Вот и Саша
внезапно умер

лежит он
и даже пальцем не шевелит
    наконец-то
    он может полежать спокойно
костюм на нем новый
черного сукна
    наконец-то
    он оделся вполне прилично
лицо у него желтое
и очень задумчивое
    наконец-то
    он может обо всем подумать
по лицу его ползают
зеленые мухи
    наконец-то
    они могут по Саше поползать

вот земля застучала
о Сашин гроб
сначала громко
    и как-то радостно
а после глухо
    и как-то смущенно
а потом чуть слышно
    будто устыдясь
вот и Саша Морев
зачем-то умер
мы с ним вместе частенько
мечтали о бессмертье

Не отзвук боя за плечами.
Еще за дымкою Парнас.
Но эхо юности печальной:
Один из нас…
Один из нас…
И стыдно встретиться глазами,
На взгляд – с поребрика ногой.
Он так же – сам, как рифмы – сами:
Любой другой…
Любой другой…
Прервусь, запнусь на полуслове,
Займусь другим в который раз.
Но снова красной нитью крови
Один из нас…
Один из нас…
Из шахты эхо глуше, глуше,
Чем выше наши этажи…
А кто-то глянул в бездну глубже,
Чем эта жизнь…
Чем ЭТА жизнь…

Это было в июле, в ненастной ночи.
Он ушел из квартиры, оставив ключи.
Принял душ, уходя, кинул в зеркало взгляд.
Чтоб таким никогда не вернуться назад.
Он-то знал, что земля обойдется и так.
На плечах его стула остался пиджак.
В старых шлепанцах, просто, как был, и пошел.
Пожалел сапоги расшибить о подзол.
Вряд ли он досконально высчитывал шаг.
Он летел вглубь земли, отсыревшей от влаг.
И сомкнулась земля и под ним, и над ним,
А на свете остался морской псевдоним.
Вот он кружит над нами, ища свой приют.
Никому не известно, где чайки живут.

Ветры древние подули.
Где ты, друг?
А друг мой там
на лучах, как на ходулях
вдаль идет по облакам…
По пятам за птичьей песней,
по следам ушедших душ…
Где ты, радости ровесник?
Отзовись, печаль нарушь,
обнаружь себя на диво
Нам, товарищам твоим…
И – ответило ворчливо
небо голосом густым…
А затем не без причины
на прощальные цветы –
с необычною кручиной
Падал дождик с высоты…

Эти трещины на асфальте,
на проезжем асфальте в дождь, —
их сберечь.
Объезжайте их, объезжайте.
Сохраните. Постойте…
                          Не мочь.

Сохранить. Ожерелья подтеков
На окурках, слежалых в комки, —
Сохранить. И продлить – без срока.
Не бросайте.
                       Бросили дураки.

В эту черную щель обелиска,
как в блокаду за ним, в щель
хлебный мякиш ввернуть с запиской:
"Нате!"
                Тихо.
                        Не взяли.
                                      Не верь!

А глубокого лета дыханье из недр
сквозь полы девяти этажей,
нарастание его все слышней и сильней.
Дух земли – сух, огромен и щедр.

Не спасти ни асфальтовых трещин,
ни потухших окурков глаза,
и блокадных детей и женщин, —
обелиск! – накормить нельзя.

Лишь глубокого лета дыханье из недр
сквозь полы девяти этажей,
если б шахту под ним еще в километр,
то дыхание было б слышней!

И – навстречу ему.
Если б кто из друзей
В этот миг, чтоб спасти, или – так , —
Крикнул бы: "Подождите!.."
И вниз
Без ключей –
в лето,
в недра.

На стуле – пиджак.

Я видел Морева во сне. Домой батон он нес,
Туда, где прямо на стене
Распят Иисус Христос…

Туда, где обликом похож,
Губаст и бородат,
Хозяин сам, как Бог, хорош,
В рубашке из заплат,

В штанах, изношенных до дыр.
В иконой простоте,
Он пил божественный кефир,
Разлегшись на тахте…

Я видел Морева во сне
У тех трагичных мест,
Где он лежал… на самом дне,
Раскинув руки – крест!

