Если б ветер поверхность слизал,
если б видимость стала нерезкой,
сквозь Москву проступили б леса,
как лицо на осыпанной фреске.

Полустертые камни висят
в небесах, на весу приосанясь.
Сквозь Москву прорастают леса –
угадал записной иностранец.

Сквозь базар, толковище, торги
небеса прорываются течью,
проступают верхушки тайги
и гудят москворецкою речью.

Это просто такая среда,
где чужой со своим одинаков.
Сквозь Москву пробегают стада
кроманьонцев, косуль, кадиллаков.

Это воздух такой, кислород,
что летят сизари мимо цели,
и деревья дешевых пород
оплетают корнями туннели.

Сквозь Москву прорастают леса,
красота образуется через
одичанье. Турист записал
эту несообразную ересь.

Мы пришельцы во граде своем,
в чащах из кирпича и гранита,
где воитель пронзает копьем
замечтавшегося московита.

Я сплю лицом на улицу, как будто нету стены.
То досветла тусуются дворовые пацаны,
то ветерок набросится, разбудит окрестный парк,
то в пустоте разносится машины змеиный шарк.

Поселок стынет полюсом, и минусом станет плюс.
Я сплю лицом на улицу, я делаю вид, что сплю.
В ночь черную, в ночь белую, полярную, как магнит,
Я только то и делаю, что сплю, что делаю вид.

Порнографическая ночка. Нежности обезьян.
Бесовка тешит ангелочка. В Инну впадает Ян.
Я сплю лицом на улице, на шлюхе прелюбодей.
Бессонница милуется со сном в пустоте моей.

Машина возвращается. Змея уползает в лаз.
Картинка не качается. Ночной ветерок угас.
Шпана к утру обкурится, обколется, сгинет гнусь.
Я сплю лицом на улицу. Не знаю, куда проснусь.

В краю, где не ступала нога, одетая в шерстяной,
где нет товарища, нет врага, а только море и зной,
где обреченная беднота, как мох, обжила холмы,
где признают лишь язык перста расслабленные умы,

в краю, где жизнь означает власть прекрасных бездумных тел,
куда подростком мечтал попасть, и песни об этом пел,
а ныне край, не вообще края, и мука моя и месть -
Зачем здесь я, отчего здесь я, какого чёрта я здесь? -

в краю, должно быть, краю Земли - кругом океан стоит,
и величавые корабли отчаливают в Аид,
и грифы пялятся свысока, глотая залива вонь,
как града старческая рука ершит шевелюру волн -

в краю, где слишком легко постичь, чем край этот нездоров,
где мяч взмывает, креста опричь, толпа испускает рев,
а я совсем из другой семьи, не в силах забыть родни, -
но здесь окончу я дни свои - и хором: окончим дни.

Окончен день. Задержись слегка на побережье. Читай
контекст куста, письмена песка, созвучия скал и стай.
Своей походочкой воровской уйдет в океан закат,
и захлебнется ночной покой извечной тоской цикад...

Посмотри, что у меня в руке:
безделушка, хитренькая штучка.
Надпись в неприметном уголке:
Делал Карло, мастер-самоучка.

Зря надеешься - не оживет.
Ну какие сказки. Что ты, что ты.
Даром на нее потрачен год
тихой, упоительной работы.

Правда, странно? Вроде бы, пустяк,
выносил, продумал до детали,
сделал - получилось всё не так,
словно главного не рассчитали.

Что ж, начнём по-новому. Зима,
запах стружки, трудное заданье.
Крашеная куколка в чулане -
Бог с ней, право, пусть живет сама.

Театр начинается с вешалки. На вешалке сиро повис
платочек невиданной вышивки, размытой, как ни присмотрись
(поземка густая, февральская посеяла кроху в глазу):
на вышивке небо уральское, с осенним предгорьем внизу.

Мятутся наивные мысельки средь фраков, биноклей, колье:
зачем эти дальние выселки висят в театральном фойе?
Что делают облако, озеро, избенка на склоне бугра
в театре, где царствует опера, взмывают навзрыд тенора?

А то, бедолаги и делают, попавшие в рай, да не тот,
что грезят, как вьюгою белою возвышенности заметет.
Фигурами снежного танца предстанут леса вдалеке,
а лишняя осень останется болтаться на медном крючке.

