Джела четыре года гоняла меня в угол или вызывала к доске за малейшую оплошность. Чтоб неповадно было другим. Я думал, что наша учительница не любит меня, ужасно ненавидел ее; никому столько зла не пожелал я, как этой юной женщине, изуродованной глубокой дырой на лбу, над улыбающимся и живым глазом. Вскоре я понял, насколько был несправедлив, понял что учительница Джела (Анджелия, Анджелка, Анджела?) казнила меня за мое же добро. Почему была не строже? — не раз хотелось сказать ей.
Должно было пройти полвека, чтобы для этого представился случай. «Разве бы помогло, будь я более строгой?!» — спросила Джела и засмеялась, не дождавшись моего ответа. В теплые и светлые воеводинские сумерки, у порога своего свежепобеленного дома, по крышу заросшего цветами, она встретила меня как посланного самим Богом, не предупредившим ее заранее. Лицо ее озарилось, она прыснула и не могла остановиться, упрекая моих родственников и земляков (все мы были ее детьми), что не сообщили, кого приведут к ней в гости. С трогательным вниманием она угождала всякому моему взгляду, движению. Ни следа не осталось от нетерпимости между изуродованной, бедной учительницей, приехавшей откуда-то с Кордуна, и дерзким мальчиком из славонской¹ кулацкой семьи, нетерпимости, ставшей невыносимой, когда я смертельно влюбился в ее красивую младшую сестру.
Было бы с кем, я готов был держать пари, что Джела не будет обращаться к пластическим хирургам и пытаться выровнять лоб. Также я не удивился, когда мы вновь встретились. Я рано покинул родину, путешествую по всему миру, постоянно в движении и знаю, что нет такого закутка на земном шаре, в котором не встретишь своих земляков. Я был свидетелем послевоенного милосердия, знал, что провидение или жестокое чувство юмора, утешение или что бы там ни было, любит собирать отдалившихся в мирное время, тех, кто, не будь войны, никогда бы больше не встретились. Как и всегда смех Джелы был наполнен воркованием и теплотой. Не составило много труда вернуться в прошлое и снова увидеть перед собою юную женщину с дырой в голове не больше горошины, кончающейся (что более всего удивляло нас) не в глубине черепа обманывающим полумраком теней, а просветом и сужением в узелок розоватого креста. Непрерывно светящегося. Мы пытались застать улыбающуюся учительницу в различных обстановках и при разном освещении, когда этот розоватый крест не должен появляться, но нам так и не удалось — он светился всегда.
Первый поворот в этой истории наступил, когда стало понятным, что Джела не просит помощи для себя; она свои годы и дни прожила, как их может прожить женщина, перед которой все, а особенно молодые мужчины, опускают глаза. Нет, она не жалуется. Встретился и ей мужчина. Он появился поздно, когда она уже распрощалась с надеждой передохнуть в мужских объятиях. Встреча произошла в сумерки на дунайской набережной, а он и утром не перестал улыбаться. Когда ему удалось вынести ее страшный выпытывающий взор, она вновь протянула ему руку. Детей у них не было, но были и счастье, и нежность. Пока он не изуродовался. На какой-то стройке, за каким-то устройством, я не запомнил. После чего изменился и стал заглядывать в бутылку. Для него Джела осталась самой красивой женщиной на свете, он обожал ее пламенные и темные глаза, дырку в голове не замечал вообще, но собственной уродливости ужасался. «Двое инвалидов в одной любви — слишком», — прошептал он на смертном одре, умоляя ее простить, что оставляет одну. Печальная улыбка, затем энергичное движение засидевшейся хозяйки, смех, рассыпавшийся над нашими головами, когда она вынесла противень с чуть-чуть (из-за разговора) подгоревшим пирогом, убедили нас, что этому человеку прощено, и что он и там, где обитает в сию минуту, не обойден ее любовью и вниманием.
