СПб: «Союз писателей Санкт-Петербурга», 2013
Издание выпущено при поддержке Комитета по печати и взаимодействию со средствами массовой информации Санкт-Петербурга

Мне приходится много и часто читать и слушать современные стихи. В добрые старые времена, когда жизнь моя протекала в стороне от литературного мира, чтение стихов было для меня потребностью и удовольствием. Потом, когда меня засосало в «литературный процесс», оно стало и учебой, и поиском, и удивлением, и открытием. И зачастую — разочарованием.
Современная поэзия сегодня стала столь «высокотехнологична», что оставила далеко позади бесхитростную (в нашем нынешнем восприятии) технику среднестатистического поэта прошлых веков. Под современной поэзией я не имею в виду, конечно, опусы откровенных графоманов и прыщавых отроков, переживающих период стихосложения как легкое вирусное заболевание, со временем проходящее бесследно. Речь идет именно об авторах, которые всерьез занимаются писанием стихов — в рифму и не в рифму. И зачастую мне — да и всем моим коллегам (редакторам, членам жюри различных конкурсов, организаторам фестивалей и т. д.) приходится сталкиваться с «обманками». Так я называю тексты, к которым ни формально, ни сюжетно невозможно предъявить претензий. Тут и искусная система рифмовки (или не-рифмовки), сознательно избранная автором, и обилие образов, и мысль. Но отчего-то после прочтения возникает тоскливое ощущение, что тебя обманули. Пообещали что-то и не дали. Подразнили и кинули. Перечитываешь раз, другой — вроде все на месте: и образный ряд такой, что не подкопаешься, и структура строфы не хуже, чем у Бродского, и рассуждения. Обо всем и ни о чем. Или о чем-то, что бесконечно скучно и пошло. И — не «торкает». Не цепляет. Катарсиса нет. Ну, нет! Хоть сто раз перечитай. Иной раз подумаешь: «А может, это я просто ни черта не понимаю? Или отупела от километровых подборок стихотворных?» Отложишь в сторонку. Друзьям-поэтам покажешь: «Как? Хорошо? Плохо?» А друг-поэт пожует губами, прищурится. И скажет: «Э-э-э… Любопытно. Рифмы оригинальные. Вот тут строчка ничего так… И мысль, вроде…» А я ему: «А если честно? Ну, вот совсем-совсем честно?» Дернет друг-поэт коньячку, крякнет. И ответит коротко: «Не цепляет». И вот в этом «не цепляет», пожалуй, все дело. Однажды в интервью для одного литературного журнала мне пришлось сделать попытку ответа на риторический вопрос «Что такое поэзия?». Прошу простить меня за самоцитату, но невероятная сложность формулировки налицо, посему я сочла безнадежным делом входить в эту реку дважды:
«…Если коротко, то для меня поэзия — это катарсис. Я человек, чуждый пафоса, но в данном случае это, пожалуй, наиболее точное слово, характеризующее мои ощущения, которые я испытываю при прочтении настоящего поэтического произведения. Собственно, это и есть мой критерий для определения этой самой «настоящести», подлинности. Поэзия причиняет боль, но боль «правильную» — скажем, как при вправлении вывиха. Происходит какой-то внутренний сдвиг, что-то меняется в тебе. Иногда прямо почти физически ощущаешь плотность, энергию совершенного организма стихотворения. А если меняемся мы, то, значит, меняется и мир. Подлинная поэзия может менять мир, я в этом убеждена…»
Для чего, собственно, я все это пишу? Для того, наверное, чтобы поделиться. Поделиться и мыслями своими нехитрыми, и открытиями. Такими, которые вот прямо тут, рядом. А не замечала, не проникалась, не давала себе труда, оправдываясь: ведь и так много, много же приходится читать, да не по прихоти душевной, а по обязанности. И — обманки, обманки, обманки кругом. Версификации. Искусные, умные. Заумные порой, «зафилоложенные». Безупречные по форме. Скучные до изнеможения. И опускаются руки, и глаза слипаются, и начинает в голове звенеть болезненный комар занудства…
А тут — подарил книжку поэт. Наш, питерский. Борис Григорин, «На незамеченной земле». Открыла. И вдруг — цепляет!

…Мы столпились, и кто-то на память нас щелкнул.
Мы еще не цветные и сумрачен всяк.
Всяк по своему, будто подглядывал в щелку
И увидел насквозь — арматуру, костяк…

Или вот такое короткое стихотворение:

О горе нечего рассказывать.
Так глубоко сидит, так тихо,
такими проникает лазами,
невидимыми, как кротиха.

Такое маленькое, хваткое,
настойчивое и простое.
Такое же слепое, с лапками —
все время роющее горе.

Да, верю. Знаю. Горе — оно такое. Точнее не скажешь. Листаю дальше.

На работе мотылек проснулся.
(На моей, не на его работе),
Будто неожиданно вернулся
Он из первой ко второй природе.

Мотылек забыл про мимикрию,
А куда летит, он сам не знает.
Я таких люблю! Они такие,
Что живут, как будто пропадают…

Простые строчки. Грустные, ироничные. Кто-то скажет — простоватые, ничего особенного. Но отчего же так щемит там, слева?

…Умножать — не множится, разделить — не делится,
Как любовь, как пайка, как своя жена.
Сколько жизни было, даже и не верится,
Что она другому на фиг не нужна.

