Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

НАСТРОЕНИЕ СОВЕРШЕННО ПАНИЧЕСКОЕ: ЛЕНИНА ИВАНОВА

 

Ленина Иванова могла стать большим специалистом по Герцену. У неё была также возможность первой открыть читающей России критическое дарование у учителя математики из Рязани Александра Солженицына. Но она успела лишь первой публично поддержать талант Виктора Астафьева.

 

Ленина Афанасьевна Иванова родилась 6 июня 1924 года в Ростове-на-Дону. У неё оказалась непростая судьба. Уже в ноябре 1963 года критик Александр Дымшиц рассказал в своём дневнике: «Её сразу по окончании школы арестовали с группой мальчишек и девчонок, дали 10 лет, – продержали пять – с 42 по 47 г., мать за неё сослали на 6 лет. Лина работала на полевых работах, в карьерах и т.д.».
В 1952 году Иванова окончила Саратовский университет и собралась под руководством Юлиана Оксмана продолжить изучение русской классики второй трети девятнадцатого века, планируя взяться, в частности, за Герцена. Судя по всему, известный пушкинист возлагал на неё большие надежды. Не случайно имя Ивановой нередко фигурировало в его переписке с известными учёными. «Ваши ученики великолепны: Долотова, Ленина Иванова, Ванюшина», – сообщил ему 17 апреля 1953 года Марк Азадовский. Восторг у Азадовского, как потом выяснилось, вызвала статья Ивановой в 58-м томе «Лит. наследства» о Лермонтове и декабристе М.А. Назимове.
Спустя год Оксман замолвил за свою ученицу слово перед Яковом Эльсбергом, которого он помнил ещё с начала 30-х годов по издательству «Academia» и который уже давно считался весьма влиятельной фигурой в Институте мировой литературы. С подачи Эльсберга Иванову приняли в аспирантуру ИМЛИ. «Наконец-то у меня есть что сообщить Вам, и если Вы разрешите, попросить совета, – сообщила Иванова в конце октября 1954 года Оксману. – Только недавно нас всех утвердил Президиум, таким образом, срок моей аспирантуры считается с 15 октября. Тема моей диссертации ещё не обсуждалась на секторе (хотя уже скоро), так как мы ещё и в группе ни на чём не остановились. Яков Ефимович [Эльсберг. – В.О.] предложил несколько тем, исходя, как он выразился, «из моей «склонности к биографическим исследованиям». Тема «Письма Герцена 30–40-х гг. и их связь с творчеством» вызвала недоумение не у одного Владимира Александровича [Путинцева. – В.О.], но и у всех нас, ведь основной массив писем этих лет приходится на Наталью Александровну, совсем мало писем к Белинскому, немного больше лишь к Кетчеру и Грановскому. Дневник в этом отношении даёт значительно больше. Так пока ничего и не решили. Тема «Иностранная критика о Герцене», к сожалению, отпала вследствие моего невежества в области иностранных языков. Теперь на повестке дня – «Жизнь и творчество Герцена во второй половине 60-х гг.». Я молчу, потому что весьма смутно представляю себе, что это такое. Радует меня то, что все темы подбираются с расчётом на использование в будущем материалов диссертации в издании Герцена. Тема, от которой вы меня предостерегали, соблазнила ученицу Николая Леонидовича: она пишет о юморе Герцена. Да, и вот ещё тема: «Герцен – литературный критик». Юлиан Григориевич, я была бы Вам очень благодарна, если бы Вы посоветовали мне, на чём остановиться <…> Заниматься приходится много, гораздо больше, чем я думала. Все мне советуют сдать экзамены за год, чтобы больше времени осталось на диссертацию. До сих пор не могу найти комнату».
Иванова искренне полагала, что в Москве будет заниматься исключительно наукой. Но всё оказалось сложнее. Институт мировой литературы ещё задолго до её переезда в столицу погряз в склоках. В отделах процветала групповщина. Старики давили своими регалиями на талантливую молодёжь. Не удивительно, что каждый второй сотрудник думал не столько о русской классике, сколько о собственном выживании.
В мае 1955 года в письме Оксману Иванова, рассказывая о нравах института, привела пример с одной из сотрудниц. «Не так давно, – писала она, – обсуждали главу из диссертации Маргариты Михайловны. Николай Леонидович [Степанов. – В.О.] заявил, что ему не нравится сама тема, а вообще были сделаны замечания непринципиального характера. Меня неприятно поразило только одно, да и не меня одну – какое-то болезненно-истерическое отношение Маргариты Михайловны к критическим замечаниям. И ещё хуже то, что она, не осмелясь резко возразить «китам», обрушилась на молодого учёного Ждановского. Была очень неприятная сцена, и Дмитрий Дмитриевич [Благой. – В.О.] встал на сторону Ждановского. На меня Марг<арита> Мих<айловна>производила раньше впечатление очень выдержанной дамы. Полное разочарование».
