Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Евгений АНТИПОВ



МУТЬ ИЕРИХОНСКАЯ

Теоретизация как виртуализация цивилизации


В Михайловском замке (филиал Русского музея) осенью 2013 года открылась выставка Сильвестра Сталлоне. Причем, не просто выставка, а выставка живописи. Этот парень давно и у всех вызывает восхищение, ибо всегда падал, но вставал, сгибался, но разгибался. А теперь вот картины привез. Да какие виртуозные – их как хошь вешай, хуже не станет.
На вопрос о любимом художнике – после затяжной паузы – назвал нашего Малевича. Спасибо. Хотя не встретишь сегодня на Земле человека, который не любит нашего Малевича. Сталлоне, как и положено, прост, демократичен, и считает свои таланты скромными по сравнению с великими живописцами.
Но тут он явно кокетничает. Повидавший на Голливудских холмах многое, он прекрасно знает, как зажигают звезды, как из стоптанных калош делают культурное явление, как создают шедевры авангарда. И разговор об этом куда интереснее, чем живописное наследие парня, который, не смотря на тяготы судьбы, избил всех советских силачей…
Во дни моей безвозвратной юности, решающих пятилеток и светлого будущего, испытывал я неизъяснимую порою тревогу. По философии в институте пятерка, но вот как выпадет доклад по историческому пленуму подготовить, прочтешь восемь газетных страниц – и ни черта. Снова прочтешь – и снова ни черта. Ворочался по ночам, подушку, можно сказать, сжимал пересохшим ртом, но суть исторического пленума каждый раз ускользала. Кто знает, чем обернулись бы со временем эти небезобидные пустяки, но прояснился мой ум через одну ловкую таблицу в перестроечной уже газете.
В таблицу были сведены части партийной речи и разбиты по столбцам: партийное сказуемое, партийное подлежащее и т.д. Если брать в любом порядке по слову из каждого столбца, получается предложение, если еще и еще, получался доклад. Умный, обстоятельный, нелицеприятный.
Эвон как. Не смысл важен, но алгоритм. И то верно. Всегда ли прав интеллектуальный прагматизм? Иному гражданину мы холодно говорим «здравствуйте», а думаем при этом самое худое. И когда юноша на девушку в метро смотрит, его ведь тоже не смысл интересует, но «алгоритм».
Простое это открытие вернуло мне гармонию жизни. А какое тут, собственно, открытие. Сам же классе в десятом пользовался рассеянностью учителя и бодренько так по три раза без остановки, как пластинка-заика, только меняя интонацию, выдавал то, что успел отсканировать взглядом непосредственно перед звонком на урок. Почувствовав, что нужное время отработано, надо влепить кое-какие цифры, хоть с потолка, дать финальную коду, чтобы цифры эти на слуху не остались, и можно победно спуститься вниз. Да, подлог, но не погибать же. Можно даже вычленить приемы, необходимые в таких делах.
Для усыпляющего эффекта хорошо использовать обтекаемые, взаимозаменяемые фразы, умные предложения, но умные без вызова и натужности («невозможность разрешения всевозможных, внешне не усложненных, но условно немногих решений при немного расширенных условиях»), слипшиеся слова («автоматизированно-механизированный комплекс»), а также слова, в общем-то, знакомые, но в смысл которых надо вдумываться, а лень («инфернальный релятивизм»).
Оказалось, что крупнейшими теоретиками современного искусства (Кристи, Бергсон, Деррида) аналогичные поляны обрабатываются и давно, и успешно. Ален Сокал и Жан Брикмон, авторы книги «Фальшивые интеллектуалы», даже не поленились и перевели статьи упомянутых авторитетов с языка сугубо философского на язык душевного общения. И что же? А все то же: никакого смысла, выясняется, в статьях нет. Зато есть флер утонченности вокруг самого текста, его странная ткань, магия хитросплетенных фраз, музыка слов, восхитительная аура самоотверженности (не мешайте, он работает!), притягательность творческого процесса и бодрящий, как на киноэкране, антураж: пишущая машинка, пепельница, полная окурков, и всякие бумаги.
Гражданский пафос и естественное человеческое желание казаться умнее внесли и в науку ту неоценимую лепту, против которой теперь и не попрешь. Ах, мыльные теории и научные авторитеты с прекрасными вспученными щеками. С научными этими авторитетами ничего не поделаешь впоследствии, они очень заносчивы, с ними абсолютно невозможно договориться, их гениальные лица будут вечно висеть в аудиториях, их именами будут до смерти пугать молодых специалистов, а простенькая ситуация с большими наскальными изображениями превратится в пышную версию ритуального убийства виртуального бизона. Со всеми подробностями о специфике мышления древнего человека. Нормальный ученый, чтоб не испортить, всегда старается открыть ларчик просто и ясно, ибо ясность и простота – критерий достоверности: нарисовали древние охотники бизона, пометили сердце и тренировались в метании. Но для такой версии нужна, конечно, сообразительность. Да и научного подвига, будем откровенны до конца, в этом наблюдении нет. Что же он, первобытновед, хлеб свой научный зря ел? Вот и грызут школьники со студентами вместо гранита науки гранит чьих-то пьедесталов.
