Будни войны

Когда же это было? Лес, мой дом,
амбар, покрытый соломой и мхом, и журчал
ночами ручей, и свежий запах стоял
наколотых дров; куда ни посмотришь, кругом,
возле дома, на склонах, лугах из земли
вылезали головки цветов и цвели,
и ветер в плодовом саду лепестками играл.

Потом вдруг повесили в каждом местечке флаги.
Всех крепких и молодых стали они забирать.
И вспомнили старики о былой отваге
и снова стали медали свои надевать.
И речь сказал бургомистр, голос его дрожал,
до ближнего вокзала оркестр не умолкал.
Товарный состав зашумел и забрал нашу рать.

И если я не вернусь никогда,
я с вами, дитя и жена.
Сердце Бога – как море,
Милость Бога – как ветер,
каждый кораблик – под Божьей рукой,
чтобы он снова вернулся домой.
Не плачьте, дитя и жена,
расстались мы навсегда!

Потом вагон: сорок человек или шесть лошадей.
День за ночью летит, а ночь за днем.
Нам женщины воду несут и шлют с цветами детей.
Виден спелый хлеб на полях тут и там.
Родина, испытаньям улыбки твоей не стереть.
Где же граница, где скрывается смерть?
Может, завтра в атаку пойдем.

А солнце печет беспощадно, ночами ясно, как днем,
дрожит от холода звезд весь небосвод.
И каждый день - словно год, на марше идем, идем,
горит головешкой язык, да еще деревянный живот.
И время предательски тихо течет,
и ранец – камень, который растет.
Противника нет, но службу несем.

Анна-Мария, родная жена,
трудятся руки твои за двоих.
Спасибо за верность объятий твоих,
когда по ночам ты лежишь одна.
Кто в трудный час тебя поймет
и поцелует твой бледный рот?
Анна-Мария, святая моя жена!

Но вдруг: откуда?! Поднялся гвалт,
смешались ряды от тысяч секущих бичей.
Не видно врага! Ни дыма, ни огней!
И руки на ружейном затворе дрожат.
Взвивается конь на дыбы. Его удается унять.
Но ад разверзается и начинает плевать
сверху едкую пену, кромешный ад.

Честных пуль нет и в помине! Лишь грязный помёт
смерти: осами жалит, кусает и жжет!
Вот долговязый катается по земле, как пёс,
давится кашлем, пеной забита глотка и нос,
глаза из орбит вылезают – вот-вот разорвёт.
«Слушай мою команду! - фельдфебель рычит,
саблю тащит из ножен. – За мной! Вперед!»

Тут вроде должна быть башня, рядом погост.
Кто их видит?! Боже, душа моя скорбит!
Бегом! На врага! Только вперед!

Кто же вам вспашет поле весной,
дитя и жена ?
Прибрал меня Бог. Отныне покой.
Кровь моя льется, льется рекой.
Темная рана по телу прошла
и поперек его рассекла.
Не плачьте, дитя и жена!

Приписка:

Звали его Голубетц или Голлербек.
Он в списке потерь среди  убитых стоял,
и кто его знал, там его отыскал.
Жизнь одна была у него,
а  кроме нее, почти ничего.
Во имя присяги жизнь отдал человек.
И даже Бог не видел, как он умирал.

Ничто не умиляет сердце больше,
чем вещи мёртвых: платье, безделушки,
что стали не нужны, осиротели.
Они лежат и ждут с несчастным видом,
что снова руки их коснутся и согреют.
Они дрожат от холода и просят
глазами, чтобы их не презирали.
Но вот приходят люди с цепким взглядом,
кладут отдельно ценное, другое
всё валят в кучу. Вот очки, бумажник
покойного, там есть немного денег,
а в письменном столе две-три сигары,
он приберег их на особый случай.
Вот их берет наследник, разминает
одну, раскуривает, думая при этом
о жизни собственной, а, может, о покойном.