На внутриотдельские склоки одновременно наложился и сексуальный скандал. Руководители сразу двух институтов – ИМЛИ и Литинститута – вляпались в несколько некрасивых историй со студенточками. «О скандальных событиях в нашем институте, – рассказывала Иванова Оксману, – Вы, разумеется, уже слышали. Кроме Еголина и Петрова, мы лишились нашей зав. аспирантурой Т.Б. Дмитриевой, у которой, говорят, были отнюдь не платонические отношения с Онуфриевым. Последний теперь уже не зам. директора. Одно время на волоске висел Щербина, но удержался».
А что же наука? В ИМЛИ тогда велась работа над трёхтомником истории русской литературы. Но как велась? «Никто не спрашивает, – делилась своими впечатлениями Иванова, – но большинство из нас сомневается в правильности самого принципа построения трёхтомника. Авторы отдельных статей испытывают большие трудности. Особенно досталось Сергею Алексеевичу Кривичу при обсуждении его статьи о Лермонтове. Статья и в самом деле очень неудачная, но он говорит, что во всём виноват «принцип». Очень возможно, что это и так».
Надо сказать, что институтское начальство изначально Иванову невзлюбило. Ему самостоятельно мыслящие люди были совершенно не нужны. Руководство поддерживало и поощряло лишь слепых исполнителей. И в какой-то момент Иванову стали из аспирантуры выдавливать.
Ученица Оксмана окончательно это поняла в конце 1955 года, когда сдавала кандидатский минимум по русской классике и неожиданно для себя получила всего лишь три балла (а до этого ей выставили тройку за советскую литературу). По её мнению, на низких оценках настоял Эльсберг. Якобы Эльсберг был обижен на то, что аспирантка не всегда проявляла к нему почтительность. «Яков Ефимович, – жаловалась Иванова Оксману, – встретившись со мной, выразил удивление по поводу моего нежелания пользоваться его консультациями. Для меня это была совершенная новость: я ничего не знала о консультациях».
Иванова считала, что Эльсберг сознательно настроил против неё и пушкиниста Благого. «Дня за два до экзамена, – рассказывала она, – я встретила Дм<итрия> Дм<итриевича>. Он не поклонился мне. Придя на экзамен, я снова столкнулась с ним в коридоре, и снова он не ответил мне; прошёл, глядя сквозь меня, как он умеет. У меня с ним не было никаких столкновений, это дело рук Я.Е., я убеждена в этом».
Проблема усугублялась тем, что тройка по специальности грозила отчислением из аспирантуры. А Иванова пока ещё продолжала мечтать о диссертации.
Растерявшись, ученица Оксмана не знала, у кого просить помощи. Она попробовала поплакаться Кривичу, но в ответ услышала столько мрачных историй про Эльсберга, что ей стало ещё хуже. «Кривич, – сообщила Иванова Оксману, – всё-таки уходит из нашего сектора, если не вообще из института. Но после того, как человек получил микроинфаркт, его уговаривают остаться и работать в секторе народов СССР или фольклора. Он ещё ничего не решил. О Я.Е. он рассказывал страшные вещи. Писать об этом неудобно. Вероятно, у меня ещё плохое состояние, но он [Эльсберг. – В.О.] и в самом деле кажется мне каким-то зловещим: всё время улыбается, а глаза недобрые».
Похоже, Кривич рассказал Ивановой о том, кого в своё время Эльсберг упрятал в тюрьму. А доносчиков ученица Оксмана боялась как огня. Ведь её саму в сорок втором году надолго лишили свободы по навету сексотов.
Однако Оксман, судя по всему, и без Ивановой если не всё, то очень многое знал. Ему-то ведь в своё время досталось поболе, нежели Ивановой. Сколько лет он ни за что ни про что провёл только на Колыме. Но ничто не заставило его отказаться от своих убеждений. И тем не менее Оксман сохранял с Эльсбергом, который погубил своими доносами стольких литераторов, не только чисто деловые, но и в какой-то мере даже дружеские отношения. Возможно, он исходил из того, что наука – превыше всего. А в этом плане Эльсберг имел немало заслуг. Это же он в конце концов инициировал в начале 50-х годов работу над полным академическим собранием сочинений Герцена, но, понимая, что в одиночку с этим начинанием вряд ли справится, сделал всё, чтобы к его проекту разрешили привлечь продолжавшего находиться в опале Оксмана, для которого после Колымы Москва оставалась, по сути, закрытой и который был строго ограничен лишь рамками Саратовского университета. Кроме того, Эльсберг, располагая обширными связями, постоянно хлопотал о том, чтобы учёному в виде исключения всё-таки дозволили бы перебраться в столицу. Другими словами, Оксман чувствовал себя в некоторых вопросах обязанным Эльсбергу.