И все же наука – вещь конкретная. Что-то не так умножишь-разделишь или запятую не там поставишь – визгу не оберешься. И всегда найдется зануда, которая потребует увязать что-нибудь с логикой. То ли дело искусствоведение. Можно встать, вскинуть голову, как певец у фортепьяно, и молвить:
«Особая способность звукового зрения, аналитическим импульсом подкрепленная в стремлении передать изобразительными средствами статику динамикой, через очевидный покой показать воображаемое движение, достичь при этом тонкого ощущения и, пожалуй, даже понимания смысла линии, угла, точки, их конфликта или, наоборот, согласия графической линии с цветовым пятном в их взаимном мире или вражде, и даже в визуально латентной зоне, когда линия буквально не прочитывается, а цветовое пятно только угадывается – генерируется напор временного потока, который захватывает и автора, и зрителя, и несет, несет через необозримое пространство, подчиненное законам контрапункта...»
Эх, хорошо! Немецкие мистики, ненецкие гностики. Хорошо. Искусство. Несет, понимаешь, несет через необозримое-то пространство. Несет.
И не надо думать, что, вооружившись цитатами из великих, подобное любой нагородить сможет. Тут тоже свои тонкости. Цитировать мировую мудрость надобно менторским тоном, но эдак мутно, неразборчиво. Авторов отечественных, которых читают, лучше не цитировать вообще, а то у Ключевского кто-то припомнит высказывание, что «мудрено говорят только о вещах, в которых не разбираются», а Гончаров-де считал, что «простой человек боится простоты» и так далее. Цитировать лучше что-нибудь переводное и лучше европейцев. А то, как помянешь всуе какого-нибудь преподобного о-сенсея Уэсибу Марихея, и опять окажется, что «правда по своей сути проста», что «формы ее выражения должны быть немудреными». И вообще, «кто усложняет простые вещи, тот настоящий глупец». А это уже оскорбление.
Аудитория, на которую направлен напор жизнеутверждающего наукообразия, имеет неоднородную структуру, и в ней выделяются две основные группы, различные по интеллектуальной ориентации: первой группе мозги только компостируют, это группа пассивных интеллектуалов, а вторая группа, после обильного компоста, сама начинает компостировать. Это адепты. Адепты тоже делятся на мямликов и шустриков. Шустрик начинает бурлить сразу, и через месяц у него диссертация. Посмотрев же в глаза мямлика, поймем, что перед нами чистые глаза художника. Художники-мямлики занимают промежуточную фазу между активными и пассивными, диссертаций не пишут по причине грамотности, но являются при этом основными разносчиками умственного процесса.
Умственный же импульс распространяется так. Бросив пронзительный взгляд на произведение и на автора, точно определив степень заторможенности художника, злоумышленник тут же предлагает версию тайного замысла картины. Но не просто, а подкрепляя свою импровизацию трехэтажной терминологией. Художник приходит в изумление, которое сменяется чувством преданности. Всю конструкцию запомнить он, конечно, не сможет, но самые заковыристые фразы за кружкой пива, как бы между делом, художник процитирует своим друзьям. Чем вызовет тайную зависть. Таким образом и распространяется пиетет перед этим сладким словом «теоретизация».
В основе теоретизации лежит порою добротный анализ, но в анализе есть неуловимая грань, за которой и смысл становится тоже неуловимым. Если разложить слона и муху на атомы, исчезнут как различия, так и предмет исследования. Грань эту теоретики переходят легче и решительнее, чем Цезарь, и с выражением лица двух типов: восторженно-искренним (тут беззаветная любовь к искусству) или цинично-стервозным (тут полное бесстыдство и умысел продать муху по цене слона). Лица второго типа откровенно мутят воду, чтобы она казалась глубже.
Проблема «неуловимой грани в анализе» актуальна сама по себе, требует вдумчивости или хотя бы элементарного регламента. И тут ни при чем ни злоумышленники, ни адепты, ни пассивные. Средств борьбы с этой проблемой практически не существует, кроме ясной логики. То есть ситуация безнадежная. Если учесть, что группа пассивных интеллектуалов – компостируемых беззастенчиво и по-черному – это полупросвещенная интеллигенция, робкая, но тянущаяся, то ситуация безнадежна вдвойне. Количество незнакомых слов вызывает у такого обывателя комплекс неполноценности, а то может привести и к психическим травмам. Что тут можно посоветовать? Если не впадать в столбняк изначально и окончательно, можно обнаружить, что вся эта глубокая философия состоит из высказываний очень правильно-универсально-банальных (топор-то, дамы и господа, под лавкой), из настораживающих рассуждений о каком-то космическом пространстве и откровенной путаницы в понятиях. Много успокаивающе-полезного и наводящего на интересные размышления можно почерпнуть из всякого рода биографических справок. А дальнейшие наблюдения покажут, что вредители-теоретики не слишком опасны, поскольку материалом-то и не владеют. Так, под «натурализмом» в живописи они понимают предельную сделанность, и если, преодолевая застенчивость, попросить разложить по полкам Энгра и Моне, в нишу «натурализм» положат Энгра. А ведь «натурализм» предполагает буквальное изображение: что вижу, то и пишу. И цель – в изображении добиться абсолютной иллюзии того, что вижу.