О втором повороте позаботился я сам. Ужин подходил к концу, пора было уходить, а Джела прятала глаза, не находя смелости обратиться ко мне, будто я был Его посланником. Я улыбнулся, я вынужден был улыбнуться, ибо меня вновь задело ее недоверие, плохая оценка, что ли, и я ответил дерзостью, для которой полвека назад не хватало смелости, спросив откуда дыра в голове?
— Тебя бы следовало опять наказать! Я никогда не была достаточно строгой к тебе, — прошептала, улыбнулась и вздохнула Джела.
Земляки понурились, родственники замолкли, настало молчание, даже многолетнее странствование не спасло меня от упрекающих взглядов. Но я не обращал внимания, дерзко, не к месту улыбаясь. Я был уже не маленьким, мне не нужна была лишняя истина, на самом деле меня расстроил этот ужин в изгнании, такое количество несчастья в одной свежепобеленной комнате и примирение присутствующих с преступлением, словно тень шагающим за ними, выжившими, несмотря на то, что следы его носят на лбу, как наша учительница, преступлением, которое все пытаются привлечь, отвратить и обмануть улыбкой, доброжелательством, привычными шутками и поговорками, горячей пищей и подбадривающими соприкосновениями. Я смотрел на этих людей, прогнанных войной от домашних очагов, позабыв даже имена многих, но чувствуя себя хорошо в их обществе, смотрел на эту пожилую женщину, на ее уродливую впадину, обросшую розоватой кожей, как будто шрам и она стареют по-разному, и все время думал о Его умении пошутить и увернуться, о том, что это Он устроил, чтобы наша учительница после многолетней службы в Загорье, Истре и кто знает каких уголках Хорватии, вновь обосновалась вблизи тех, с кем началась ее служба, как и после той войны², будто они на пороге какого-то нового и радужного начала. Ах ты, шутник, что сейчас надумал проделать с ними? — помнится, что подумал я.
«Да, ничего нам тогда не сказала», — призналась она. Ей казалось, что дыра в голове все объясняет, поэтому она никогда и не подумала напоминать нам про войну и злодейства. Лишь одному человеку все рассказала, а никто не решился спросить вот так напрямик. Она молчала не из-за педагогических инструкций и партийных указов, а потому, что уже в общежитии, среди не менее несчастных девушек, поняла, что слова мало говорят и что жить можно только так — без воспоминаний, молча. Да и так все было понятно. Был погром, точнее, расстрел в начале той войны в ее деревне в Кордуне, убийцы почему-то спешили, и Джела свалилась среди первых с пулей в голове. Мать, отца, братьев и сестер запомнила живыми, во дворе. Погубленными, мертвыми она их не видала, так как ее самая младшая сестра, пятилетняя Деса, задержавшаяся у источника с непослушными телятами, вытащила ее на дорогу. Откуда у маленькой Десы хватило разуму среди стольких остывающих трупов (семнадцать имен на мемориальной доске!) заметить пораженную в голову, но живую сестру, и откуда взялась сила, чтобы перенести через двор четырнадцатилетнюю девушку, — останется тайной навек. И она, Деса, не помнила и не была в состоянии объяснить, почему не могла оторваться от сестры.
– Деса?! Моя Деса?! — я заледенел от одного упоминания ее имени и изумленно прошептал тоном, заставившим остальных рассмеяться посреди этой жуткой истории. Смех быстро отступил перед волнами тяжких вздохов и молчания, на которые я не обращал внимания. Пока, весь заледенелый, я не понял, что лишь одна стенка отделяет меня от кровати, на которой лежит больная Деса.
