Все чаще говорю я с теми,
кого здесь нет.
Кто был уж точно — в матерьяле, в теме
моих сует.

Кто так любил — без слов и без ответа
то страстно, то темно,
как пальцы — кипяток, как ливень — лето,
как бритва — полотно.

Кто так любил — то радостно, то горько,
но все равно
как нить — иглу, как ниточка иголку,
как прочим — не дано.

Я все пытаюсь вспомнить желтый дом,
облупленные серые колонны,
а в нем — переносимые с трудом
дух белой хлорки и одеколона.

Там ты, как мальчик, стриженный под ноль,
убогий свет и все вокруг убого.
Но за окном — не снег, а канифоль
для скрипок нас прощающего Бога…

Я знаю, что в беседке виноградной,
построенной вдали от воронья,
меня хранит своей любовью ратной
моя давно умершая семья.

И не в сырой лежат они могиле,
а здесь стоят, с цветами наравне,
чтоб чистой силе и нечистой силе
вовеки не приблизиться ко мне.

Краснеют листья осени повсюду,
но виноград зардеться не спешит.
…А ты, мой друг, не тянешь на Иуду —
твоя рука предательски дрожит,

как мелкий бес, как этот бисер мелкий,
рассыпанный пред свиньями в Аду.
…Прощай, мой друг, ты не в своей тарелке.
А я — в своей. В родительском саду.

…Видела она, как уводили
два чекиста — старого отца,
как везли его в автомобиле,
и клубилась вместе с черной пылью,
тихо умирая от бессилия,
с золотых подсолнухов пыльца.

…Что б с ней стало, если б увидала,
как двух дочек с черною тоской
на вокзале стража повязала,
повезла и слова не сказала —
из суда неправого, из зала,
за Можай, который под Москвой?

И если я не очутилась
в мордовском лагере — уже
судьба мне оказала милость
на самом первом вираже.
Запретность — русская словесность!
И Солженицына письмо
летит сквозь правильность, сквозь пресность
и в руки просится само.
Стучит стукач, ловкач средь лохов,
следит майор из КГБ.
Еще минута — и эпоха
катком проедет по судьбе.
Судьба, судьбинушка, судьбина!
Кому — карьера, мне — рябина
на перекрестье трех дорог.
Сестра не выдала, и Бог
нас от психушек уберег.

У жизни бренной и смиренной
уже почти что на краю
бесстрашной и самозабвенной
беру и помню — жизнь твою.

Тот снег в окне, летящий косо,
тот дверью прищемленный свет
от перекрестного допроса —
в неполных восемнадцать лет.

Твои большие, голубые
глаза глядят из темноты,
и в них страдальческой России
неповрежденные черты.

…А тот майор?
Гуляет в Ницце,
иль пьет с соседом в гараже.
Или с молитвой за юницу
стоит пред Господом уже…

В прозекторской и в фимиамной —
горит, не мигая, свет.
Там, в вечности амальгамной,
останется твой портрет.

Ты плохо жила и скорбно,
не верила в силу зла,
в кругу чепухи, попкорна
ты сына не сберегла.

Любила до слез, до дрожи —
небесные зеркала,
и родину свою — тоже,
и тоже не сберегла.

Так что же — вскрывай, не гребуй,
не скроешь ни стыд, ни срам.
И оценить не требуй
свой нищенский фимиам.

В саду, где цветут олеандры
и душные розы Прованса,
глаза закрываю, рыдая,
впадая в подобие транса.

Что это — не Рай ли, в котором
мы встретимся поздно иль рано,
коль будет Господь милосерден
и все нам простит без изъяна.

Здесь вечером птицы щебечут
совсем по-другому, другие.
Ты их никогда не услышишь —
но это и есть ностальгия.

Чужие и пальмы, и лица.
И лишь Средиземное море
сестрой милосердия лечит
мое нелечимое горе.

Ни слова о том, что будет потом,
ни слова об этом, мой друг, —
в последнем огне, в огне золотом
последнее море вокруг.

Мы завтра покинем сии берега —
о, дольше, огонь, погори,
о том, что ни друга вокруг, ни врага,
ты нам говори, говори…

И слепо и глухо и просто немой —
ответчик и он же истец.
Но завтра и мы соберемся домой,
отсрочь это завтра, Отец!

О, дай наглядеться, наплакаться, на-
смеяться в пейзаже грудном…
Есть сто пунктуаций во все времена,
а паузы нет ни в одном.

Но именно в паузах жизнь и горчит,
но именно в паузах встреч,
как море, последнее море, звучит
нечленораздельная речь.

Снежок последний кружится,
ложится на края
едва подмерзшей лужицы
и талого ручья.
Ничья, в ничейной памяти,
ничьим заботам не
подвластна, как на паперти,
иль вовсе — на луне.
О, этот холод бешеный,
свет лунный, голубой, —
ужели неизбежно он
до смертушки с тобой?
Пока надеждой слабою
на счастье — дышит снег,
стоишь простою бабою
ты перед ним навек:
с простою, непокрытою,
повинной головой, —
ну что ж, давай, испытывай
на шок свой болевой!
Оставь, судьба, отметину
тяжелыми дверьми,
еще одну отметину —
да свет не прищеми…

Я еще держусь на незабытом
островке меж облаком и бытом.
Я держусь, держусь, не забываю
о благих намереньях и Рае.

Я еще держусь на честном слове,
на своей любви, Твоей лю-бо-ви.
Я еще держусь на слове честном,
самом нужном, самом бесполезном.