Клод Моне пришел к Руанскому собору утром – изобразил. Днем пришел – изобразил. Вечером – опять изобразил. Молодец. Как турист с фотоаппаратом: без композиции, но предельно точно, каждое цветовое пятнышко. На добрую память о Руане. Пришел бы и ночью, да уж очень темно. Эти круглосуточные хождения и называются «натурализм», художник срисовывает, как видит. И ничего не создает сам. Энгр же картину сочинял и выстраивал, он творил.
Хорошему танцору нет необходимости что-то доказывать. Подмигнул и пошел, позвякивая шпорами. Чтобы нарисовать мужчину в тюбетейке, ему не надо предварительно заглядывать в какую-нибудь пучину и устраивать сверхчеловеческий прорыв в космос. Плохой же танцор обязательно предъявит миру свои неказистые аргументы, будет долго выводить леденящий душу график, в экзальтации своей дойдет до истерики, запутается сам и запутает других. Кто-то звонко плюнет и уйдет от греха подальше, но кто-то и поймет: не потому наш танцор перепачкался, что живот прихватило, а потому что, товарищи, перформанс, ум, как говорится, не спрячешь.
Надрыв экзистенциальных причитаний над щами, эту сальмонеллу вторичности, привнесли как раз художники-большевики, реформаторы-комфуты (коммунистические футуристы). А чтобы исключить всякое малейшее и чтобы все было идеологически выверено, вместе с Андре Бретоном знаменитый манифест сюрреализма пишет Лев Троцкий.
Штамм этой сальмонеллы оказался настолько устойчивым, что способен запросто пережить столетие: «Суть аналитического искусства была сформулирована и раскрыта достаточно убедительно гениальным русским художником Павлом Николаевичем Филоновым, который осуществил дерзкую попытку проникнуть в тайны сферических пространств, не подчиняющиеся законам материального мира и выходящие за рамки общепризнанных концепций физики и геометрии. Создавая свои живописно-психологические полотна, художник стремился шаг за шагом отразить непостижимость построения мироздания как некой структуры – элементной и цельной одновременно»…
Биографическая справка. П.Н. Филонов, создатель особого направления – «аналитического искусства», родился в Москве в 1883 году в семье кучера и прачки. Навыки художника приобрел в малярно-живописных мастерских (1897-1901), трижды провалив экзамены в Академию художеств, посещает пару лет (1908-1910) вольнослушателем Высшее художественное училище (при Академии). Съездил – как записано в автобиографии, для ознакомления с европейским искусством – за границу, где работает по специальности: красит заборы. Социально активен. На Румынском фронте во время Первой мировой войны входил в состав солдатского комитета Измайловского полка – в результате деятельности этого комитета этот Измайловский полк Румынский фронт покинул на хрен. Гражданская позиция неравнодушного художника молодым советским государством была поощрена высокими должностями (предреввоенкома), расстрельными полномочиями (председатель трибунала) и мандатом комиссара НАРКОМПРОСа, а моральный ущерб от контузии был компенсирован постом ведущего идеолога. Плюс всякие блага. Много выступал на диспутах. Распространяя знания и пропагандируя принципы аналитического искусства, был убедителен, в практическом творчестве очень любил всякие формулы: «Формула весны», «Формула Космоса», «Формула пролетариата». Вглядывался в лицо человечества, писал портреты; если же «в портрет входило зло», рвал беспощадно.
Выставка МАИ (мастеров аналитического искусства – неофитов филоновского учения) состоялась в ленинградском Доме печати в 1927 году, а персональная выставка Филонова (с отпечатанным каталогом!) – зимой 1929-1930 гг. в Русском музее. Впрочем, для публики выставка не была открыта: некстати сменился директор.
Последствия контузии, изнуряющая идеологическая работа и теоретическая деятельность не подорвали организма Филонова, не сломали его романтический дух, не разочаровали в советской власти: он продолжает посвящать свои картины советскому правительству, что с неизменным упорством фиксирует на оборотной стороне.
Павел неизменно тверд, бескорыстен, многим интересуется, мечтает о многом полезном. Самостоятельно учит английский язык, выучил, разговаривал с американцами, но гниды империализма ничего не поняли и тупо молчали.
Большое внимание в своем учении этот мечтатель уделял личности Художника, своей, в частности. Так, например, чтобы развить силу воли и зоркость глаза, Филонов подолгу, не моргая, смотрит на солнце, а свой курносый (как ему казалось), не достаточно волевой нос бинтует на ночь. Отсутствие образования и факт мнимой курносости не мешали Филонову последовательно теоретизировать на тему искусства, философии и вообще. Много и успешно декларировал. В Декларации «Мирового расцвета», демонстрируя знание разных слов, декларирует:
«Так как я знаю, анализирую, вижу, интуирую, что в любом объекте не два предиката, форма да цвет, а целый мир видимых или невидимых явлений, их эманаций, реакций, включений, генезиса, бытия, известных или тайных свойств, имеющих в свою очередь иногда бесчисленные предикаты, то я отрицаю вероучение современного реализма “двух предикатов” и все его право-левые секты, как ненаучные и мертвые, – начисто».