Земляки и родственники порою бывают жестокими. Они утверждают противоположное, но я могу поклясться: они не сказали мне, что у Джелы я встречу девушку, за которой бегал, неистовствуя от первой любви, с конца в конец долины, лишь бы дотронуться до нее. В те времена я смело прикасался к девушкам, щипая и обнимая на каждом шагу. Пока Деса не прижала меня к груди и не прошептала: «Чего тебе хочется, дурачок ты мой?!» Мне было десять-одиннадцать лет, и я не знал, чего мне хочется. Она засмеялась, еще крепче обняла меня, будто спасая от предстоящих бедствий. С тех пор мы не расставались, все время обнимались, даже целоваться еще не умея, но по долине прошел слух о бесстыдных детях, сопливых любовниках, и нас быстро разлучили. Десу отправили в соседний городок, в школу для медсестер, а меня к родственникам, живущим вдалеке.
В том, что хочу рассказать, вновь наступил поворот, если можно так назвать возвращение нашей истории к самому началу, когда сестры поменялись ролями, и спасенная полвека спустя должна была спасать свою спасительницу, ибо пришла очередь Джелы спасать Десу, оставшуюся на родине. До войны³ Деса жила в Загребе, потом потеряла работу и вернулась в свое село, в старый дом, обновленный сестрами. Хотя она и осталась совсем одна, без мужа, давно ушедшего к другой, и без сына, пропавшего бесследно (одни видели его где-то на фронте, другие в Амстердаме, третьи аж в Новой Зеландии), она не хотела покинуть домашний очаг. На настойчивые приглашения Джелы даже не отвечала. С утра до вечера она сидела недвижима на пороге, всматриваясь в дорогу и все глубже утопая в болезнь. Пока ее, совсем потерянную от ожидания, не взяли под руку посланные Джелой (ее дети), и не привели с новой волной беженцев. Вот уже пятый год она сидит в соседней комнате, на люди не выходит, никого не узнаёт, даже сестру, даже ее.
— Тебя узнает! Я уверена, что тебя узнает! — хриплым голосом прошептала Джела, подтолкнув меня в соседнюю комнату.
Деса не узнала меня.
Джела кричала и умоляла, шептала и уговаривала ее: «Вот твоя первая любовь, к тебе вернулась первая любовь», — твердила она. Неподвижная и постаревшая, более старая, чем ее старшая сестра, Деса смотрела куда-то сквозь меня, повыше моих глаз, сквозь лоб, как будто его нет, как будто вместо него зияет огромная дыра, ничем не показывая, что узнаёт и чувствует мое прикосновение, а я шептал про себя: «Боже, как мы постарели», — будто это важно сейчас. Джела, настолько противившаяся нашей первой любви, сейчас пыталась соединить наши пальцы, клала наши ладони одну на другую, стискивала запястья, подносила мою руку к сухим губам сестры, ее сухими ладонями касалась моего лица, лба, но все было бесполезно.
Прикрывшись тихим вниманием родственников, поторапливанием земляков, я расстался с Джелой без слов. Для нас двоих их больше не нашлось. Слов. Не помню, ни когда, ни как она убрала следы слез, и мы простились улыбкой, не признавая поражение.

Для нас двоих, повторяю, слов больше не нашлось, но перед тобой, святой отец, про которого мне говорили, что встречаешься с нашими по всему миру, к которому я постоянно обращаюсь, не могу скрыть дрожь, охватившую скрюченные пальцы моей первой любви, и последовавшие разочарование, оцепенение, когда кожа, кровь, плоть (а что еще?!) поняли, что я не тот, кого годами ждали, не супруг, не сын. Что еще сказать тебе, служитель нашей (в который уже раз?) сожженной церкви на родине, старый товарищ по тюрьме и задней парте, чтобы не вмешиваться в Его и твои дела? Когда дорога приведет тебя в Сербию, посети и этих двух женщин. Проверь, пожалуйста, слышатся ли все еще в смехе нашей учительницы воркование и теплота. Ободри и Десу, хотя помочь ей невозможно, это знаю и сам. На дне той глубокой дыры, да, на лбу Джелы все еще сохранился розоватый крест. Он светится, я проверил.