Слезу театральную вытри. Пока не дают номерок,
ты будешь, в заношенном свитере, блуждать по сплетеньям дорог,
где крестиком вышиты кедры, хлопчатые тучи серы,
и ветер заходится тенором, срываясь с усталой горы.

Если на лестнице пахнет дном,
возле дверей башмак,
если заботиться о больном
незачем, и никак,
если давно на лице жены
рыбы заплыли в сеть,
значит, и все мы осуждены
над пустотой висеть.

О посмотри, как прекрасен день
в бронзовых островах.
Перед балконом плывёт пельмень
о семи головах.
Там раздаётся вокзальный звон,
сям воробьиный мат.
Если прекрасен и он, и он,
значит я виноват.

Я виноват перед башмаком,
перед травой двора,
где (с исключающим или), в ком
не увидал добра.
Солнце затмив, уронил сугроб
вежливое число
(с соединительным или) дробь
капель в моё стекло.

Вывод: оплата давнишних ссуд -
вот виноватых крест.
Когнито эрго энерго сумм
поедом люпус ест.
Хомини, хомини, дома нет,
домини, нет, дома.
Необходимо платить за свет.
Света уходит тьма.

Лучше б уехали. Глядь, больной
поезд вошел в озноб.
Температурит, дрожит спиной,
морщит гриппозный лоб.
Едем же, едем же, решено.
Вот он под мост упал,
и полетел в пустоту, на дно,
вниз по ступенькам шпал.

Эхо разносится по лесам.
Катит воздушный ком.
Освободившийся амперсанд
вяжет ряды крючком.
По незнакомым уже местам
еду далече я.
Носит земля шерстяной кафтан
противоречия.

В складках кафтана идёт баржа
или плывёт корабль,
поезд проносится, дребезжа,
шествует дирижабль.
Дале исследуя вещество,
взгляд запинается
там, где кончается наше всё
и начинается

Ночью вода черна в заливе
Морщит луну шуршит льняным
как одеяло постелили
и забавляются под ним

Гонит осколки и обломки
пузом провозит раз пятьсот
Ночью вода седа у кромки
где зарывается в песок

Лодочный борт желтком окрашен
Скользкий причал давно остыл
Два огонька мигают с башен
двум огонькам далеких крыл

Властным гипнозом побережья
разум отвержен и влеком
как неподвижная медвежья
синяя точка над виском

А третья ведьма говорит
оставшимся двоим:
- Он вписан в черный кондуит,
он должен стать моим! -
Кидает волосок на дно,
огнем рисует знак.
А я как тряпка, как бревно, мне ничего, мне все равно,
мне хорошо и так.

Тогда двенадцать колдунов,
ловцов невинных душ,
готовят мне двенадцать снов
про дивный муленруж.
Но так душа полна вины
и так смешон масштаб
ее земной величины, что отменяют колдуны
противный калдыбаб.

Тогда сам папа Вельзевул
вылазит из глубин,
и водружается на стул,
как важный господин,
и говорит, кривя губой:
повсластвуй чем захошь -
но я даю ему отбой. Я даже властвовать собой
не склонен и негож.

Но тут встревает мелкий бес,
проныра и вихля:
- Кому полезнейший бельмес,
всего за два рубля! -
и вот кружится голова,
в душе поет гармонь:
Даешь халя! ву волшебства! за два рубля! всего за два!
полтинник сэкономь!

Был славный малый без затей
замечен наверху,
и вот теперь он богатей,
продавшийся греху.
Народ лоснится, как парча,
струится, разномаст.
Простите, люди, богача! Алчба суха и горяча.
Богач, полтинником бренча,
сбирает, кто подаст...

Лишь работа и быт. Водолаз оттолкнулся от дна
и всплывает к высокому проблеску света Господня.
Кто звонил, тот и снится - как будто звонили из сна,
или снов не осталось за тесным пределом сегодня.

Или сна не осталось, а так продолжается явь,
и наверно у яви в каком-нибудь дальнем запасе
есть история, где водолаз отправляется вплавь
к миражу побережья - а катер ушел восвояси.

Продолжается времечко. Осень за горло берет,
отдаются долги, небожители сходят с экрана,
открываются новые звезды, младенец орет,
и устами дурного младенца глаголет нирвана.

Что ж, отправимся дальше. Ведь нам обещали как раз
объяснение сна, где прибрежной тропой, мимо чьей-то
полосы, неуклюжий и страшный, бредет водолаз,
а мобильник звенит и звенит, как китайская флейта.