Так вот, Оксман, естественно, очень не хотел, чтобы между его ученицей и Эльсбергом началась война. Тем более силы были не равны. В случае обострения конфликта, понятно, что победил бы старый и опытный интриган Эльсберг, а не наивная, хотя уже и побитая жизнью Иванова. Поэтому Оксман посоветовал своей ученице проявить гибкость и в чём-то пойти на уступки.
Иванова так и сделала, но страх после этого никуда не исчез. «Я, – сообщила она в середине января 1956 года Оксману, – попыталась говорить с Я.Е. откровенно. Он был, как видно, в хорошем расположении духа, расспрашивал, интересовался причинами «провала», высказывал сожаление по поводу случившегося, и в конце концов мы договорились о дальнейшем: я буду писать спецвопрос, а затем он договорится о пересдаче экзамена (нужно специальное ходатайство, так как вообще такие вещи не разрешается делать). Сейчас готовлю спецвопрос, но работать очень трудно, так как я боюсь обращаться к нему с вопросами, сомнениями и т.д., отлично понимая при этом, что такое поведение ещё более губит дело. Настроение совершенно паническое и ничего поделать с собой не могу. Я боюсь Я.Е. и не верю ему. Аспиранты, которые знают его по МГУ, говорят, что он очень мстительный человек <…> Я.Е., кажется, сделали заведующим сектором теории литературы (полставки у нас, полставки там). Сектор теории – самый слабый сектор в институте, высказывалось сомнение в самой необходимости его существования. Мне показалось странным, что, уже зная о своём назначении, Я.Е. говорил на учёном совете о необходимости возглавить сектор крупными и знающими учёными. А может быть, это нормально? Я уже ничего не понимаю <…> Страшно тяжело всё-таки жить на свете, за всё приходится бороться, а хорошие люди так редки».
Ситуация частично рассосалась лишь весной. 12 апреля 1956 года Иванова сообщила Оксману в Саратов, что спецвопрос ей наконец зачли. «…Была создана комиссия в составе Эльсберга, Путинцева и одной научной сотрудницы из группы Герцена – И.Птушкиной. Кроме них спецвопрос читали Цейтлин и Фохт. Сегодня на секторе Я.Е. огласил заключение комиссии. Сказал, что основное и серьёзное достоинство работы – её самостоятельность, что чувствуется «размах» и смелость мысли».
Но радоваться было пока рано. Коллектив института по-прежнему раздирали склоки, и каждый начальничек хотел иметь группу своей поддержки. Эльсберг не знал, как замять старые грехи. «Говорят, – рассказывала Иванова Оксману, – у него какие-то неприятности в связи с «делом» Кривича (это уже почему-то называется «делом») и конфликт с Белкиным, что очень портит ему нестроение». А в секторе не знали, как отчитаться за плановую работу. «В секторе, – писала Иванова, – обстановка в общем мрачная, так как трёхтомник подвигается медленно и без всякого энтузиазма. Николай Леонидович как-то сказал: «Если мы сделаем мало-мальски грамотно, это уже будет больше дело».
К чести Оксмана, он, когда в своём Саратове понял, что дело зашло слишком далеко, попытался как-то повлиять на Эльсберга. Но тот умел мимикрировать. Когда ему было выгодно, он был сама любезность. Но если что, то он готов был всех буквально загрызть или сдать со всеми потрохами.
После целого ряда обращений со стороны Оксмана Эльсберг сменил гнев на милость. «Яков Ефимович, – отметила 31 октября 1956 года Иванова в письме к своему учителю, – поразительно любезен со мной, и я догадываюсь, чему можно приписать такую разительную перемену в его отношении ко мне. Вчера он позвонил мне и предложил попытаться написать реальные комментарии к «Концам и началам», так как это могло бы очень выручить меня в смысле будущей защиты диссертации».
После этого Иванова весь учебный год писала главу для диссертации. На секторе при обсуждении этой главы признали, что ученица Оксмана много что открыла нового. Однако заведующий аспирантурой Борис Кирдан вдруг в мае 1957 года выразил сомнение в целесообразности дальнейшего её пребывания в аспирантуре. Понятно было, что всё это вновь подстроил очень коварный Эльсберг.