Не верю, не верю, не верю
Ни вам, ни себе, ни ему,
Что пусто за сомкнутой дверью
И нет продолженья тому,
Что дорого было годами,
Что нас приводило сюда:
И холст не затянут в подрамник,
И нет на бумаге следа
Наполненных горечью строчек
Рожденного ночью стиха.
Лишь окон глухих многоточье
Да мрачная темень стекла.
Не верю, — все вышло случайно.
От ветра захлопнулась дверь.
Но нас поджидая, уж чайник
Урчит, как прирученный зверь.
В тарелке – нехитрая закусь.
Бутылка сухого вина…
Не верю в последнюю запись.
А верю: стаканы сполна
С хозяином сдвинем по кругу.
И будем от спора хрипеть,
Гитару обняв, как подругу,
Про ворона черного петь…
За творчества тяжкое бремя,
За дружбу – последний глоток.

Уносит от дома нас время
Сквозь Шкиперский узкий проток.

Холодны пуховые объятья
У подушки с правой стороны,
А от книги с вычурными ятями
Лезут в сон обрывки старины.

Будто шел ты лестницами длинными,
Проходил по залам неспроста.
Дамы распускались кринолинами,
Шлейфы по паркету распластав.

Расцветали пышные, как лилии,
Плотно в белизну заключены;
Пахли конским потом их фамилии:
Шереметьевы. Растопчины…

Сверху, с галереи, танцы сделались
Черно-белы, как весенний снег.
Там смотрел на это черно-белое
Небольшой и смуглый человек.

"Здравствуй, тезка! Как живется-можется?
Посмотри на эту красоту!"
Ваши взгляды лязгнули, как ножницы,
Впечатленье, срезав на лету.

И – пожатие десятиперстное,
И – курчавый волос по вискам…
"Здравствуй, тезка! Надоело пресное…
Я тебя здесь только и искал, —

Не домой ли? Дома ли, на бале ли,
Все одно – тревога и тоска…
Вы на чай извозчику давали,
Чтоб на Петербургскую скакал?"
Ох, я сплю, — не пролетите мимо вы?
Сядьте рядом, разгоните сон…
Оба шаловливые, любимые,
Только ты любимее, чем он.

Он уйдет оттянутый, отманенный
В давние, бессмысленные дни…
Александр Сергеич, до свидания!
Сашка, наконец-то мы одни.

И обрыдали, и отпели,
И вот несут… Конец судьбе.
Гуляет ветер в мертвом теле,
Как будто в брошенной избе.
Шуршит песок. Стучат лопаты.
В траве кузнечики звенят.
Стихает ветер, где когда-то
Жила душа, тепло храня.
Гроб красен. Летний вечер светел.
Цветы в слезах, а не в дожде.
… И вот похоронили, ветер
Как в мачте, будет петь в кресте.

На той скамье, где твой двойной тезка
Сто с лишним лет назад внимал чутко
Осенней ночью тишине – звездной , —
Свой город слушал ты, был свеж воздух
И тих, и по Неве текли звезды.
И волны о гранитный спуск терлись,
И старенькая пристань стонала.
На той скамье, гранитной, холодной,
Закрыв глаза, ты всем собой слушал,
Как Жизнь и Вечность трутся бок о бок.
И что-то переходит границу,
А что-то затихает и гибнет.
Как будто пульс держал, внимая жадно, —
Ты вслушивался, сосредоточен,
В себя и вместе с тем, что во всем мире.
И сквозь тебя уже текли звезды,
И волны бились о твое сердце,
И сердце убыстряло биенье,
Поэт – он держит пульс – страны, века
И там найдет слова, где нет слова.

Виолончельный тембр имел голос,
Который замолчал, убит смертью.