Собственно, он – профессор Чикагского университета, один из немногих ленинградцев, кто регулярно общался с Иосифом по ту сторону Атлантики. Я знаю, что Алекс совершенно не доверяет журналистам, и всякого рода биографам, и, как правило, отказывается от интервью на тему семейных воспоминаний.
Относительно недавно он рассказал эпизод одной из последних их встреч. С его слов Иосиф жил в небольшой квартирке, почти полуподвальной, со ступеньками вниз. Когда Иосиф открывал входную дверь, из почтового ящика вывалился ворох рекламных газет и листков. Они разлетались по полу, и Иосиф в ярости топтал их ногами.
Мне это очень понятно. Представьте себе, что значит такой ежедневный «холодный душ» рекламы для человека, который обозначил свою жизненную позицию следующим образом:
«Все, что пахло повторяемостью, компрометировало себя и подлежало удалению».
«Все тиражное я воспринимал, как некую пропаганду».
Не скрою, я постоянно учусь у него именно этому – искусству искать не банальное, пропускать первые, но очевидные формулировки, решения, способы понимания. Учусь, зная, что до такой степени остроты восприятия, бескомпромиссности в отвержении стандартного мне никогда не дотянуться. И все же я пытаюсь быть единомышленником, и понимаю, какую боль ему причиняли рекламные газетенки.
В тени этого эпизода, мне кажется, стоит то глубокое и горестное отрезвление, которое постигло в эмиграции опальных литераторов и диссидентов, вынужденных или хотевших покинуть родину. Они искренне верили в угнетение «здесь», и понимание и справедливость, человечность «там», и столкнулись с жестоким разочарованием. Оказалось, что «там» может быть более благополучно, но столь же (и даже более изощренно) бесчеловечно. Понимание того, что «хрен редьки не слаще» выходило на экзистенциальный уровень.
Я думаю, это не только социальная проблема. Для меня сегодня сравнение умеренной тирании и западной демократии вылилось в ехидный вопрос, который я люблю задавать спорщикам на политические темы. Кем быть лучше: угнетенным человеком или свободным зомби?

Для меня поисковики Интернета что-то вроде голоса коллективного бессознательного. И я пользуюсь ими иногда для уточнения отношения человеческого сообщества к тому или иному предмету.
Вот задумался над описанием семьи, и вдруг, как говорят в таких случаях, повинуясь внезапному порыву, набрал в поиск: «родственники Иосифа Бродского». Яндекс «безмолвствовал».
– Неужели, совсем ничего?
В Гугле нашлась ссылка: «Латвийские корни Иосифа Бродского». Открываю страницу этого сайта и вижу – передо мной моя бабушка.
Юная красавица, она сидит за столиком, подперев ладонью щеку. Рядом, тоже в центре, стоит ее брат Борис. Справа сидит прадед. Рядом, держась за его плечо, расположилась еще одна сестра Дора. С левой стороны на диванчике рядом с прабабушкой, устроились младшие сестры Рая и Мария. Мария, уже тогда полная – мама Иосифа Бродского в будущем.
Фотография великолепна. Несмотря на дату – 1911 год, она сохраняет четкость и выразительность жестов, а также перспективу. Создается впечатление, что ты неожиданно вошел в просторную комнату, и все участники фотосессии замерли на мгновение.
Вот она, моя семья. Четыре сестры и брат. Только все они, кроме бабушки, еще дети, а я видел их немолодыми, прошедшими войны, блокаду, голод и сталинизм…. Прадеда, прабабушку, естественно, не застал вовсе.
Я знаю эту фотографию.  Оригинал хранится у Лили и Миши Руткис.  Вот только с датой на сайте немного ошиблись. Это никак не 1911 год, и скорее всего, не Даугавпилс, а Санкт-Петербург. Бабушка уже совсем взрослая барышня.
Ее звали Роза. Она родилась 31 декабря 1900 года, и ее день рождения всегда совмещали с празднованием Нового года.

