ситро на запивку картошка рагу
окурки дымят в новогоднем снегу
отец гоношится с гитарой
замнач секретаршу снегуркой одел
за всю уминает отцовский отдел
пустой заставляется тарой
у нас беззатейно и тесно в гостях
зачем-то над окнами вывешен стяг
тусуются белые мухи
идут анекдоты ну полный улёт
с надрывом взавправдашним дядя поёт
про чьи-то сердечные муки
и телек рекорд и крутилка аккорд
и первый полёт и рекордный окот
мурыжатся в тамошней ступе
детсадовский праздник и баба яга
а после до дому и вся недолга
пою с итээрами вкупе
ночной нескончаемый вкрадчивый снег
мучительно потно и дымно во сне
о лакомых планах на лето
какая в июле ужалит оса
по свежей тоске отпускного отца
и море заплещется где-то
магнолии влажным огнём расцветут
пломбир разойдётся по нёбу и тут
пора на прогулочный катер
и станет смелей уменьшаться земля
и всё на земле мне ля-ля тополя
пока эта лодочка катит

Она говорила "спасибо"
по делу, без дела – всегда.
И делала это красиво,
заманчиво – просто беда.

Её простодушные очи
глядели легко и с искрой.
И вся благодарность, короче,
казалась игрушкой порой.

Издёвкой, дразнилкой, насмешкой,
крепчающей день ото дня –
орлом ли уляжется, решкой –
а ты не забудешь меня.

Ни денег она не просила,
ни краткого счастья взаймы –
искрилась летучая сила
на иглах ресничной каймы.

И то ль подозрение грело,
что это и впрямь не прикол?..
Но спорилось страшное дело
прилаживать к жизни глагол.

В местном парке русское барбекью.
Анекдотцы, дамочки на излёте.
"Что вы, my dearest, нынче пьёте?"
"Нынче с утра ничего не пью.
Знаю, в Квинсленде хороша лоза.
Да и сам я вроде всегда как за.
Но хоть лопни – а не глядят глаза".
"И напрасно, друг мой. Какой букет!
По Европам нынче таких уж нет.
Жизнь, поверьте – непоправимый бред.
Детский Спасск, Japan, Харбин, Веллингтон.
(Мне сто лет в обед – не глядите так)
Впрочем, жаловаться – моветон:
проку в жалобах – на пятак.
Поглядите, сколько вокруг цветов –
голубых, сиреневых, золотых.
Я на всё, любезный вы мой, готов,
дабы зрить и впредь бестолковье их,
дабы вслушиваться, закатив кадык,
в послевкусье чёрных кровей слезы –
мёртво врос, сроднился, как пёс привык –
что слюнявить фуфельные азы.
Вы лелейте, юноша, аппетит,
заводите прихоть, подзуживайте нутро.
Время, оно, знаете ли, летит.
Что там бес? Скоро коса в ребро.
И не стыдно ль вам неиспитых чаш?
А сегодня вот и ещё к тому…
Всё везде – химера, чума, мираж.
И к чему упорствовать, не пойму.
Оглядитесь всё ж через не хочу
и примите кубок, пока дают.
И не хмурьтесь… Всё. Перебор. Молчу.
Всякой выморочке – свой салют.
Так хотя бы взглядом по головам –
и уже довольно больной душе.
Кровь шумит как ветер. Желаю вам
не особо вслушиваться уже.
Завихренья, сбои не стоят слёз.
Главное, чтобы шум не гас.
А о чём и прочее – не вопрос.
Уж по крайней мере для всех для нас".

в саратове городе жил алексеев поэт
ни много ни мало а скоро сто лет как в обед

какими обедами он от души угощал
водил по музеям на волгу возил на причал

почти что кричал за столом что печатают муть
но будем работать а там проживём как-нибудь

качок сочинитель ревнитель идей эскулап
ему ли судьбу упускать из накаченных лап

учили купчину в лихих девяностых зазря
сполна и по чину а он не глядел за моря

крутился втирал строил планы копил капитал
какие прожекты лелеял надежды питал

и дочерь далече и друг и забыто перо
проехали хватит казалось избыто старо

но бога смешить про себя рассуждать наперёд
и сбудется проза и муза эвтерпа грядёт

всё будет всё будет чтоб кончиться вешней порой
обиду на бога затеять один геморрой

трамвай петербургский толстяк новый мир би би си
кому не до фени доступны и на небеси

в усах и печатке чуть под сальвадора дали
он скажет ребятки и в небе довольно земли