Человек, на котором стоит земля,
удаляется в глубину,
и, уставший от самого себя,
отдает слова болтуну.

Говорит болтун: в голове лузга,
слезы катятся по щекам,
Вот приходишь домой, а кругом снега,
засыпаешь и видишь спам.

Знатоки прокопали подземный ход,
Ищут истину в темноте,
только тьма не та, только свет не тот,
только те знатоки - не те,

только тот, один, черепаха, кит,
изнутри того, что извне.
Вот проснешься утром - земля молчит
и колышется в глубине.

В каждом городе есть прежние века.
Есть соборы — купола до потолка.
Человеческая слабость велика
и весома:
Дом стоит — но ни купца, ни мужика
нету дома.

То есть, водится народец, но другой.
Парень с обручем, дружок его с серьгой.
Магазин на магазине — дорогой,
да излишний.
Люди, строившие город над рекой,
были — вышли.

Покосились на подъезде номера.
Пахнет хлебом из отверстого двора.
Выйдет булочница, той же, что вчера,
хлопнет дверью.
Крепко строили былые мастера-
подмастерья.

Как всегда, к вечерне колокол звонит,
как всегда, стреляет звуками в зенит.
Знаменита колокольня - каждый гид
носом тычет.
Откликается авто, трамвай гремит,
голубь хнычет.

Советский солдат, рядовой Карамзин
Взял штурмом остров Борнгольм.
Гуляет, пинает останки машин.
Дракон подпирает балкон.

Смеркается. Кончив войну, рядовой
ныряет на драный топчан,
и дальше, и глубже, туда, с головой,
где мы все по ночам.

Луна болтается на кустах,
как на шинели медаль.
Пылающий Кремль поджигает рейхстаг
(солдат Кремля не видал).

Союзничек Джон смакует глинтвейн.
Качается на шесте
модель человека по имени Джейн
в безбрежном декольте.

Хлопает бомба. Сыпется дом.
Рыцарь бросает щит.
Птенец, распластавшийся под гнездом,
отчаянно верещит.

Бедная дева сидит взаперти,
Без друзей, без подруг.
Плевое дело - деву спасти,
только нам недосуг.

Война пролетела, крылом не задев,
драконьим огнем не убив.
Какое нам дело до дев, до дев,
которым не до любви?

На пепелище ни ночи, ни дня,
ни бабы, ни мужика.
присядем, дружище, хлебнем огня
из битого котелка.

Все, кто нам пожелал: умри,
нами побеждены.
Мы наш, мы новый, неоновый мир
выстроим из войны.

А дева не наша. К ней прежний мужик
воротится из атлантид,
и жизни раскрашенные чертежи
в реалити воплотит.


Остров оставлен. Оставлен добром.
Режет носом рассвет
занятый войском гражданский паром.
Никто не стреляет вслед.

Замок, как нищий на казино,
глядит на корабль с холма.
Зря старается. Все равно
жалость теперь задарма.

Смерть осталась позади.
Жизнь восходит впереди.
Ветер, сердца не буди.
Не вреди ума.

Кто о чем, а мертвый о припарках.
Парит непроточная вода.
Тачки припаркованы при парках.
Парами гуляют господа.

Над свистящей реактивной бездной
озерца, сквозь лиственный навес,
человек не бешеный, не бесный
наблюдает игрища небес.

Иногда прорвется и обрушит
солнечным звенящим кирпичом,
иногда насупится и душит -
впрочем, "иногда" здесь ни при чем.

Человек несомый, а не сущий,
трогает привычное ярмо:
хочешь быть несуетным - не суйся.
Все придет и все пройдет само.

Спали в душной комнате вдвоем.
Путались в прорехах одеяла.
В косо занавешенный проем
матовое зарево сияло,

тяжело вздыхал дождливый сад,
и сосед, разбуженный под утро,
вызывал в уборной водопад,
на судьбину сетуя как будто.

Собственным бездельем утомясь
в тщетном ожиданье карнавала,
время протекало через нас
и узорной тенью застывало,

и когда, воспряв на зов трубы,
мы сбегали в день за будней коркой,
бедное окно стучало створкой,
отдаваясь ветру без борьбы.

Вещи, расставленные по местам,
прячут, подпольно и запотолочно,
мир настоящий. Расскажем, что там,
там, где не важно, и там, где не срочно.

