Велика угрюмая река.
В ней заиндевели облака.
Мимо нас плывут издалека
И на небо смотрят свысока.

Сотрапезник, соратник, сородич,
сопричастник житью-бытию,
ты зачем по старинке заводишь
сиротливую песню свою.
В рыхлом небе окопы, воронки,
что могилки в весенней земле.
Оглянись, за тобою в сторонке
пряный месяц стоит в полумгле.
Ты ему ничего не расскажешь.
Эти песни сойдут в полынью.
Он, как ты, одинок. И протяжен
млечный ход через поле к ручью,
за которым деревни, поселки,
урожай покоренных земель,
городов беспокойные толки,
толчея, расточительность, хмель…
Только после, когда разливает
солнце в блюдечки матовый цвет,
месяц сходит с подножки трамвая,
завернувшись в старушечий плед.

Я живу на окраине вечности круга,
призревая его границы.
Здесь зима просторна, земля упруга,
над землею летают птицы —
больше черные, и на ветках
озабоченно ждут, как будто
изменения ветра.

Лютым не покажется здешний холод,
да и люди здесь не жестоки —
вороваты, дай только повод —
и немедля затеют склоки.
Здесь приятно вершить прогулки,
а свершения неуместны.
Со скуки
я здесь порчусь, сменил характер:
нелюдим, брюзга и читаю Пруста.
Мандельштам не знал, что советчик —
маклер,
и что там, где было — и будет пусто.
Но когда бываю отменно пьяным,
я стихи читаю кому придется,
строю планы,
призываю бороться, а после, в дреме
копошатся тексты, меняя кожу,
и друзья с улыбкой переходят в разряд
знакомых,
или, скорее, прохожих,
меняя тему произношения
слов, как манеру ношенья
одежды, в зависимости от моды.
Слава Богу, что книги, хотя и реже,
продаются, невзирая на время года,
правда, лучшие из них — все те же.