Роберт Лоуэлл (Robert Lowell) (1917 – 1977) — один из самых ярких американских поэтов ХХ века. Свои стихи он относил к "исповедальной" лирике, и это означало органичную духовную включённость автора в историю и культуру своей страны и, вместе с тем, глубинную внутреннюю самооценку. При этом поэт всегда дистанцировался от политических и эстетических "веяний времени".
Широкую известность и Пулитцеровскую премию Лоуэллу принес второй сборник стихов "Lord Weary`s Castle" (1946). В 1947 году он был избран поэтом-лауреатом, затем выпустил книги "The Mills of the Kavanaughs" (1951), "Life Studies" (1959), "For the Union Dead" (1964), "Near the Ocean" (1967) и др. Книга верлибров "Life Studies" (1959) стала переломным моментом в истории американской поэзии. Вторую Пулитцеровскую премию принес автору сборник лирики "The Dolphin" (1974).
Р. Лоуэлл непредсказуем. Поэт филигранно — то всерьёз, то с иронией — играет англоязычной стихотворной стилистикой от времён барокко до модернизма. Подражания поэтам — от Гомера до Пастернака — в его замечательной книге "Imitations" ярко подчёркивают сам факт незыблемости и преемственности в поэзии. Это же относится и к языку Лоуэлла. Умение органично сочетать просторечия и архаизмы, "высокий" и "низкий" стили, регулярную и экспериментальную поэтику, наивность и глубину включённости в культуру делает каждый его текст непредсказуемым.

Вот и дожил.
Уже меня долбит
середина зимы, Нью-Йорк
буравит мне нервы,
когда я иду по изжеванным улицам.  

Сорок пять.
Что дальше, что дальше?
На каждом углу я встречаю Отца
моих лет —
и живого. 

Отче, прости мне
мои оскорбления,
как я прощаю
тех, кого
сам оскорблял.  
Отче, Ты никогда не восходил
на гору Сион, но оставил на горной коре
мертвые следы
динозавра.
Я должен идти по этим следам.

Почесал голову, а там черепашья скорлупа
Прилипла к макушке.
Каждая волосинка — дыбом:
Наэлектризована,
А мои соки вроде топлива —
Пузырятся и гонят мотор.
Вперед, знаем, куда гнать!..
Тупая башка!
Ну, жужжала у нее жалкая скорлупа,
Когда я слетел с колоннады
Бледных цилиндрических стволов,
Подобных остриженным соснам. И ни веточки. Отдохни!
Я не мог отдохнуть. На полной скорости, вписавшись в поворот,
Я пролетел мимо статуи нимфы,
Сотворенной из благородного камня.
Ее приподнятые руки
С чистыми подмышками, влекущими к объятиям,
Одна из ее грудей обнажена…
Седые от дождя и седеющие в тени.
И дальше, дальше, пока дорожка не превратилась в канаву,
Я пробирался меж замшелыми вонючими болотами
И задержался, чтобы увидеть и не забыть
Такие же скорлупки, что и у меня.
Они отпечатались на мертвых корягах. 
В этот чудный сезон
Мой улов черепах
Составил тридцать три штуки.
Они плюхались в нашу садовую урну,
Как монетки в банку, —
Блямс и плюх, —
Черепашка на черепашку—
За кусками
Халявных шматков сырого мяса…

О, неоклассическая белая урна, о, нимфа,
О, лютня! Тот мальчик был безжалостен,
Что элегично бренчал об их печали,
Поскольку время тянулось,
И черепашки взрослели
И дохли,
И всплывали в вонючей пузырящейся пене —
Обмякшие морщинистые головы
И волочащиеся от боли ноги… Что боль? Для черепашек ничто. Ни
Достоинств, ни величья — еще меньше
Моей свободной воли гордо убить комара —
Ничего! Черепашки! Я чешу свой череп —
Череп черепахи  —
И вдыхаю дохнущих черепашек запахи.
Они из урны хромают: небось, доживу! —
И падают в серую горбатую траву.               

Хватит валяться, читая школьную "Тэсс из рода д’Эрбервиллей",
Заснем. Вот и белки так высоко и волшебно
Осыплют зелеными веточками наш сон. 

Весь этот пейзаж — для кого-то он мертв
Или спит вместе с нами, а, значит, мы тоже мертвы
Или снова уснули — и что нам мгновенье и век, жизнь или проживанье?
 
Зеленая подушка травы и тот же сухой отпечаток следа,
Игрушечная детская лодка на детских волнах,
                                                                                  и тот же сухой отпечаток ветра.
И мы там, где были. Бу-бу-буде?.. Мы были. 

Возможно, деревья забыли расти в летнем беспамятстве;
Им дан был день, чтобы их вены насытились, но все соки ушли в корни.
Ну, а ночи? — Теперь уже спите. 

О свет светящий, освещающий окно моей юной ночи,
И никогда ты не выключишь свет,
Пока еще книги — в библиотеке, и пока продолжается чтение. 

Ягодка барбариса воткнута в изгородку.
Так больно, как будто разорван сгиб пальца,
Больно, как от укола терновника. И лист повторяет урок. 

Домой — в потаенную норку,
Где мои облысевшие приятели
При деле,
Где собаки еще помнят мой запах. 

По воде
Против течения,
Ногами по дну…
А в глазах — зелень воды.
Тонешь и понимаешь:
Вот он, свет. 

Нет ничего мертвее,
Чем главная улица
Этого городка,
Где почтенный вяз вязнет
И чахнет,
Облепленный смолой,
И листья на нем не родятся,
А значит, и не опадут,
И как ему бороться с зимой? 

Но я помню его распустившуюся роскошь.
Как же было светло
В доверчивые минуты ночи
Юного лета,
Когда эта улица
Все же была затененной,
Когда эта улица
Была алтарем,
На котором мы с тобой
В жертву принесли
Жажду нашей плоти. 

Тогда я стал взрослым.
Тогда я, как дерево, рос
И обрастал ветвями —
Густыми, зелеными,
Обнимающими,
Дарующими укрытие… 

И вот я возвращаюсь домой.
Окостеневшие вязы стоят вдоль дороги, как жерди.
Я-то сам вырос
На целый фут
После того, как ушел.
И со своей высоты
Не вижу грязи под ногами. 

Но иногда мои тускнеющие глаза
Блуждают и ищут
Имя без лица,
Лицо без имени…
Они боятся
Моих шагов
И убегают,
Вспархивают,
Лысые, как птенцы,
Махая собачьими ушами,
Как крыльями.