нас обоих развозит от слов разлуки плюс ко всему
валит с ног огненная вода фри-джаза
извините панове я футболку с тебя сниму
это все проблемы снимает сразу

все что мы взяли у музыки мы ей всегда вернем
и она оставит нам – без вопросов –
только нервные клетки пахнущие зверьем
и не добитую до смерти папиросу

то ли дождь прошел то ли в прическе сверкает лак
по-любому для нас с тобой облака на порядок ниже
наши короткие жизни проглатывает мрак
словно видеомагнитофон –
                                                 кассету с «Последним танго в Париже»

бог моего сновидения он ни хера не прост
за круглосуточным баром и черными гаражами
музыку не для толстых он делает в полный рост
значит будет еще у нас детка
                                                       последнее танго в Варшаве

пусть шляется за тобой невыспавшийся конвой
каждый кто был в разной степени тебе близок
и пограничник-поляк загранпаспорт листает твой
как донжуанский список

ржавая магнитола играет на дне реки
в кинозале включают свет
                                                      и я слышу голос почти забытый –
вставай тут Марлон Брандо погиб за твои грехи
а ты спишь как убитый

До сих пор невозможные речи твои
обжигают язык, аква вита.
И, шатаясь от слов, мы в обнимку стоим,
в беспорядке стоим алфавитном.
Полукруглые скобки в осеннем дворе
уцелели едва при пожаре,
и одни запятые, кавычки, тире
ждут меня в переполненном баре.

Двоеточию чёрные очи зальёт
потемневший от времени «Гиннесс» -
это автор надолго попал в переплёт,
но сценарий из пламени вынес.
И пока циркулирует вечный покой
в наших снах наравне с алкоголем,
журавли проплывают бегущей строкой
над горячим от вереска полем.

Мне хотелось запомнить, как здесь и сейчас
наших дней безвоздушная проза
равнодушно приносит последний заказ
умирающим от передоза.
На решающий выбор напитков и блюд
мы потратили жизнь, не заметив,
что за весь персонал отдувается тут
полоумный серебряный ветер.

Прошлогодней листвой получив за труды,
промелькнув, как двойная сплошная,
он с шекспировой бурей в стакане воды
нашу кровь никогда не смешает -
только пепел империй смахнёт со стола,
и, на кухне попав под раздачу,
навсегда замолчит, потому что слова
ничего уже больше не значат.

Тонет смерть в полусладком вине.
Наши дни по канистрам разлиты.
На войне этой как на войне
мы уже не однажды убиты.

Календарный листок догорел.
Кружит бабочка-ночь по окопам.
В подвернувшемся школьном дворе
мы стоим, как под Колпино, скопом.

А в квартале отсюда, чуть жив,
за безжалостным морем сирени
проплывает избитый мотив
в синеве милицейской сирены.

Это он на излете весны
выносил все, что свято, за скобку
и в твои нездоровые сны
авторучкой проталкивал пробку.

Так в борту открывается течь.
Золотое стеклянное горло
покидает невнятная речь,
проливаясь печально и гордо,

и поэтому ты за двоих
говоришь и целуешь и плачешь,
пахнут порохом губы твои,
но от слез этот запах не спрячешь.

Наши легкие тают, как дым,
и поскольку, по верным расчетам,
артиллерия бьет по своим,
не имеет значения, кто ты.

Наступает последний парад,
и бутылка с оклеенным боком
полетит, будто связка гранат,
в темноту свежевымытых окон.

Эта ночь обретет навсегда
смуглый привкус пожаров и боен.
Не любовь, не иная беда,
просто сигнализация воет.

Только кажется, это поет
за разбитым стеклом и забором
мимолетное счастье мое,
громыхая по всем коридорам.

я видел так внизу была вода
а между ней и верхнею водою
земная твердь кремнистая гряда
вставала созерцаемая мною
топорщилась и морщилась земля
мела метель в любой предел ея


как водится была метель бела
но чудилась кремнистая полоска
где эта боль которая была
ни эха от нее ни отголоска
я выпил сто потом еще полста
земля была безвидна и пуста

метель мела как должно ей мести
был путь кремнист и временами млечен
но таймер я еще не запустил
в безвременье я был увековечен
какой лемносский бог меня сковал
я не был здесь я не существовал

мой дух мятежный над собраньем вод
над бездною кромешною носился
мела метель и гулкий небосвод
на совесть и на зависть уродился
открылась бездна звезд и впрямь полна
ни счета им и бездне нету дна

потерянного времени химера
кто разорвал твой искривленный рот
какой самсон какой такой нимрод
не я ль то был со статью пионера
цветок весны сплошная прима вера
и безбород

напрасных устремлений мантикора
теперь ты хлещешь огненным хвостом
нежнейшей из известных мне истом
лишив и перспективы и простора
меня клятвопреступника и вора
в лесу густом


внезапного прозрения горгона
мой супервизор цензор ревизор
ты воскуришь коренья мандрагор
полыни белены и эстрагона
и бросишь мне как лепесток с балкона
тяжелый взор

небесный тихоход который снился мне
который мнился мне а не кому другому
как принято сказать растаял в тишине
как будто не могло случиться по другому

и звуковой барьер и косность языка
он мог преодолеть гремучая комета
застать меня врасплох и взять как языка
начать издалека но он не сделал это

о ком из нас теперь скабрезный пустят слух
где пальцем глаз коли и дно глазницы сухо
где чувства локтя нет язык шершав и сух
и как прожить теперь вне зрения и слуха

выходит что не врут что лгут календари
на кончик языка свинец и каплю клея
лядвей твоих тепло и жар колен дари
молчи теперь молчи теплей еще теплее

…Ещё восход, сиреневый на взлёте,
в дрожащем свете еле уловим,
и дом панельный, что застыл напротив,
становится прозрачно-голубым,

и, отражая мимолётный сполох,
над крышей утро теплится, паря,
и солнце сквозь бутылочный осколок
глядит на мир, и холод ноября

ложится тонкой звёздочностью линий,
и лужа словно яшмовая  брошь…
и на детсадовских перилах иней
чуть сладковат,  когда его лизнёшь.