Иванова была близка к отчаянию. «Настроение гнусное, – писала она 11 мая 1957 года Оксману. – С сердцем давно не было так плохо. Хочется всё бросить и «удалиться под сень струй», да беда в том, что нет «ни сени, ни струй». Виделась с Я.Е. в день его отъезда; он сказал, что в комментариях пока нет ничего интересного, что же касается главы, то он считает, что она, безусловно, «написана со знанием дела», но он категорически не согласен с общим направлением работы: он убеждён, что прав всё-таки Герцен, что народничество, как бы там ни было, прогрессивнее либерализма. На полях остались курьёзные замечания, которые мог сделать только человек, глубоко убеждённый в том, что и работа, и замечания рецензента будут внимательно рассмотрены органами госбезопасности. Возле совершенно невинного моего заявления о том, что «именно это письмо Герцена положило конец дружескому тону полемики» и т.д. – громовое, демагогическое замечание Эльсберга: «А вы считаете, может быть, что революционер-демократ должен мягко разговаривать с либералами?!» Как говорится, «комментарии излишни»! Так плохо себя чувствую, что очень хотелось бы отдохнуть (хоть недельку). Но теперь об этом и думать нечего. Надо снова садиться и писать, писать».
После этого над Ивановой в институте вновь сгустились тучи. «Что касается меня, – писала она 14 июля 1957 года Оксману, – то я тружусь дни и ночи, окружённая «заботой и любовью».
Осенью 1957 года Иванова вновь всерьёз задумалась о том, стоит ли ей держаться за Институт мировой литературы. «Может быть, придётся забыть о Москве, – делилась она в одном из писем своими планами с Оксманом. – Мне почему-то теперь и это не кажется страшным. Скорей всего, и это – результат того самого образа жизни, о котором Вы выразились так деликатно: «Не живёте, а перебиваетесь». Вы правы в одном, надо что-то радикально менять в моей жизни. Только что? Я не уверена, что вся беда в моём «более чем странном» отношении к «Концам и началам». Придётся ещё и ещё подумать об этом. Пока не поздно, надо решить, куда себя деть, если «романа с наукой» не получается».
Оксман в ответ настойчиво посоветовал своей ученице не торопиться и ещё раз попытаться найти общий язык с академическим руководством или в крайнем случае попроситься в Гослитиздат. Иванова попробовала прислушаться к мастеру. Но она уже не обольщалась. Ей было понятно, что ситуация в институте вряд ли кардинально изменится. «Был сегодня сектор, – рассказывала она 19 сентября 1957 года Оксману. – Охромевший Дм. Дм. [Благой. – В.О.] не мог быть. Заменял его Ник. Леон. [Степанов. – В.О.]. Было пусто и скучно. Вчера была у Влад. Вас. Он очень приятный и, как мне кажется, умный человек. И он, и М. Як. смотрели на меня с нескрываемым любопытством. Особенно она… Пока ничего не обещал. Вакантных мест нет, что-то будет в конце октября или в ноябре. А сейчас он предупредил отдел кадров, чтобы меня «взяли на учёт». Однако, предложили выполнить для них ещё одну работу – прокомментировать Герцена – «Порядок торжествует», так как (!), по словам Веры Григорьевны (она, бедняга, никак не может получить отпуска), эту работу делает автор, которому она не доверяет. Я согласилась».
Спустя неделю Иванова отправила Оксману новое письмо. «Третьего дня, – сообщала она, – в институте было «производственное» совещание. Очень умно выступала Петросян. Последними словами ругала наш сектор. Предложенная ею формулировка (произнесённая довольно-таки пренебрежительным тоном), – «Благой и его группа», – была подхвачена очень быстро всем институтом, а потом и дополнена: «И примкнувший к ним Степанов», так как Ник. Леон. вступил в защиту своего патрона. Вы, конечно, догадываетесь, что речь шла о трёхтомнике».
Кстати, о трёхтомнике. В нём не всё оказалось столь ужасно, как боялся этого молодняк. В чём-то он даже получился новаторским. Александр Курилов считал, что любопытен был уже сам замысел: отразить хронологию процесса, не выделять конкретные имена, а сделать упор на динамику развития литпроцесса. Другое дело – уровень исполнения этого замысла.
В конце концов Иванова из ИМЛИ ушла. Защищать диссертацию она так и не стала.
Уже в наши дни я разыскал одну из тогдашних сотрудниц герценовской группы ИМЛИ – Инну Григорьевну Птушкину и поинтересовался у неё, помнит ли она Иванову и, если да, то как оценивает вклад Ивановой в герценоведение. По её словам, Иванова ничего серьёзного не сделала, мол, она выполняла лишь некоторые поручения других сотрудников, а в работе над томами для академического собрания сочинений Герцена не участвовала. Да, когда Оксман всё-таки перебрался в Москву (в чём ему помог Эльсберг, в какой-то момент даже прописавший опального учёного в своей квартире), то Иванова иногда что-то делала по его личной просьбе, но что именно, Птушкина за давностью лет уже не помнит. В памяти остались лишь вспышки недовольства со стороны Оксмана: старый профессор иной раз раздражался по поводу вызывающих нарядов своей бывшей ученицы.