Дерзкую же попытку проникнуть в «тайны сферических пространств» наш почемучка совершил, скорее, в состоянии неуправляемого творческого прозрения, поскольку о рамках общепринятых концепций физики и геометрии гениальный русский художник Филонов имел предельно ограниченные представления. Справедливости ради надо отметить, что, создавая свои «живописно-психологические» полотна, художник сумел-таки «шаг за шагом отразить непостижимость мироздания», и эстетическая составляющая в картинах Филонова убедительна, так что «интуировал» он, судя по всему, умело.
Чего нельзя с полной уверенностью сказать о творчестве Малевича. Зато очень любил по-теоретически шандарахнуть Казимир наш Малевич. Но и в практическом смысле был полезен весьма: разработкой чекистской формы, квадратиками в петлицах наводившая впоследствии ужас на собратьев по творческому цеху, эпоха обязана именно Малевичу. В пролетарском пиджаке и с комиссарским мандатом под сердцем, в угрюмом картузе и пролетарских же сапогах, да еще с философией на устах – был он необыкновенно хорош. Раскрашивая свои прямоугольники, он категорически утверждал, что апеллирует, ядрен батон, к чистому эмоциональному восприятию.
Что ж, супрематизм – отличное упражнение для развития композиционного мышления в формате, для развития математического чутья. Но вот эмоциональное восприятие супрематизм исключает. И чистое восприятие, и любое. Бог создал зрителя таким хитрым макаром, что эмоциональный механизм у него включается только при отождествлении. И как же данное обстоятельство стыкуется с теоретизацией? А никак. Виднейшие мастера этого дела, ввернувши такую вот цитату, тут же, глядишь, и обмишурились: теза психологически не достоверна.
И очень эффектное словосочетание «пластическая организация», так часто употребляемая по любому поводу, а то и в связи с Малевичем, как раз к Малевичу отношения не имеет. «Пластическая организация» предполагает работу по уравновешиванию объемов, по созданию того, что зритель будет воспринимать как рельеф. А Малевич-супрематист – откровенно плоский.
Вообще, рассуждения о том, что ради цельности картины Малевич отказывается от предметности, сюжетности (и т.д.), мужицким своим сапогом наступая на горло высокой песне, напоминают рассказы о Ленине. Как идут они с Кузьмой по лесу, увидит Ленин зайца, вскинет ружье, но не выстрелит, а сдвинет кепку на свой сократовский затылок, топнет ногой и смеется задорной девчонкой, глядя, как пошел косой-то! Доброта Ленина известна. Если добавить, что и ружье Ленин принципиально не заряжал, то… Удивительный человек. Впрочем, есть в сказаниях о вселенской доброте маленькое «но» – кабы на месте Ильича оказался, скажем, соседский Фрол, ему Кузьма так бы и сказал: дурак ты, Фрол, и нечего целиться. А разница только в том, что нет у Фрола того авторитету, какое есть у Ленина. Авторитет же (художнику-концептуалисту и охотнику-концептуалисту) обеспечивает терминологически сервированная осознанно-интуитивная мотивация действий индивида, как субъекта творческих эманаций. То есть она, теория.
Если Ильичу дворянское воспитание и патологическая доброта не позволяли стрелять в безоружного зайца, то что же мешало гениальному Малевичу сделать вразумительную картину? Ах, да, жертва во имя цельности. Но конструкция, пластическая и цветовая организация, сюжет и остальное – это равноценные составляющие картины, и цельность при этом, уж извините, должна быть. На то он, наш художник, и художник. Без цельности – каждый сможет.
Что касается жертв во имя, то при моделировании трехмерного пространства на двухмерном жертвы неизбежны. Не бесчисленные жертвы и разрушения, а жертвы чисто специфические. Надо чаще ходить по музеям и внимательнее разглядывать Мастеров – жертв можно насчитать немерено. Но изощренных жертв, профессиональных, сразу в глаза и не бросающихся. Это называется высший пилотаж. Так что в вопросе компетентности теоретиков получается большая сомнительность.
Зато очень, очень любят писать художественно, как импрессионисты освежили живопись непосредственностью впечатлений, освободили от рутинности и академичности. Освежить-то освежили, да только импрессионизм, который принято считать творческим прорывом и, соответственно, предполагающим озарение, как видим, возвращает художника к механическим задачам, которые начинающий мальчуган решает на самой первой, примитивно-ремесленной фазе формирования. Но при этом, с каким гневом пишется о рутинности и академичности. А что это такое, не объяснят. Леонардо, Тициан, Рембрандт, Энгр (и т.д.), если это они рутинность и академичность, кто ж тогда на протяжении пяти веков создавал шедевры? Или шедевров не было, пока не стали освежать?
Есть в словаре самозабвенных слов такое слово – «оригинальность». Чтобы стало правдиво на душе, и, не вдаваясь в этимологию и физический смысл, рассмотрим только то, что в живописи этим словом, как правило, обозначают. Ведь ничего «оригинального» под этим небом не бывает. А сермяга заключается в том, что просто-напросто обозначают этим словом какой-нибудь узенький сегмент из всей (существующей давно) живописной проблематики.
Например. Начертил Художник кривой кружок. Оригинально. Положил два цветовых пятна. Оригинально. Поднапрягся и сделал из этого нечто, напоминающее арбуз. Совсем оригинально. Галерист Пыжик тут же устраивает презентацию арбуза с песнями и, стало быть, плясками. Успех. Новое слово. Но вот чем шире будет сегмент разрешаемой проблематики (композиция, гармонизация по цвету, сюжетная канва, фактура предмета), тем ниже будет степень оригинальности. То есть, «абсолютная» картина будет «абсолютно неоригинальной» картиной.