За декорациями говорит
море, скрывая в своем габарите
остров, и в центре его лабиринт.
Море бессмысленно. Смысл в лабиринте.

Из подземелья потянется нить,
Следуй за нею, куда-нибудь выйдешь.
Все, что увидел, сумей полюбить.
Что не полюбишь, то возненавидишь.

Если нахлынет животная жуть,
хочется выключить, дальше не надо, -
глубже попробуй еще заглянуть,
не отводи пораженного взгляда.

Выйдешь наружу - не стоит темнить,
прятаться в тень, уходить от ответа:
Главное в песенке - мир изменить.
Мир изменился, и песенка спета.

Книжная полка, родное вдвойне
кресло, в которое с книжкою канешь.
Чудище, виденное в глубине,
стало тобою, но ты им не станешь.

Снова сеет изморось нехорошая,
даль заполошила, размыла близь.
Мокрые, тупые, простые лошади
мордами прижались, как обнялись.

Странно увлекаться, смешно ухаживать,
незачем привязанность волочить.
Серозем, еще не промерзший заживо,
смотрит в удивлении и молчит,

словно умоляют и просят помощи
не поля, не лошади - сразу весь
плавающий в сере, во млеке тонущий,
падающий сквозь ледяную взвесь,

округленный в капле и в оке мерина
видимости медленный оборот, -
словно в этом мареве все потеряно,
даже теми, кто своего неймет.

Лишь усталый ветер плетется по лесу
и рождает в лиственной полосе
робкие ответы густому голосу -
рокоту автобуса на шоссе.

Только нас отъяло друг от друга,
как я понял, с ясностью младенца:
эта ночь свободного паденья
будет последней.

Только нас расслабленная тяжесть
распластала на избитом ложе,
как она решила: этой ночи
быть с нами вечно.

Думала она, что я не вижу,
а я думал, что она не помнит.
Так и жили в тайне друг от друга,
так и умерли вместе.

мы жили тогда в застое
застольные времена
и было у нас святое
и это была война

за то что мы выпивали
за деда и за отца
теперь мы живем в развале
которому нет конца

недальняя перспектива
открыта из наших ниш
как это несправедливо
и сыну не объяснишь

все те же гремят кадрили
иные стремятся в пляс
что мы недоговорили
доскажут ли после нас

По границе светового конуса,
низко над серебрянной травой,
мчится обезумевшая конница
с птичьим криком стаи кочевой.

Шелохнется земляная гранула,
побежит ершистая волна...
Это время, это жизнь нагрянула.
Пей до дна.

0.

Действие происходит в моём Копенгагене,
пасмурной осенью. Здесь поезда
красные, словно пожарные машины;
медленные, словно все уже сгорело.

1.

Поезд замедляется, потом останавливается.
Двери раздвигаются. Гуськом выходят:
нестарая женщина с потухшим лицом
и заклеенной головой; обритый наголо
жесткий господин в отглаженных брюках;
невзрачный парнишка, неловко закладывающий
книжку; две сестры, полных и добрых;
дяденька с бородкой, тоже, видно, добрый;
помятый выпивоха. В поезд заходят:
полноватая девушка в жокейских рейтузах;
усатый растрепа, слушающий мобильник.
Пауза. Поезд ожидает сигнала.
Мальчишка, выскочивший из подземного перехода,
влетает в двери, завершив посадку,
поставив точку в списке. Двери захлопываются.

2.

Девушка снимает бесполезные наушники:
села батарейка. Сразу совершенно
нечем заниматься. За окошком скучно.
Пассажиры вокруг кажутся знакомыми,
только недоделанными (легкая близорукость):
вон почти ее университетский лектор;
вон герой вчерашнего сериала,
немного подпорченный (она увлекается
игрой); вон кассирша из соседнего Нетто,
а может и вправду кассирша; вон напротив
парень, похожий на... никак не вспоминается,
под кого он выструган - а ведь похож же!

Парень, между тем, на нее уставился.
Дурацкие рейтузы. Полные ноги.
А, неважно, все на всех похожи.
Темные волосы - видно, иностранец.
Похож на аргентинца. Вороные волосы
с неуместной проседью. Влажные глаза.
Не парень - мужчина. Смотрит на нее.
Смотрит на нее. Очень интересно.
Она, не замечая, своего движения,
наклоняется ему навстречу. Он...
Он неожиданно берет ее за руку.
Оба, видимо, обалдевают
от налетевшего человеческого вдохновения.