Надо видеть, как жены чиновников скромных,
с корзинкой в руке, покупают свежую зелень,
как ищут среди овощей, что подешевле,
и вдобавок пытаются торговаться.
Подолгу они выбирают товар, и рука,
которой далась нелегко белизна, беззаботность,
возьмет пучок свежей травки – положит обратно:
дороговато. Но взгляд этой зелени не отпускает.
Вдруг толстых кухарок нагрянет ватага,
их красным, грубым рукам привычно хватать, а не думать,
на деньги чужие берут самый лучший товар
для хозяев, которых не могут терпеть.
А первым хотелось бы раннюю, нежную зелень
сварить на обед усталому мужу как первый
подарок весны – только ради его улыбки.

Бедные люди едут в воскресный день
на природу, взяв с собой  немного съестного
и детям дешевые фрукты. Находят
место где-нибудь на лугу, рядом с лесом, и солнцу
подставив свои обреченные лица, лежат на траве,
ощущая,  как холод идет от душистой земли.
Белокурым, малокровным девушкам любо
цветы собирать и смеяться. Женщины вяжут
и считают, во что обойдется семье
эта поездка. Мужчины усталые спят. Потом,
к вечеру, все отправляются в путь, мимо садов,
где музыка, запах еды, огни, голоса
веселых людей. Тут дети роптать начинают
на голод и липнут к забору. Отец в кошельке
считает гроши – в обрез на дорогу домой.

Рабочие мостят дорогу. Вот часы
бьют полдень. Рука с лопатой завершает взмах,
задев булыжник. Они идут неспешно
к обочине, где, как тряпье, лежат их пиджаки.
Там из карманов достают еду,
она завернута в куски газет, потом,
спиной согбенной опершись на стену,
жуют в тени. Другие прямо на камнях
лежат, попыхивая трубкой. Иные спят,
лицо накрыто шляпой. Стоит в зените солнце.
Лишь ветер порой шуршит измятыми кусками
обертки. Из-за угла выходит немолодой
оборванный мужчина; с трудом сгибаясь,
он собирает все куски газет и, тщательно расправив,
кладет за пазуху, как нечто ценное. –
Всегда есть те, что более бедны.

Земля всем телом вздрогнула со стоном,
весенний ветер вырвался из лона.

Покинув гор обитель голубую,
он ночью растревожил мостовую.

По всем дворам, из всех щелей упрямо
полезли кудри и вихры бурьяна.

На склон, весь в черной саже, кто-то кинул,
как шарфик голубой, гирлянду примул.

Наутро в парке, где я брел без цели,
все ветви платья новые надели.

Миндаль в цвету, седой старик под кроной –
слились: закат и утро жизни новой.

И, руки мам не отпуская, крошки
утаптывали ножками дорожки.

И, словно нимб над детской головенкой,
воздушный шар парил на нитке тонкой.

И всё пленительными красками сияло,
как будто никаких забот не знало.

И город меньше стал стонать и охать,
забыв нужду и боль, и страх и похоть.

Шум поездов, как некий фон, остался,
но здесь покой ничем не нарушался.

И облачко, качаясь в люльке зыбкой,
сияло всем младенческой улыбкой.

Вдруг словно чей-то бич ударил глухо,
и резкий звук не мог не потревожить слуха.

Рука натруженная дрогнула устало,
и ржавое оружие упало.

И тенью со скамьи скользнуло тело,
и вновь скамья на солнце заблестела.

Обезображен лоб, глаза и брови.
И рядом на песке мозг в луже крови.

Толпа людей, их шепот беспокойный,
носилки, двое, и один покойный.
На миг дома придвинулись поближе,
склонились над рабочим, стало тише.

Труба над скотобойней в небо тычет
перстом кровавым, видно, Бога ищет…

Колокола бьют полдень беззаботно,
и девушки спешат домой с работы.

Там, на песке, немного крови алой
исчезнет к вечеру, как будто не бывало.

Влюбленные, воркуя, сядут рядом,
там, где несчастный ранним утром падал.

Какой обидой сердце захлестнуло,
что этот вешний день оно перечеркнуло?