Итак, если освежение (оригинальность) такое великое дело, что можно пожертвовать опытом веков, профессионализмом, самим званием художника, тогда придется (ох, придется, Гертруда) принять и баночку с фекалиями из рук Мадзони. Вот уж кто освежил живопись непосредственностью впечатлений.
Или же Пикассо, Пабло. Жил-был, мыкался, состоял на содержании у г. Макса Жакоба (так сказать, голубой период), но получил письмо-счастье, переписал, значит, сколько надо, и произошли жизненные невероятности, пошла масть: стал видеть людей такими, как они есть, всю их сущность. Да может, у Пабло с глазами сложности. И вообще, откуда эта убежденность, что Пикассо раскрывал суть человека, рисуя ухо на лбу? Из них, из статей. А пишут эти статьи теоретики задумчивые, но отнюдь не специалисты, поскольку специалистов вообще мало. И «пишут» сказано громко, – компилируют из предыдущих статей. И если дойдем до первоисточников, обнаружим любопытное.
В архивах Академии художеств хранится оригинал рукописи главного человека в авангардном искусстве Николая Пунина, а в рукописи он черненьким по беленькому заявляет трудовому народу, что ни Репин, ни Суриков, ни Васнецов не учились в Академии. Зачем же он это? Затем, что при решении некоторых идеологических задач (вспомним Геббельса) все средства хороши. И, прежде всего, – ложь. Но самая изощренная ложь нежизнеспособна без адептов, без маленьких таких переносчиков с индуцированными вкраплениями в сознание. Вероятно, эти процессы имел в виду непотопляемый комиссар Пунин, когда утверждал, что «пролетарский зритель со временем дорастет до понимания истинного искусства». Как видим, дело Пунина живет и побеждает, пролетарский зритель дорос.
Дело даже не в этом, дело в том, кто стимулирует, а то и спонсирует революционное дело теоретизации? С одной стороны, теоретизация – дело заманчивое: сосредоточенный вид, уважение трудящих масс. Энтузиастов хватает. А с другой стороны, теоретизация уже приобрела формы идеологической муштры. Включая агрессивный диктат. Потому что владение терминологией стало делом обязательным в культурных тусовках. Именно тусовках. То есть в среде, где создаются мифы и выдаются рейтинги, в среде, являющейся законодателем для богемы. А значит, и для всех. И в этой среде терминология обязательна, как доза порошка или крашеные мужские губы. Не вербализации мысли (это все-таки надо курсивом): не вербализации мысли служит терминология – мысль вообще не обязательна, – но обозначению принадлежности к группе. Игра по правилам предполагает рефлексию и определенный дискомфорт – ограничение рамками какого-нибудь дрын-дрын-дрын-изма, – но и обеспечивает семь футов под килем, аудиторию, резонанс. И сам факт творческого существования. Разумеется, на алтарь придется положить индивидуальность.
Молодой человек из интеллигентной семьи, с творческими наклонностями и прочее, делая свой самостоятельный шаг в культуру, тут же попадает в мягкую, слегка вязкую и даже, если повезет, теплую среду. Все персонажи этой общности изъясняются на противоестественном, но изысканном языке. Поскольку и сам он не хухрык-мухрык, язык этот осваивается и усваивается. По-своему эта игра интересна и дает смутное ощущение исключительности. На следующем этапе инициации надо переходить от слов (противоестественных, но изысканных) к делу (изысканному, но противоестественному). А как же: певцы, смелые модельеры, все голливудские знаменитости, вся, так сказать, соль земли… Так что, вливайся. Влившись, бывший молодой человек из интеллигентной семьи, конечно, не становится голливудской знаменитостью, этого не достаточно, но вот тайно ощущать себя солью земли ему уже не запретишь. К тому же он постоянно чувствует плечо товарища, он в рядах легионов, способных аргументировано поддерживать своих неформальных лидеров и единомышленников. Главная задача легионов – прикрывать тылы, главное оружие легионов – теоретизирование.
А сознательной или бессознательной задачей современного теоретизирования об искусстве является уничтожение мастерства. Страстно сказано, но, по сути, верно.
Склонив хитро голову на бочок, ловко прищуримся: а можно ли рассуждать о мастерстве, не оговаривая его задачи? И какие мы знаем живописные, например, задачи? Настроение, необычная манера («необычное вИдение»), новая концепция, энергетика, просто сочетание красок (абстрактное, но приятное), «внутренний мир художника» и т.д. Конечно, мы должны уважать любую точку зрения и мы ее, любую, уважаем, но любителям аргументированных громоздкостей предложим пристально вглядеться в лица этим китам, на спинах которых все плывут в неведомую даль наши мудреные слоны да мухи.
Если ценность картины – настроение, то какое именно? В каждой картине какое-нибудь, да настроение.
Необычную манеру изображения, пуантилизмы, импрессионизмы и прочие фовизмы «Photoshop» сегодня сделает за 15 секунд из любой случайной фотографии. Все «новое», по определению, стареет. «Новым» можно восхищаться, пока оно новое. А через сто лет?