3.

Из поезда выходят уже вместе.
Она ведет его за руку.
Что она делает, что она делает?
Это не важно. Подумает потом.

Она живет в нехорошем районе.
Единственный нехороший район Копенгагена.
Душные квартирки снимают студенты
и проститутки. По дороге домой
непременно минуешь витрину секс-шопа.
Затхлая витрина с пластиковыми игрушками.
Ведомый, кажется, не обращает внимания.
Смотрит на нее. Потом утыкается
в витрину. Шарахается, хватается за рукав.
Теперь побыстрее проскочить остальные
местные достопримечательности: церковь, у которой
околачиваются ширики; едальню, пропахшую
жареным маслом; совсем уж вонючую
пасмурную подворотню - и вот мы дома.
Ты, дурачок, ничего и не заметил.

4.

В комнате, как и на улице, не прибрано.
Здесь живет одинокая студентка.
С порога шибает давешним кофе.
В окно доносится Рождественская оратория.

Скажите, что можно делать с незнакомцем,
слов не понимающим, в маленькой замусоренной
студенческой мансарде? Только лечь вместе.

Он раздевается как-то нерешительно,
будто только что догадался.
Она стаскивает надоевшие рейтузы
привычным жестом: всё, как обычно.

Ложится, закрывает глаза, улыбается.
Бывает, чувствуешь, что все получится.
На секунду ей становится страшно.

5.

Ты собиралась потом подумать.
Вот оно, потом. Думай, наконец.
Что это было? Что это было?
Ведь не любовь - любовь темна.
Не случайная случка - скорая, напористая.
Напротив, что-то, медленное, глубокое, ровное.
Экспозиция, разработка, реприза, кода.
Разлука, встреча, прощание, разлука.
Зима, весна, далее по списку.
Альфа тире омега. Ноль тире бесконечность.
Не спрятаться за образ, не укрыться за метафору.

Что-то случающееся однажды
и неспособное повториться.
Меняющее образ. Решающее судьбу.
Не оставляющее желать большего.

Когда случилось? Когда решилось?
Когда дыхание вошло в ритм.
Когда она закрыла глаза.
Когда и он сподобился раздеться.
Когда на лестнице встретилась кошка.
Когда от витрины отразилось солнце.
Когда рука оказалась упругой.
Когда выбирала духи на сегодня.
Когда в вагон зашел человек,
дышащий рядом - а может быть, другой.
Когда она родилась. Когда
родилась ее мать. Когда человек
произошел от обезьяны. Произошел. Точка.

Ну расскажи мне, кто ты, что ты?
Молчит, глядит, одно слово - иностранец.
Спрашивать бесполезно, как преданного спаниэля
(дурацкое, двузначное слово “преданный”).

Что делать с тобою, счастье мое,
краткое, пугающее, словно оклик
из темного леса? Куда с тобой деваться?
Бросишься вслед - только заблудишься.

Кто мы такие? Почему мы такие?
Как наше счастье оборачивается страданием?

Прости меня.
Прости меня.
Прости меня.
Скоро придут гости.

6.

С тех пор, как он оказался на лестнице
(схваченный в охапку, наскоро завернутый
в помятую одежку, чмокнутый напоследок),
он сидит почти неподвижно.
Примостился подоконником выше,
изучает вмятины на перилах,
потеки краски поверх извечных
ругательств, сигаретные пятна, разводы
пыли на открытой форточке. Наблюдает
приход гостей. Из сумрачного воздуха
лестничной площадки по очереди вырисовываются:

два веселых хлюпика со звякающим баулом;
некрасивая девушка с усталыми руками;
еще одна, готическая, без связи с предыдущей;
спортивная парочка, за руку, с одинаковыми
румяными носами, в одинаковых джинсах;
напоследок – опоздавшая, расфуфыренная, долго
плачущая на лестнице в изящный мобильник.
Вытирает щеки. Приходит в себя.
Звонит. Натягивает улыбку. Входит.

Дверь подрагивает. Глазок сияет.
Ватно бумкает тяжеловатая музыка.
Невнятные возгласы становятся громче.
В детстве заставляли ложиться рано,
и он долго лежал один, в сумерках,
думая о своем, невольно прислушиваясь
к выплескам шума из соседней комнаты.

Промокшая кошка прибегает с улицы.
Пристраивается рядом. Ждет, пока погладят.