Моя бабушка, старшая сестра, ослепительная, неприступная красавица, за которой, кажется, ухаживал Александр Блок. Она любила литературные вечера серебряного века, и рассказала, что в 1917 году, во время революции, вместе с Блоком ходила вдоль Невы, и они плакали, глядя, как рушится все вокруг. Во время НЭПа была великолепная свадьба, она вышла замуж за процветающего предпринимателя. Богатство, 11-комнатная квартира, кажется, на Рылеева или в Манежном переулке с каретным сараем и конным выездом. Рождение сына – моего отца.
Муж исчез в 1937 году. Квартиру уплотнили до одной комнаты. Дорогие вещи растащили, в том числе и дальние родственники в блокаду. Эвакуация из блокадного Ленинграда в 1943 году. Сын пропал, и затем, в конце войны неожиданно обнаружился живым на оборонном заводе на Урале.
Далее, всю свою жизнь она прожила рядом с братом Борисом в одной квартире на Чайковского, приняв его семью, как свою. Всегда была величественна, как королева, несколько холодна и строга. До глубокой         старости работала секретарем в школе на Фурштадской, у метро. Делала зарядку, растила племянника, и раз в неделю ездила в гости к своему сыну.
Ее патрицианский римский профиль подошел бы для старинной золотой монеты. Но никто не видел ее с мужчиной, не было никаких романов или попыток выйти замуж. С сестрами и братом всегда была рядом и вместе. Это была не просто дружба. Они, четыре сестры и брат, продолжали жить одной семьей, даже когда у каждого был свой дом, мужья, жены, дети.

Я понимаю, что интерес к семье Вольперт подогревается личностью великого поэта. Однако хотел бы предостеречь от распространённого в таких случаях взгляда на близких людей, как на обстановку и обстоятельства «формирования гения».
Бродский подобен «Черному лебедю» Нассима Талеба. В 60-е годы его не только судили за тунеядство, но и литературный андеграунд «склевал» при первом знакомстве. После «Нобелевки» ситуация изменилась.  Как обычно, гения вначале пинают ногами, затем (иногда те же люди) изучают его наследие.
Сейчас такой период, когда ему возводят пьедестал, и делают его статусной фигурой. Когда воздвигнут – будет уже не дотянуться. А статусность предполагает, что солидные люди могут его стихов и не читать, но пару томиков великого поэта с золочеными корешками на полку должны поставить.
Самое подлое свойство нашей эпохи состоит в том, что она способна не уничтожить, но спрофанировать истину, что гораздо хуже. Допускаю, что интерес к семье Бродского может быть связан со строительством пьедестала. Более того, воздвижение обычно процесс стихийный. Посему хочется противопоставить ему действие живое и осознанное.
В данном случае таким движением будет обращение к истории его семьи с тем, что она сама по себе интересна. Что его близкие: мать, отец, родственники – люди не обычные. Они не обстановка, подобная стульям в комнате великого человека, но талантливые и мужественные дети своей эпохи.
Я против пьедестала. Говорю это, опираясь на то, что для меня он – гений и number one не только русской, но и мировой поэзии. Считаю так не потому, что случайно стою рядом (точнее, несколько в отдалении), но потому, что при обращении к его стихам возникает настолько личное и интимное переживание, что его описать трудно. Я в них теряю границу себя, разграничение своей и его жизни. Может быть, в этом особое воздействие генов, а так же единство времени и места проживания.

Незадолго до отъезда Иосифа (естественно, я был не в курсе), у меня возникло желание показать ему свои стихи. Он пригласил меня сразу, и я пришел к нему в гости. Не к Марии и Александру Ивановичу, как обычно, вместе с семьей, а именно к нему.
Мне было 16 лет. Стихи начал писать с тринадцати, вначале самым банальным образом выражая интерес к одноклассницам, трагическое видение жизни и усталость от ее будничного содержания. После прочтения «Рождественского романса», «Еврейского кладбища» и «Пилигримов», пережил потрясение, тоже захотел стать поэтом, писал по ночам, пытаясь делать со словом что-то особенное. Узнал сладость творческих потуг, восторг и чувство облегчения от постановки точки в конце стиха. Когда мне показалось, что я уже почти великий поэт, позвонил ему.