Концепция. Столь официально это понятие формулируется искусствоведа бледными губами. На жаргоне – фишка или мулька. Чтоб ее (концепцию!), создать, вообще не обязательно быть художником. Если некий художник действительно все видит каким-то необычным образом – то есть, не врет, – ему надо помочь и отвести к офтальмологу. Но если кто-то интересуется только энергетикой и ничего другого знать не желает, такому смело можно предложить визит в трансформаторную будку. А ценителям Кандинского и прочих красочных сочетаний подарим калейдоскоп, пусть крутят, – здорово, как в раю.
Странно как-то, удивительно, но «задачи», о которых обычно говорят с такой глубиною, сами по себе ничегошеньки не стоят. Чуднó. А при наличии мастерства кое-что из этого ряда приобретает смысл. Все это наводит на подозрение о том, что именно реализация (мастерство) наполняет смыслом мотивацию, а не наоборот. В феноменологическом контексте мысль любопытная.
Вот, к примеру, «внутренний мир художника». Конкретно сей мир вызывает пристальный интерес у одного только участкового инспектора. Общественно значимым, а то и ценным он может быть лишь в виде картины. Вот и рассмотрим мастерство под таким углом.
Что оно, мастерство? В терминах строгих, это коэффициент свободы действий на детерминированном пространстве. В локальном приложении этот принцип работает следующим образом. Мистер Икс от природы наделен умом, интуицией, духовностью, темпераментом, внутренней культурой и т.д., то есть неким личностным потенциалом – а он, увы, у всех разный. Для примера, обозначим его в 80% от условного абсолюта. У мистера Икс наблюдается потребность потенциал этот реализовать в виде произведения искусства, что он и пытается сделать посредством семиотических признаков живописи (литературы, музыки, танца), иначе говоря, посредством языка. «Язык» очень хорошее слово, адекватное. Больше словарный запас, шире интонационный спектр – достоверней выражается мысль или состояние. Личностный потенциал 80%-го мистера Икс в процессе экстраполяции на физический план пройдет через языковой проводник, и чем меньше потерь, тем ближе произведение искусства к личностному потенциалу.
На всякий случай, запишем. Личностный потенциал (80%) умножим на степень мастерства (возьмем желанную единицу), получаем желанную цифру 80, выше которой мистер Икс никогда не прыгнет. Выше прыгнул бы мистер Игрек (личностный потенциал 90%), но степень мастерства у него пониже (0,7) и в правой части уравнения только 60 с хвостиком. И уж совсем жаль стопроцентных гениев, которые совсем ничего не умеют, потому что на ноль как ни умножай, получается ноль. Жестоко. Но справедливо. Так как задумки в музей не принимаются.
Быть может, теперь начинающему теоретику понятней стала суть заезженной фарисейской схоластики: что лучше – душа без мастерства или мастерство без души? Правильно: фуфло, господа, полное фуфло. Пиджак и брюки называются, в совокупности, костюмом. Без пиджака или брюк костюм называется как-нибудь по-другому. Что отличает Художника от остальных, что делает возможным произведение искусства? Только мастерство. И все. И не надо пузырей радужных.
Человеколюбивое клише «внутренний мир» универсально, поскольку применимо к любым каракулям, но в логической части уязвимо: чтобы достичь полной идентичности, отражая свой (уникальный) внутренний мир, нужно в совершенстве владеть всем арсеналом выразительных средств. Даже тунгус Ыгыгы лупит бревно колотушкой не потому, что эта музыка лучше всего иллюстрирует его думы, просто нет у Ыгыгы ни иных средств выражения, ни иных языковых возможностей.
Все членораздельные рассуждения о картине м.б. сведены к двум пунктам: как картина устроена (это определяется хорошим знанием профессиональной кухни) и как картина звучит (это определяется хорошим вкусом).
Тем не менее: сегодня все больше радужных пузырей и все меньше мастерства, сегодня вообще нет искусства без теоретизации. Хотя искусство существовало задолго – тысячи лет – до того, как возникла теоретизация на данный предмет. Тут под теоретизацией понимается не осмысление художником своих действий, а бормотание какого-то гражданина сбоку.
Можно вяло возразить, мол, теоретик не злоумышленник: раз уж возникла такая форма деятельности, а он ничего другого не умеет, вот и борется за выживание. Эта вялая версия имеет право на жизнь, но, скорее, как составляющая и, отчасти, объясняющая большую проблемку. А проблемка есть. И заключается в том, что невинные, но настойчивые рассуждения в круглых очках создали поле для спекуляции. Для манипуляции сознанием. Кстати, это главное и единственное достижение по-молодому самоуверенного креативизма. Феномен культуры в нынешние времена должен быть лицензирован теорией. Теоретиком Брехайло. Ибо теоретизация заменила (подменила) конечный продукт.
Уважаемые теоретики Брехайло и пр., сколько можно деликатно не замечать, что все оратории об искусстве в ХХ веке прозвучали при художественным руководстве феномена, с искусством не связанного. Прозвучали в условиях принципиально новых для культуры. А ментальное явление «арт-бизнес», заручившись вдохновенной верой Брехайло и пр., попирает вообще всё и принцип Оккама в частности.