Снова ищешь его, восполняя провал,
по наитию, будто бы помня нутром —
свет, похожий на тот, что в окно заплывал
и раскачивал пыль над потёртым ковром,

и вбирал в себя всё, что вбирает янтарь,
оставляя для памяти ход про запас —
как легонько вздыхал отрывной календарь
и у ходиков гиря ползла на палас,

и ещё канарейку, и клеть у окна,
и модель корабля, что без мачт и бортов,
и догадку, что жизнь не настолько сложна,
и предчувствие, будто ты к ней не готов.

Отработает срок механизм часовой.
И, шагнув из луча — мол, «не-выдаст-не-съест...» ,
тот рассеянный отблеск ты носишь с собой
из приюта в приют, из уезда в уезд...

По какой бы дороге ни брёл ты, пыля,
прожигая навылет пласты и слои...
И, бледнеет, и тает чужая земля,
словно снег, утекает сквозь пальцы твои.

…то скрежет, то гомон, то шелест колёсный,
вокзалы, авралы, билеты на входе…
Одних провожаешь легко и бесслёзно,
как выдох, как вечер, как лёд в половодье.

Но ветреным днём уезжают другие,
и кажется – вы уезжаете вместе…
И следом за ними проходишь круги их,
и крестишь их спины,
и крестишь, и крестишь…

Погасили все светила,
перебили зеркала
Говорила, что любила,
по фамилии звала.

Говорила, что когда-то
ты да я, да мы с тобой.
Но осталась, как цитата
в прошлой жизни проходной.

Просто – разная распайка,
передавлена строка.
И душа – домохозяйка
лет примерно сорока.

в гефсиманской темной роще
под метеоритный росчерк
утешает ангел ночью молодого рыбака.
мол, свершилось, что свершилось,
это был лишь тест на вшивость,
ты не будда и не шива, вот и спи себе пока.

будет день, подружка зина
из податливой резины,
будет крепкая осина в редколесье между скал,
карта visa, счёт в сбербанке,
из любимых — рыбка в банке.
это завтра, а сегодня ты его поцеловал.

Вот и садимся мы за семейный ужин:
я – во главе стола, поскольку являюсь мужем,
отцом, основателем, рядом, поджав носы,
пристраиваются жена и малолетний сын,
вернее, в шелка дорогие наряжена,
во главу стола водружает себя молода жена,
и мы, затаив дыхание, разинув голодные рты,
видим как дробятся прожаренной пищи пласты,
ещё вернее, оправленный нимбом косым,
во главу стола взбирается малолетний сын,
жена с ложечкой, а я с тарелочкой,
аки птицы небесные, вьемся над деточкой.

слышишь ли
я говорю из твоей морилки
мысли кружат как в ветреный день опилки
буду смотреть не опуская взгляд
как ходит вентиль освобождая яд

я перед смертью сам расправляю крылья
что мне осталось, гордость моя мотылья
встретить удар булавки
застыть анфас
радовать глаз
моей милой радовать глаз

Раскрошили девочки печенье.
Расплескали мальчики портвейн.
Вот и обесценилось значенье
Важных дел, эпических страстей.

Всё ушло в былое понемногу —
Незачем уже переживать.
Мальчики отправились в дорогу,
Девочки остались доживать.

Перегаром водочным ли, винным,
Чудится, сквозит со всех щелей.
Где вы, Сани, Жени, Коли, Димы? —
Тени в тусклой памяти моей.

Кружит сиротливо лист осенний
Над продрогшей сонной мостовой.
Раскрошили девочки печенье.
Мальчики поникли головой,

Еле различимые в тумане,
В зыбком наважденье полусна,
До свиданья, Оли, Юли, Тани —
Свидимся за гранью. Тишина,

Слабо уловимое свеченье,
На стене мерцание ветвей…
Раскрошили девочки печенье.
Расплескали мальчики портвейн.

Внезапно замолчали соловьи,
Напившись неба, захлебнувшись высью...
– Иванушка, не пей из колеи,
Тойотой станешь, хондой, мицубисью!

Но выпало всем сёстрам по серьгам,
Алёнушку везла калина лада
По всем семи холмам, по всем кругам
По всем развязкам дантовского МКАДа.

брезгливо берёт монету фальшивая
                                                             возвращает чахнешь на берегу
 под чёрными чуть живыми ивами
                                                                      топишь её в снегу
 сером как пепел мягком как пепел тёплом
                                                                           как горький дым
 что-то горело в небе
 давным-давно долго-долго
 до чёрной густой воды

 а теперь серый снег ивы и медленная река
 ни журавля ни синицы в щедрых всегда руках
 так не бывает идёшь и держит вода
                                                                           хрупкая как стекло
 ивы всё реже
 ясени клёны яблони
 яблочко далеко укатилось
 вернуться едва смогло