ПЕРЕВОДЫ
Сергио Бадилья Кастильо
ЧИЛИМАНИЯ
ЧИЛИ
Мания
Пылает Троя, но, пожалуй, это нас не касается.
Эти маскарадные костюмы укрывали нас в окрестностях моря —
как сейчас помню.
Твое усердное тело было у моих бедер,
когда горячность огня охватывала то гнездышко, где мы прежде
любили друг друга.
Гораздо дальше возвышался Тир Торговые центры Финикии.
Пасмурный свет искрами шлифует твое лицо
и импровизируемую землю.
Манила ближе к востоку,
смягчающая тени в пахучем табаке моей трубки.
Ностальгия потрескивает, будто ослепленный мрак,
в пунцовых от накала углях.
Земля, затухающая в дымке позади, уже не наша —
тех, кто не любит.
Взвихренный океан по кромке
и в моей голове.
Неистовство — это твое тело в моем и скудная страсть,
кремируемая среди руин.
Достоверность глаза
Каким образом непрозрачность кремня после катаклизма
теряет свою способность преломлять свет
и брюхатеет неловко неуклюже похотливо
получая достоверное согласие космоса противостоять собственному растяжению?
Вселенная не чудотворна без равновесия
аналогичен исход
истощенных светил захудалых звезд
созвездий-крохоборов в достоверности моего глаза
в его совершенстве
девственность небосвода с его искореженными перекрученными формами
громадная тетрадь с рассеянными страницами
несмотря на окаменелую цельность
в ней нет места двусмысленности
Ее недра трутся словно генетические субстанции поначалу это
простые орудия передвижные приборы в
безграничном вакууме
Каким образом беспросветность гранита
в продолжении беспорядка
обнаруживается в марких осколках в неустойчивых
осадках?
Когда в один миг смена камня в лабиринте
затмевает ночь
превосходит размежеванное море
неделимые обрубки частицы бытия и жизни?
Бесконечность не чернокнижна без гармонии
свет орбитующий в безусловном вакууме слепца
вообразившего себе планеты на различных дорогах и не
бредящего
умопомешанным миром разорванным вдребезги
разбитым в клочья под гребнем горного ирокеза
Причудливость основа всякого организма
в благоговении пред законом галактик
затронувшим гусениц и богов
стрекоз запоздало улетучивающихся в смеркающейся осени
среди стольких ни безмолвия
ни озноба
это напускной слух проницательный запах дня
дети шикающие в парке на углу моего дома
зрелые мужчины обмочившиеся после попойки
расслабленные звезды
искушенные астрономы с исполинскими астролябиями
относительная невинность перед лицом неприступного хаоса.
Пылает Троя, но, пожалуй, это нас не касается.
Эти маскарадные костюмы укрывали нас в окрестностях моря —
как сейчас помню.
Твое усердное тело было у моих бедер,
когда горячность огня охватывала то гнездышко, где мы прежде
любили друг друга.
Гораздо дальше возвышался Тир Торговые центры Финикии.
Пасмурный свет искрами шлифует твое лицо
и импровизируемую землю.
Манила ближе к востоку,
смягчающая тени в пахучем табаке моей трубки.
Ностальгия потрескивает, будто ослепленный мрак,
в пунцовых от накала углях.
Земля, затухающая в дымке позади, уже не наша —
тех, кто не любит.
Взвихренный океан по кромке
и в моей голове.
Неистовство — это твое тело в моем и скудная страсть,
кремируемая среди руин.
Достоверность глаза
Каким образом непрозрачность кремня после катаклизма
теряет свою способность преломлять свет
и брюхатеет неловко неуклюже похотливо
получая достоверное согласие космоса противостоять собственному растяжению?
Вселенная не чудотворна без равновесия
аналогичен исход
истощенных светил захудалых звезд
созвездий-крохоборов в достоверности моего глаза
в его совершенстве
девственность небосвода с его искореженными перекрученными формами
громадная тетрадь с рассеянными страницами
несмотря на окаменелую цельность
в ней нет места двусмысленности
Ее недра трутся словно генетические субстанции поначалу это
простые орудия передвижные приборы в
безграничном вакууме
Каким образом беспросветность гранита
в продолжении беспорядка
обнаруживается в марких осколках в неустойчивых
осадках?
Когда в один миг смена камня в лабиринте
затмевает ночь
превосходит размежеванное море
неделимые обрубки частицы бытия и жизни?
Бесконечность не чернокнижна без гармонии
свет орбитующий в безусловном вакууме слепца
вообразившего себе планеты на различных дорогах и не
бредящего
умопомешанным миром разорванным вдребезги
разбитым в клочья под гребнем горного ирокеза
Причудливость основа всякого организма
в благоговении пред законом галактик
затронувшим гусениц и богов
стрекоз запоздало улетучивающихся в смеркающейся осени
среди стольких ни безмолвия
ни озноба
это напускной слух проницательный запах дня
дети шикающие в парке на углу моего дома
зрелые мужчины обмочившиеся после попойки
расслабленные звезды
искушенные астрономы с исполинскими астролябиями
относительная невинность перед лицом неприступного хаоса.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
На перекрестьи улиц бывшего Ленинграда я увидел Иосифа Бродского,
смотрящего увядшими глазами на немую Неву,
понурого и неприкаянного,
словно алчущего возвращенья к далекому рубежу
под обесцвеченным солнцем зимы.
Прямо на него катит с радиоприемником
на полную громкость,
под ногами — в движении — скрипит
сточная труба, укрытая плащом твердого снега.
Порыв ветра сгибает мачты притаившейся бригантины
и неуверенно мечется среди осколков льда.