Первого апреля 1958 года Иванова устроилась в отдел критики только что созданной газеты «Литература и жизнь». На новом месте она начала с пропаганды любимого Герцена. 15 июня 1958 года в газете появился её первый материал «Герцен в заграничных коллекциях».
В редакции непосредственным начальником Ивановой поначалу был Михаил Лобанов, который готовил к защите диссертацию о «Русском лесе» Леонида Леонова. Новый начальник, как и главный редактор газеты Виктор Полторацкий, не сильно жаловал «звёздных мальчиков» и их соратников. Под их влиянием бывшая аспирантка ИМЛИ, занимавшаяся девятнадцатым веком, подготовила отрицательный отзыв о прозе Георгия Владимова (особенно она ругала напечатанный в 1959 году в «Смене» владимовский рассказ «Все мы достойны большего»). Позже Полторацкий пробил Лобанову, Ивановой и своей племяннице Погостиной «коммунальный рай» на Ленинском проспекте, по сути, разделив одну громадную квартиру на три коммуналки.
Интересно, что в 1959 году одним из авторов отдела «ЛиЖ», которым руководила Иванова, стал Эльсберг, тот самый, что у неё в ИМЛИ выпил столько крови. Но она не стала сводить с ним старые счёты. Хотя по поводу него у неё уже никаких иллюзий не было.
Особо стоит сказать о том, что Иванова первой в «Литературе и жизни» оценила большой талант Виктора Астафьева, посвятив ему 26 июня 1960 года статью «Пройден перевал!».
Кстати, она могла бы стать и первооткрывателем критического дара Александра Солженицына. Солженицын жил тогда в Рязани. В начале декабря 1960 года он предложил «Литературе и жизни» свою статью «Эпидемия биографий» с обстоятельным разбором пятой автобиографической книги Константина Паустовского и начальных глав из мемуаров Ильи Эренбурга. По его мнению, ни то, ни другое сочинение художественными достоинствами не блистали. Но Иванова материал рязанского автора отклонила. Она не то чтобы ничего у Солженицына не поняла. Иванова поступила скорей как реалист. Зная расклад сил, ученица Оксмана понимала, что руководство газеты в той ситуации, которая сложилась в писательском мире к концу 1960 года, на очередное обострение с Паустовским и Эренбургом ни при каких обстоятельствах не пошло бы. Поэтому от неё в Рязань ушёл следующий ответ: «Уважаемый т. Солженицын! Благодарим за внимание, но опубликовать Вашу заметку не сможем, т.к. статья о нескольких появившихся в последнее время произведениях автобиографического жанра уже заказана нами. С приветом, зав. отделом критики Л.Иванова».
Надо признать, что в редакции «Литературы и жизни» к Ивановой относились неоднозначно. Её очень поддерживали заместитель главного редактора Александр Дымшиц и заведующий международным отделом Михаил Игнатов. Они ценили Иванову как серьёзного литературоведа и хорошего критика. А вот завотделом внутренней жизни Олег Куприн считал, что ей нередко якобы изменяло чувство меры. На одной из летучек Куприн поинтересовался, зачем Иванова из номера в номер ставила материалы об Оксмане. «Может быть, – заявил Куприн 8 февраля 1960 года на летучке, – он [Оксман] талантлив, но он не пишет о современности. Иванова даёт целую заметку и тут же идёт статья Лидина, буквально целая колонка об Оксмане. Это не продумано. Не такой уж он герой, чтобы ему посвящать целую полосу». Куприну было невдомёк (хотя он считался в редакции одним из самых квалифицированных журналистов), что до своего ареста в середине 30-х годов Оксман имел репутацию крупнейшего пушкиниста страны, а после лагеря он написал фундаментальные работы о Белинском и о декабристах. Большего трудяги в отечественном литературоведении ещё надо было поискать. Газете следовало гордиться сотрудничеством с Оксманом.
Два слова о Дымшице. Мне так и осталось непонятным, почему Иванова, так ненавидевшая Эльсберга, млела перед Дымшицем. Дымшиц ведь тоже, как и Эльсберг, не был ангелом. На его совести тоже были и ложные доносы, и многие другие тёмные делишки. Может, Иванова ничего об этом не знала? Вряд ли. Эпиграммы на этого деятеля одно время гуляли по всей Москве. Люди цитировали:

 

Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей,
Там Дымшиц на коротких ножках –
Погрома жаждущий еврей.

 

Значит, что-то было, за что Иванова уважала и ценила Дымшица. Кстати, в 1966 году, когда Дымшиц наконец защитил в ИМЛИ докторскую диссертацию, первым его поздравил Оксман. И я не думаю, что это было простой случайностью.
24 февраля 1961 года Иванова по совету Дымшица перешла к Всеволоду Кочетовув журнал «Октябрь». Но Кочетов показал себя в журнале как диктатор. Он признавал только своё мнение и другие точки зрения даже слышать не хотел. Поэтому в начале 1963 года Иванова покинула «Октябрь» и устроилась в «Литгазету», куда только-только пришёл новый главный редактор Александр Чаковский. У неё появились новые планы. Она хотела дописать свою первую повесть. Но тут её подкосил рак.
17 августа 1963 года Иванову навестил в больнице Дымшиц. «У Лины Ивановой во 2-й Градской больнице (были ещё Майя Конева, Наташа Кожевникова, Миша Игнатов). Все старались шутить, говорили «мимо». Лина держалась бодро, подтянуто, – лишь изредка вызывая полное понимание своего положения и тут же «гася» его. Ух, как всё с ней ужасно – отёкшее лицо, ненатуральная красота на щеках».
Умерла Иванова 7 ноября 1963 года. После её похорон Дымшиц 11 ноября записал в дневнике: мол, Лина до последнего оставалась идейным бойцом и, несмотря на пережитое в юности, верила в партию. «Никогда у неё не было никаких ноток «реваншизма», была партийная точка зрения. Но здоровье она оставила «там». Горько всё это, – больно. Ушёл отличный и талантливый человек».

 

Вячеслав ОГРЫЗКО