О чем тут? Да, собственно, как всегда — жизнь, смерть, любовь. Вечные темы поэзии. И давно все мы знаем, что главное — не тема, а взгляд поэта на то, что каждому очевидно. Посмотришь на что-то привычное, близкое, непритязательное под ракурсом, одному ему, поэту, присущим — и тебе откроется.

На кухне ты делаешь суп
Из твердых таких атрибутов,
И супрематических круп,
Играешь ты с супом как будто.

Так громко ты делаешь суп,
так грозно и все-таки долго,
и режешь, и ставишь, как сруб
из чувства гремящего долга…

Лирический герой Бориса Григорина — незамеченный, незаметный. Такой гоголевско-достоевский маленький человек с большим сердцем. Негромкий голос, лишенная пафоса интонация. Одновременно и усталая, и немного удивленная, и чуть наивная манера говорения в контрасте с глубиной и болью затронутой темы высекают ту самую обжигающую искру:

…Нужна акустика — нас изнутри продуло.
Наверно, боли скучно взаперти.
Дыханье трудное. Но ты уже заснула
с такою флейтой маленькой в груди.

Не ведаешь, а выдуешь обиду —
а музыка до завтра заживет.
И ты молчишь, не подавая вида,
но что болит, то хорошо поет.

Замечательная способность автора — не отстраняться, не прятаться за иронию, как свойственно многим современным поэтам, а иронизировать и над собой, и над ситуацией, оставаясь в самой сердцевине стиха и не лишая его трепетности душевной:

Штирлиц

Стал Штирлицем, не в смысле, что шпионом,
а в смысле, сплю, бывает, меньше часа,
и поднимаюсь ровно на минуту,
но раньше, чем будильник зазвонит.
И думать я пытаюсь по-немецки:
«их либе дих» и «орднунг» — иногда
акцент московский и нижнетагильский
мешает мне додумать до конца.
В кафе жену увидишь — удивишься:
такая же, с мужчиною чужим, —
не подойти. Любовь — еще и слежка,
себя не выдашь — Мюллер и не съест.
Есть женщина, немецкая, другая.
Есть бидермайер нежных отношений,
какой-то не такой, совсем не русский,
и хочется сказать вдруг: «Мать твою!»

То, что я пишу — не совсем рецензия на книгу. Я не ставлю задачи объективно и педантично пропахать все поэтическое поле, представленное автором в этой книге. Не бывает книг без стихов проходных, «буферных», и в этой — не все стихотворения являются безусловно удачными. Но таких тут — меньшинство, и писать я буду не об этом. Это, скорее, отклик, отзыв. «Прием-прием, я тебя слышу!» То самое — «мне понравилось, хочу поделиться». Меня радует точность авторских наблюдений, любовь к деталям, краткость изложения, неспешная мудрость. Даже намеренно рваная ткань стиха, смещенная ритмика, неточные или слишком простые рифмы — органичны в тексте. И главное — эти стихи живые! Покоренная поэтическим обаянием, я принимаю и понимаю авторскую систему.
Делюсь, делюсь:

…Что делать мне с мазуркою Шопена?
Случайно, как зверька за хвост,
Поймал по радио… Ощерилась, шипела,
Пока не встала в полный рост…

Многие стихи Григорина афористичны. Вот, например, такое стихотворение — черно-белое, поначалу обманчиво-мягкое, но безжалостное в своей точности:

Светло, как белой ночью от метели,
И мягко, как в застеленной постели.
И видишь все, что делают в стране,
Как некогда в кино на простыне.

Не прячься. Не Тиберий, не Овидий.
Ты вычислен и высвечен, увиден.
Ты слишком темен, чтобы уцелеть,
И молод, чтоб кого-нибудь жалеть.

Жизнь поэта в наше время незавидна. Нет читателя, нет мецената, прокормиться поэзией невозможно. Что ж, таковы реалии времени. Сегодняшний литературный мир широк и разнообразен, однако существует в совершенном отрыве от внешнего мира. Поэты сбиваются в стаи, в которых сами друг друга читают, отмечают, хвалят, ругают. Кто-то попадает в литературную обойму, получает признание хотя бы в этом закрытом мирке: печатается в толстых журналах, которые существуют большей частью в виртуальном пространстве, получает премии, которые, откровенно говоря, больше походят на пособие по безработице. Кто-то неистово занимается самопиаром и самовосхвалением по принципу «если не я, то кто?». Кто-то просто закрывается в башне из слоновой кости и грустно пишет в стол.
Борис Григорин не относится ни к одной из этих категорий. Он до неприличия скромен и до обидного несправедливо обойден вниманием критиков. Однако это совершенно не отражается на его солнечной натуре. Тонкий и умный поэт Борис Григорин не просто остается доброжелательным и веселым человеком, он еще и бескорыстно трудится на безнадежном поприще литературной пропаганды, организуя поэтические вечера, где радостно делится с редкими читателями творчеством своих коллег. Таков он — коренной житель «Незамеченной земли». И мне, его «землячке», необыкновенно приятно сейчас делиться его поэзией с вами, обитателями нашей такой необъятной и такой незамеченной литера-терры:

Весь день включен был свет дневной
Какой-то тусклый и саднящий, —
И я подумал: я такой,
Нелепый и ненастоящий.

Стемнело в пять, а понял в семь,
Как будто спал и был разбужен,
Что свет необходим был всем, —
И ты однажды станешь нужен.

Галина ИЛЮХИНА