Граждане дорогие, батюшки вы мои, откуда этот интеллектуальный мазохизм, это нездоровое удовольствие искать у простой мошки все признаки двугорбого слона? А может, кроме вируса, разрушающего иммунную систему, уже запущен вирус, разрушающий и логическую систему? А ведь у него уже и название есть – психо-семантический.
TV-песни звучат как один дискретный гимн дебилизму. И если музыкальный клип воспринимать, сначала выключив звук, а потом, наоборот, надвинув шляпу на глаза, получатся совершенно разные сюжеты. Случаен ли такой хаос? Не ведет ли это к раздвоению сознания, к разрушению причинно-следственных связей, к утрате смысла?
Наркобарон выставляет миллиард долларов за разработку музыки, провоцирующей тягу к его товару, детки во всем мире получают разнообразные удовольствия, слушая однообразные звуки. Но и у этого тырканья тоже есть изящная теоретическая база, философская.
В 1999 году на поддержание «европейских тенденций» в российской литературе, то есть на поддержку mainstream’а, был выделен миллион долларов. Который, правда, тут же и разворовали. Но почему немыслимые фонды дарят бесчисленные гранты нашим новаторам от искусства? Ведь business-homo – или человек западный – удавится за восемь центов, психология его такова, и вдруг – упорная филантропия, как из рога изобилия, через край. К чему бы это. Мы привыкли к советским фразам о том, что искусство – это идеология. И по привычке не обращаем на них внимания. В правильные пролетарские времена на неправильное буржуазное искусство в журналах-газетах мелким шрифтом выливалось много желчи, но вместо твердых убеждений у читателя все это вызывало кривую зевоту. Мадам же Ф. Кало однажды выразилась эмоционально, коротко и ясно. Ибо – баба. Известная мадам еще в тридцатые годы двадцатого века считала, что «эти сукины дети расчистили путь Гитлеру и Муссолини». А ведь такими плохими словами уважаемая дама называла футуристов. Советский политрук из отдела культуры на каждую песенку смотрел с непримиримым гневом, работа у него такая, а что этой Кало не сиделось на своей вилле? Ну не нравится ей Гитлер, а зачем же художников оскорблять?
Вкрапления в российскую культуру – это процесс заметный, как заметен мусор в родниковой воде, Запад свою мутную воду давно пьет не разглядывая. Россиянин еще девственен, у него еще иммунитетик. Но редкие уши выдерживают тонны лапши. Вислоухий, человек уже не верит ушам своим. И глазам своим. Человек все безропотней верит лихим таким доказательствам, чудесам в кастрюльке и, в конце концов, перестает быть существом разумным.
Очень тут навязчиво просятся другие цитаты, про неудовлетворенных интеллектуалов – из раздела IV доклада товарища А. Даллеса («Решение основных задач во время мира») – и про психологию и мировоззрение великих народов, которые не могут быть изменены в короткое время – из раздела V («Решение основных задач во время войны»). А в мартовском докладе (1945 года) на закрытом заседании сената США много говорилось об искусстве и литературе. В окончательном виде доктрина Даллеса была озвучена Трумэном 20 августа 1948 года в Конгрессе США. И стала хрестоматией.
Рабочие моменты той доктрины были апробированы на родной западной почве, и теперь ни один Буратино уже не сомневается: истинное искусство стоит дорого, значит то, что дорого стоит – истинное искусство. Производные такой логической метаморфозы никого не смущают, хотя в это время малайские слоны уже рисуют красками. За 200 $ турист может приобрести картину. В лучшие дни цена доходит и до 5000 $. Но дальше всех продвинулась Камала, слониха из калифорнийского зоопарка, ее картины поднимались до 400.000 $ (до уровня Г.Б.). Оно и понятно, Америка.
И что же получается: сначала, обвинив в консерватизме, приоритета в искусстве лишили профессионалов, далее, под прессингом демократических чувств из числа непрофессиональных художников была выделена привилегированная группа – людей с психическими расстройствами, а затем капризы бизнеса в ряды передовых художников стали выдвигать и зверушек. На лондонском аукционе «BONEM’S» в июне 2005 года в одном ряду с титанами XX века Ренуаром, Леже и Уорхолом фигурировал знаменитый Конго. Больно это констатировать, но в непосредственной конкуренции со своими коллегами знаменитый шимпанзе опередил и самого Уорхола – Конго ушел за 26.000 $, а на работу Уорхола спроса не было. Эта знаменитая обезьяна (Конго) вызывала восхищение – а, возможно, и зависть – у многих: два полотна некогда приобрел сам Пикассо.
В курьезных прецедентах культурологи не усматривают ни тенденций, ни символики. А зря. Кое-кто из художников уже делает себе имя, исполнительской манерой и повадками подражая нашим братьям.
И вот: в результате вдохновенного труда слонов, обезьян и теоретиков культура перестает быть единственным доказательством реальности цивилизации, культура становится главным доказательством ее мнимости.
В защиту современных культурологических процессов, то есть теоретизации, прозвучит голос величавый: объективные тенденции. Объективность эту, данную нам в ощущениях тошноты, рассмотрим на примере моды. И даже – без всякой зигзагообразной идеологии моды – рассмотрим только рычаги ея. Мало кто к этому присматривается. Чтобы самое незначительное явление стало модным, достаточно самое незначительное явление назвать модным. И все? И все. Никому и в голову не придет задавать дополнительные вопросы.
