Домашний натюрморт
Это не жизнь, а немое кино:
Эйфель, который мигает ночами
напротив,  маленький дворик печальный,
кошка, которая смотрит в окно.

Время между забыть и вспомнить.
Избытком событий исполосована
по лоскуткам сшитая жизнь.

Как эклектичен наряд:
этнос хиппейский, эстрадно-
экстравагантное ретро.

Швами прорыто пространство.
Годы сочатся сквозь них и уходят
на освоение нового стиля.

Годы уходят — подиум пуст.

Если время жалеть об ушедшем чуде,
потому что чудо в душе погасло,
и уже не предложат судьбу на блюде,
и уже не спасет ни гуашь, ни масло,

можно тело лечить ежедневным массажем
и морскою ванной прогреть душу,
можно чаем зеленым писать пейзажи
и ведических гимнов с десяток прослушать,

можно выгулять память в полях Елисейских,
заблуждаясь парижским многообразьем,
и опять пренебречь безыскусно-житейским,
и слетать самолетом за ярким счастьем.

Но на полпути рейса "Праздник — Праздность"
вырастать из желаний, как из одежды,
в общий сон попав в поясах разных,
а, очнувшись, стирать мастихином надежды.

А потом, отмывая руки к обеду
от вины, что въелась иудой жажды,
заливать ее красным вином, жечь портреты
и жалеть пилатов, проросших в каждом.

Я твердо стою на ногах,
и небо гладит меня по кронам,
когда я не слишком врастаю в землю.
Я обрастаю могуществом,
в тишине лотоса,
но знаю, что с первым же шагом в мир,
обращусь в песчинку
в индустриальной пустыне.
А пока мне позволено недеяние,
я могу продлевать свои небо и землю
до бесконечности.
Вот только с годами
все тяжелее даются
движения дерева, вынужденного
переселяться с корнями
на новые земли.

В своей стране
я подбирала слова, чтобы быть признанной.
В чужой стране
я искала слова, чтобы быть понятой.
Рядом с тобой
слова находили меня необщительной.

Мой словарь — отраженье твоего.
Мой язык — продолженье твоего.

В поцелуе — только мед и вода.
Ни кальяна, ни дурмана-вина.

Лишь привычка говорить об одном,
И бродяжить по Парижу вдвоем,

И держаться за надежду руки,
И не чувствовать — как далеки.

Корни березы земля обнажила. Зима.
Так на ладони вдруг проступает судьба.

В эти минуты можно вернуться домой.
Блудным ребенком свернуться в привычный покой.
Но встрепенется в землю зарытый талант.
Вновь проиграет творенью мудрец-хиромант.

Если танец наш — медленный аист, парящий над крохотной бездной,
если несколько лет для него и для нас не находится места,
если крылья, которыми машем, уже до земли дорастают,
если каждый из нас хоть разок да подумает: может быть — в стаю?
если родина — слово, воспетое теми, кто был окольцован,
если каждый наш шаг от себя незаконен и перелицован,
если в собственных гнездах расставшись на миг, мы уже иностранцы —
значит, время, мой друг, приземлиться на время и свить постоянство.

Посреди белых стен,
о которых когда-то писала,
я живу, как на белом листе —
все пытаюсь — сначала…

Ничего, кроме страха остаться одной
в этом доме за белой бетонной стеной,
в этом доме, где столько надежных дверей,
безнадежно пускаться галопом в хорей.
И не нужно за тридевять теплых морей.

Авангардная жизнь надоела уму.
Я трехстопным классическим метром бреду.
Я рифмую простые, как воздух, слова,
но они проникают в законы цветка.
И кружится бутон-голова.
Если мне повезет различить свою цель
сквозь стекло, сквозь бетон, сквозь цветущий апрель,
я отброшу очки и компьютерный стиль,
я смахну пелены многолетнюю пыль…

Скоро-скоро желание пустится в путь,
не давая уютному телу вздремнуть.
От паломников-мыслей останется след,
как завет: или да, или нет.

Жизнь,
почему ты так прекрасна? —
восклицаю я
сердцем, полным зависти.
Как пережить тебя,
если ты не моя,
как прожить до конца —
такую чужую?