Я принес тетрадку и листы, основном, рукописные. Кое-что удалось отпечатать у бабушки на машинке «Ундервуд» 1913 года. Иосиф отнесся внимательно к моим каракулям, прочел все и разбирал затем почти каждую строчку. Было непривычно, что он беседовал со мной на равных, как со взрослым. Остальные родственники так меня еще не воспринимали. Но еще он говорил на равных, как поэт с поэтом. Так, как будто я уже состоявшийся литератор, и мы обсуждаем мои вполне достойные публикации произведения. Серьезно, внимательно, без того покровительственного тона, с которым обращаются обычно к юным дарованиям.
Недавно, во время двухнедельного плаванья на яхте, я видел, как восторженный новичок спросил у бывалого капитана, нет ли возможности побывать в более длительном морском путешествии. Капитан тотчас же позвонил по скайпу на Каймановы острова друзьям, совершающим кругосветное путешествие, и спросил, нет ли у них свободного места? В этом не было ни капли рисовки. То, что чувствовал новичок в этот момент, удивительно похоже на мои ощущения во время встречи с Бродским.
Иосиф отметил несколько строк в разных стихотворениях. Ему понравилось одно место, где тень от скамейки я сравниваю с детскими страхами. Он отнёсся к моему поэтическому увлечению не только серьезно, но и заинтересованно, как будто бы сразу увидел во мне товарища по цеху. Видимо, для него это была другая мерка и иные отношения относительно бытовых, родственных, приятельских и т. п.
В какой-то момент он задумался, и, как бы подытоживая предположил, что у меня, вероятно, хорошо получилось бы писать стихи для детей. Что-то он удивительно точное почувствовал своей невероятной интуицией…¹
Вся встреча была предложением учиться. Он назвал имена неизвестных мне поэтов, и сразу доставал их книги. Из некоторых – читал целые стихотворения или отрывки. Прочитал из Роберта Фроста: «Сосед хорош, когда забор хороший…». Он не делал разбор текста в обычном понимании, а как-бы пытался показать состояние, передать силу образа. Основная мысль его высказываний звучала так: современная поэзия говорит простым, как будто обыденным языком.
Затем он достал с полки потрепанный толстый томик антологии русской поэзии, и начал читать Державина «На смерть князя Мещерского». В оглавлении это стихотворение было помечено крестиком. Он декламировал, как обычно с подвыванием, обращая внимание на отдельные строки, их силу или смысл. Его волновала тема смерти, особенно строчка «Где ж он? – Он там. – Где там? – Не знаем». Он почти сыграл ее, как в театре, сказал, что это одно из лучших и первых стихотворений в русской поэзии.
Для подростка, покалеченного школьной программой по литературе, это было особенно неожиданно. Я не рассматривал в принципе ничего ранее поэтов серебряного века, даже Пушкина считая официальным фаворитом.
Далее, Иосиф выбрал несколько книг из своей библиотеки, чтобы я прочел их дома, как образцы хорошей настоящей поэзии. Дал любимые и редкие в то время книги.
Затем он договорился о встрече с Виктором Соснорой, специально, чтобы меня с ним познакомить. Мы встретились вскоре еще раз, втроем. Вторую встречу я почему-то запомнил плохо. Только лицо Сосноры, длинные черные волосы. Они о чем-то оживленно говорили, я при сем, в основном, присутствовал.
Виктор Соснора вел в то время литературный поэтический клуб для подростков. Это была прямая дорога в поэтический цех. Но я тогда чего-то испугался и к Сосноре не пошел. Вообще, был достаточно замкнут и интровертен.
Вторая встреча не запомнилась, но отчетливо стоит перед глазами завершение первой. Во время разговора он несколько раз забирался с коленями на свой матрас с ножками, стоявший у окна, и смотрел через улицу на фасад дома напротив и мигающий тревожно желтым светофор.
На столе стоял компактный проигрыватель с большой черной пластинкой. В процессе разговора Иосиф периодически к нему подходил, и трогал лапку с иглой.
Перед моим уходом он начал говорить о том, что его любимая музыка – марш «Прощание славянки». Под этот марш, сказал он, русские солдаты в Болгарии уходили на смерть. Он поставил пластинку, и мы вместе слушали марш, он как будто бы смотрел вдаль сквозь стену, и глаза его, мне показалось, были застеклены слезами. Потом он поставил пластинку еще раз.