По телевизору некто (чья биография состоит из чесоточного детства, запоздалого развития, нюханья клея, мелкого воровства и дурных наклонностей) толково и без лишнего базара объясняет зрителям, что в этом сезоне будет моден такой-то цвет и зелененькие накладные карманы. Зрители бегут покупать такой-то цвет с зелененькими карманами, а поверили потому, что он кутюрье, у него и серьга на губе, он знает. А почему он знает-то? По телевизору говорит, значит, знает.
Итак, вот она, формула. Его показывают по телевизору, потому что он компетентен. А компетентен потому, что показывают по телевизору. Иначе говоря, статус говорящего пропорционален количеству оплаченных эфиров. И не надо тут никакого таланта. Все просто, как два пальца облизать.
Еще о моде. Мода была во все времена, но менялась медленно. Незначительно, в нюансах. Невеста получала шитое бисером прабабушкино платье и жутко гордилась. Такая инертность моды объясняется производством, технологией. С технологическим ростом возникает проблема борьбы за покупательский спрос. И тут вальяжной походкой приходит социальное чудо по имени «престижно». Что это такое, объяснить невозможно, известно лишь: надо брать. Брать, не скупясь.
Начиналось с юмором, авантюрно, а закончилось культурным явлением и мировым резонансом. Но и это не все. Далее.
Не очень-то ловко об этом говорить, но сия изысканная и в чем-то приятная штучка («престижно») предназначена для покупателя с выраженными недостатками интеллектуального развития. Достаточно произнести вслух это ловкое слово, чтобы парализовать довольно большую часть человечьего мозга. Ту часть, куда обычно входит культура, личный опыт, чувство вкуса-стиля, целесообразность и просто здравый смысл.
В философском смысле XX век представляет собой феномен. В век самой беспощадной борьбы с «религиозными предрассудками» – под дымовой завесой этой борьбы – мифологизация общественного сознания достигла высочайших значений и превзошла античную Грецию и Древний Египет вместе взятые. Если сфера для мифологизации сознания в XX веке использовалась вполне традиционная – искусство, то основными рычагами ее, мифологизации, стали как раз эти самые «концепции». И результаты оказались ошеломляющими: таких возможностей делать миллионы из ничего еще в истории человечества не было. Правильно выбранная «концепция» приносит прибыль в сотни, тысячи раз выше, чем реальный продукт самой первой необходимости. По сути, речь о рекламном трюке. Реклама – это главное открытие века, хотя и лежало такое открытие, вроде бы, на поверхности (с XV века, когда венецианский книготорговец Мануций вывесил на дверях полезную информацию).
Кто-то на калькуляторе перемножил стоимость эфира на их количество, еще раз просмотрел складские ведомости, что-то посчитал-посчитал, поиграл на губе и странно хмыкнул. Сей, с калькулятором, понятен и осуждения не вызывает. Ему надо сбыть товар. Вызывают – чисто по-человечески – сочувствие (не осуждение) те, кто за этим товаром прибежал. Не вызывает осуждения и журналистика, поскольку честно выполнила свою функцию и даже лишних денег не взяла. Но энтузиасты! Энтузиасты! Покажи им в журнальчике или в телевизоре любую пустяковину два-три раза, и летят, с цепи сорвавшись, с открытыми ртами, с культурологией в распахнутых очах. И давай: чирикают, как кузнечики. Часами, сутками. Да, язык без костей, но все равно ведь жалко. Ладно, язык, а сколько бумаги исписано кучеряво. Ведь жизнь проходит. Лето за окном. На рыбалку бы или грибы-ягоды, чем сидеть, сгорбившись, тюкать пишущую машинку (компьютер), на сорока страницах в канцелярском стиле придумывать за художника то, чего не было. Беда. Беда.
Резюме. Все больше теорий, все меньше художников, соответствующих своему статусу. Селевой поток теоретизации набрал такую силу, перед которой здравый смысл – ничто. Главная задача, так или иначе решаемая при создании многочисленных теоретических версий, это захламление юных умов и создание культурно-пространственного континуума, который определяется проще: муть. Муть иерихонская.
Цитаты и ссылки на предыдущих порождают новые очаги, и все это расползается, раздувается мистическим презервативом, уж света белого не видно, а люди стоят, задрав пушистые головы, и вздыхают с восторгом: да-а-а.
В семидесятых годах ХХ века в СССР состоялась персональная выставка бывшего комиссара (мандат от 12.09.1918), а тогда уже французского художника Шагала. Был и сам Шагал. Подвели его к знаменитой «Прогулке». Где он, с бокалом, верхом на жене. То есть на плечах сидит. О, сколько метафизики и брызг было исторгнуто перед этой картиной. С трудом преодолевая присущую моменту взволнованность, обратились к первоисточнику за разгадкой тайны: приподнимите, мол, завесу эзотерики. Посмотрев на старый городской силуэт, вспомнив дореволюционный Витебск и смахнув слезу сентиментальности, Шагал улыбнулся, словно извиняясь: какая там эзотерика! – молодые мы были, вот и дурачились…



_______________________________________________
Евгений Антипов – поэт, прозаик, эссеист. Ученик Виктора Сосноры. Автор книг «Клодия сестра Клодия», «Эклектика», «Век авангарда: подытожим» и других. Член Союза художников России.