Вскоре он уехал. Вначале я не осознал смысла происшедшего. Со свойственной 16 годам погруженностью в свои подростковые дела. Мне казалось, что ничего страшного не произошло.
Я не успел вернуть книги из его библиотеки…
Он оставил мне удивительные вещи. Роберта Фроста, Бхагават гиту в переводе Смирнова, Юлиана Ювима и Роберта Грейвза. Некоторые книги потерялись, но другие еще стоят у меня на полке.
Пропал томик стихов Арсения Тарковского с дарственной надписью: «Иосифу, с любовью и верой!» Зато среди тех, что остались, – антология русской поэзии в твердом потрепанном переплете, со стихотворением Державина, помеченным крестиком.

Основу семьи составляло старшее поколение: сестры и их брат Борис Вольперт. К описываемому периоду (1960 – 80 гг.) общность их жизни подкреплялась тем, что жили все недалеко друг от друга, в основном в районе станции метро Чернышевская. Квартира Бродских, как известно, располагалась почти на углу Соборного кольца и Пестеля, в доме Мурузи. Семья Бориса обитала на углу Чайковского и проспекта Чернышевского в доме Чижова, над вечным, существующем до сих пор кафе «Колобок». Рая – в огромном доме с гастрономом, выходившем на Литейный проспект и Фурштадскую улицу. Всё – не более чем в 8-10 минутах ходьбы друг от друга.
У Доры с Михаилом Савельевичем была квартира недалеко от ТЮЗа, в районе Загородного проспекта, на Бородинской улице, в доме актеров. Ей приходилось ездить в гости на троллейбусе. Но путь был короткий и прямой: Загородный, Литейный.
Мои родители жили относительно остальных на отшибе. Если можно так обозначить Исаакиевскую площадь. Ездить нам приходилась дольше и с пересадкой.
В 1968 году дом наш забрал проектный институт и нас расселили в Купчино. Мы действительно оказались далеко. Родители были счастливы тем, что переехали в отдельную трехкомнатную квартиру. Я же втайне глубоко страдал от того, что потерял свою естественную среду обитания: Исаакиевская и Дворцовая площади, Адмиралтейство и Александровский сад. Их сменил свежераскорчеванный колхозный яблоневый сад, имеющий вид плоского глинистого поля без границ, уставленный коробками хрущевок и плоскими параллелепипедами брежневских девятиэтажек. Иногда среди поля попадалось более сложное по форме, но не менее уродливое здание школы или детского сада.
Самой сутью семейной общности была удивительная преданность и сплоченность, никогда не выставляемая напоказ. Их безоговорочная и безусловная любовь друг к другу не требовала внешних проявлений и специальных подтверждений. Они просто так жили.
Каждая из сестер не раз говорила мне о том, какой особенной женщиной была Фанни Яковлевна – их мама, моя прабабка. Она умерла в 1955 году, последний год болела и тяжело передвигалась по квартире. Но никто ни разу не вспомнил, что она казалась немощной. Определяющим ее качеством являлась сила духа и любовь к близким. И от этого ее непререкаемый авторитет и послушное внимание к ее словам со стороны людей взрослых, самостоятельных и прошедших немыслимые испытания. В ней, вероятно, исток всего. Она передала четырем своим дочерям и сыну то особое чувство семьи, которое я помню, пока они были живы, и которое не могу найти нигде больше, кроме, как в своих воспоминаниях.

Картина старшего поколения получается не полной, без описания мужчин. Как мне сейчас кажется, сестры, создавали пространство и скрепляли его своими отношениями. А мужчины воплощали собой своеобразный стержень, смысловой центр.
Для меня ребенка, подростка все эти годы семейные собрания (чаще всего они проходили в квартире Бориса) без преувеличения воспринимались событиями грандиозными на фоне будней, сереньких разговоров в школе, вечерних домашних рассуждений о деньгах, работе, усталости и болезнях. Люди, собиравшиеся за праздничным столом, казались представителями другого мира и носителями особой культуры и сокровенного знания.
Если говорить о доме Бориса, не последнюю роль в этом впечатлении играло пространство большой старинной петербургской квартиры. Антикварная обстановка, количество гостей – нередко более 30 человек, а также теннисных размеров стол, сервированный по образу и подобию иллюстраций из знаменитой сталинской книги «О вкусной и здоровой пище».
На фоне этого великолепия мое детское восприятие выделяло среди гостей, проходящих длинный коридор, двух мужчин подобно айсбергам или линкорам посреди океана. Прежде всего, они выделялись ростом и статью и были выше остальных почти на голову. Кроме того, их отличала прямизна осанки, массивность плеч, выправка и ореол воинской славы. Вероятно, так могли выглядеть отставные офицеры белой гвардии. В детстве я почти физически ощущал их двумя столпами – опорами дома.
Так ли это было в обыденной жизни? Не имеет значения.
В близком рассмотрении они были совершенно разными. Один из них – Михаил Савельевич Гавронский, муж Доры. Другой – Александр Иванович Бродский, муж Марии и отец Иосифа.

После войны Михаил Савельевич был кинорежиссером, в основном документального кино. До войны играл на сцене и снял известный художественный фильм: «Концерт Бетховена». У него была внешность немолодого лондонского денди, щегольские усики и благородные артистические манеры. Дома он ходил в длинной бархатной куртке со шнуром.
Дора после войны стала актрисой театра Комиссаржевской. У них была настоящая артистическая богемная семья. Но не захудалая, мансардная, а успешная и преуспевающая. Мне, как ребенку, было мало что известно об их жизни. Я видел только, что работают они не много. Михаил Савельевич подолгу отдыхал в Репино, в комфортабельном доме Киноработников. Дора играла редко и больше в эпизодических ролях. Но при этом создавалось впечатление, что они ведут веселую благополучную жизнь, а дом их можно назвать роскошным.
Во время семейных застолий Дора всегда играла, как на сцене, и любила выступать с тостами. Михаил Савельич оказывался в роли балагура и души общества, а также в качестве значимого гостя, способного блеснуть эрудицией и занять собеседников неизвестной богемной историей или серьезным разговором о театре или кино.  В этих разговорах особенно ценилась рафинированность и знание деталей. Тон мог быть как очень серьезным, так и совершенно водевильным.
За столом время проводили весело и пили много. После войны творческая интеллигенция в этом не уступала гегемону, употребляя, как правило, более дорогую водку с хорошей закуской и коньяк. На фото тех времен Миша Гавронский часто попадается с доставаемой откуда-то бутылкой, а Дора с бокалом и в театральной позе.
Их внутренняя жизнь была от меня сокрыта. Детей у них не было. Но я не помню у Доры обычного в таких случаях затаенного женского страдания, и Михаила Савельевича это как будто не беспокоило.
Кроме внешнего блеска и великолепных манер, Михаила Савельевича отличала фантастическая щепетильность и чувство собственного достоинства. С 1941 года он воевал солдатом или старшиной, прошел множество боев. При форсировании Днепра был тяжело ранен. Не помню кто, бабушка или Мария, рассказывали мне, что он попал в одну из групп, захватывающих плацдармы на вражеском берегу реки. Из всех штурмовых отрядов осталось в живых два или три человека, и все они были представлены к званию Героя Советского Союза. Михаила Савельича с тяжелым ранением вывезли в глубокий тыл, затем его комиссовали. Таким образом, в список награжденных он не попал.
После войны у него были все возможности получить эту награду, но он отказывался собирать бумаги и подавать прошения. Более того, яростно отвергал все уговоры, направленные на то, чтобы это сделать. Так же он относился ко всем ветеранским, военным льготам и юбилейным наградам. Ничего никогда не просил, не искал привилегий. Это было ниже его достоинства.
Последний раз встретил его случайно в троллейбусе на Загородном проспекте, незадолго до его смерти. Он был одет в великолепного покроя пальто, по-прежнему статен ростом и манерами выделялся из толпы, но старость и нездоровье уже брали свое. У него начиналась болезнь Паркинсона, дрожали руки, и стоять долго было трудно. Однако, когда в троллейбус вошла женщина, он единственный из всех встал и уступил ей место.

В пространстве семьи, будничном или праздничном, Иосиф чаще всего был «где-то не здесь» (в экспедиции, ссылке, эмиграции), но практически постоянно присутствовал в разговорах и мыслях о нем, создавая на фоне обыденности семейную легенду. Его фактические появления сейчас мне напоминают открытые освещенные окна на темном фасаде здания.  В них можно увидеть яркие случайные сцены незнакомой жизни, между которыми совершенно нет сюжетной связи. Не ясен их точный смысл, и они отделены друг от друга протяженными темными плоскостями неизвестного.
Одно из таких окон в заброшенном каталоге воспоминаний именуется ленд-лиз. Это тоже детское воспоминание. Его отчетливость объясняется совершенно необычным содержанием. Это была ссора: яростная, настоящая. Нечто совершенно в нашей семье немыслимое.
Мы были в гостях у Доры. Камерная семейная посиделка включала самых близких, и ее редкой особенностью было присутствие Иосифа. Семейные собрания всегда были насыщены разговорами об искусстве или политике. Диапазон был широк от последних театральных сплетен до сравнительного анализа концепций авангардного искусства или непосредственных воспоминании из жизни богемы начала века.  Присутствовали также водка и коньяк с хорошей закуской в стиле ильф-петровского «А Бог сегодня послал…»
Разговоры во время таких вечеров иногда перерастали в споры, порой горячие, но всегда корректные. Бродский же обыкновенно имел обо всем оригинальное мнение. В этот раз Иосиф и Михаил Савельевич сначала рассуждали, и потом заспорили о причинах победы в Великой Отечественной войне. Иосиф высказал совершенно крамольную по тем временам мысль: выиграть войну в решающей степени помог американский ленд-лиз. Тут с Гавронским они заговорили особенно горячо. В какой-то момент перешли на крик, затем Михаил Савельевич вскочил, выкинул в указующем жесте руку в сторону двери и заорал: «Вон из моего дома!» Иосиф оделся и быстро вышел. Михаил Савельич долго не мог успокоиться, чувствуя себя оскорбленным. Дора утихомиривала  его гнев, а остальные испытывали неловкость и некоторую растерянность.
Несколько позже они, конечно, помирились. В нашей семье никогда не было и быть не могло настоящей вражды. Между ними – тоже.

Как говорилось в начале, я всячески избегал писать воспоминания о семье и Иосифе. Вовлекшись однако, трудно остановиться. Видно уже, что из-за журнальной статьи выглядывает небольшая книга.
Сказать, что работа над текстом доставила удовольствие, было бы неточно. Люди близкие, но давно ушедшие, как будто вновь оказались рядом. Однако, сейчас я узнаю их по-другому, как взрослый человек, к тому же из другой эпохи. Это движение не похоже на обращение к прошлому, скорее на проживание нового отрезка жизни, и в этом для меня есть особая ценность.
Воспоминания всколыхнули устремление, сходное с чувством долга. Теперь мне представляется важным рассказать о семье Иосифа, о нашей семье.  Кажется, что таким образом я не только открываю новые страницы их жизни нашим современникам, но еще что-то возвращаю своим близким. Как будто частицу жизни.
Есть вещи, которые необходимо рассказать.
В некотором роде я – историческая личность, потому что именно мне вдвоем с Михаилом Руткисом пришлось разбирать обстановку «полторы» комнаты перед тем, как ее (комнату) изъяли в жилой фонд. (Кто-то же должен был это сделать). Память воспроизводит трудно передаваемое чувство, значительно более тяжелое, чем то, которое возникает на похоронах.
Я многое помню о жизни матери и отца Иосифа, об их ожидании и одиночестве. Я предполагаю рассказать о всех сестрах и их брате. Об их отношениях и жизни нашей семьи. Мне хотелось бы осветить малоизвестные факты из жизни Иосифа, касающиеся его родных. И, возможно, рассказать о том, кто и как сохранял архивы и вещи дома, который на наших глазах становится музеем.
Теперь я хочу это сделать. Дай мне Бог на это силы и время.