Проливы Восточной Балтики зябнут между островов,
туман сгущается, и мутнеет память
скитальца, потерявшего приют.
После затяжного путешествия моряки празднуют свои подвиги
водкой и пивом.
Густой дым отечества пылит из печной трубы.
Только огонь расплавит высокомерие этой зимы!
Буфетчицы, смеясь, поднимают бокалы анисового ликера.
Молодой Аргонавт беспокойно и пьяно блуждает между столов,
воображая себе обнаженных женщин в образе нимф на лесной поляне.
Темная комната ожидает меня этой ночью:
В долгие часы бессонницы
твои русые кудри будут истаивать
в землях чужих, некогда простодушно любимых мной.
Сегодня утром увидел опять
на перекрестьи улиц бывшего Ленинграда Иосифа Бродского,
всклокоченного и неприкаянного, словно алчущего возвращенья к далекой уверенности
под обесцвеченным солнцем зимы.
смотрящего увядшими глазами на немую Неву,
понурого и неприкаянного,
словно алчущего возвращенья к далекому рубежу
под обесцвеченным солнцем зимы.
Прямо на него катит с радиоприемником
на полную громкость,
под ногами — в движении — скрипит
сточная труба, укрытая плащом твердого снега.
Порыв ветра сгибает мачты притаившейся бригантины
и неуверенно мечется среди осколков льда.
Проливы Восточной Балтики зябнут между островов,
туман сгущается, и мутнеет память
скитальца, потерявшего приют.
После затяжного путешествия моряки празднуют свои подвиги
водкой и пивом.
Густой дым отечества пылит из печной трубы.
Только огонь расплавит высокомерие этой зимы!
Буфетчицы, смеясь, поднимают бокалы анисового ликера.
Молодой Аргонавт беспокойно и пьяно блуждает между столов,
воображая себе обнаженных женщин в образе нимф на лесной поляне.
Темная комната ожидает меня этой ночью:
В долгие часы бессонницы
твои русые кудри будут истаивать
в землях чужих, некогда простодушно любимых мной.
Сегодня утром увидел опять
на перекрестьи улиц бывшего Ленинграда Иосифа Бродского,
всклокоченного и неприкаянного, словно алчущего возвращенья к далекой уверенности
под обесцвеченным солнцем зимы.
TERRA INCOGNITA
Устало опускаю глаза и уже не понимаю того, что написано в сопровождающих текстах. Мой пессимизм только возрастает в заброшенном местечке среди гор. Возможно, это Вальенар или Кильота. Я больше не учитель, который некогда давал уроки в одной старой деревушке, поэтому ощущаю непростительную вялость. С трудом рассматриваю карту; сильное увеличительное стекло позволяет мне подробно изучать картографию Альдерете, где кишат грибы, папоротники и черные бабочки.
Расточительство обладателей энкомьенды1 и их дурное обращение с индейцами меня раздражает. Почему не стоит привозить черных? — интересуется страж корабельных хранилищ. Почему не стоит дорожить этой животной силой, у которой нет и не может быть души?
В последнее лето в Тукапеле, после того, как однажды ночью в мой дом приехал Гарсия Уртадо де Мендоса, у меня был губернатор Мартин Гарсия Оньес де Лойола (родственник Сан Игнасио, женатый на принцессе инков). Обычно он раздает ордена и чины направо и налево: "Нужно защищать северный берег Новой Эстремадуры". Его слова звучат шепеляво2 и глуповато; у него нет того образования, которое подобает его чутью. "Дон Мартин Гарсия Оньес еще молод и не понимает, чего хочет", — шепчет мне адмирал Пастене на верхней палубе — перед тем, как войти в гавань Вальпараисо. Мы видим холмы, и кажется, что они приближаются к нам. Мы выходим на широкий песчаный берег и садимся среди скал, чтобы дождаться, когда принесут блюдо с ракообразными; тем временем вокруг нас вьются гордые буревестники. Солдаты строят из парусины и липовых веток дом, а светильник мерцает, вызывая слепоту. Гул моря восстает против высокого берега, словно доминиканец, от имени всей Инквизиции изрекающий сентенции предполагаемым еретикам.
Ни у кого нет желания говорить — все утомлены всевластием Тихого океана, его необъятные волны и штормы восстают против наших маленьких дубовых суденышек с жалкими парусами из хлопка и пеньки. Впередсмотрящие шепчутся и ухают словно встревоженные совы, пытающиеся сохранить мужество. — Таким образом давались папские буллы божествам и глупой и суровой власти, чтобы покоробить нашу невозмутимость и чтобы мы продолжали оставаться детьми, брошенными на неизвестной земле. Война, чтобы столкнуться с чем-нибудь, что может удовлетворить жадность идальго и других властных людей Империи старых Гесперид.3
Расточительство обладателей энкомьенды1 и их дурное обращение с индейцами меня раздражает. Почему не стоит привозить черных? — интересуется страж корабельных хранилищ. Почему не стоит дорожить этой животной силой, у которой нет и не может быть души?
В последнее лето в Тукапеле, после того, как однажды ночью в мой дом приехал Гарсия Уртадо де Мендоса, у меня был губернатор Мартин Гарсия Оньес де Лойола (родственник Сан Игнасио, женатый на принцессе инков). Обычно он раздает ордена и чины направо и налево: "Нужно защищать северный берег Новой Эстремадуры". Его слова звучат шепеляво2 и глуповато; у него нет того образования, которое подобает его чутью. "Дон Мартин Гарсия Оньес еще молод и не понимает, чего хочет", — шепчет мне адмирал Пастене на верхней палубе — перед тем, как войти в гавань Вальпараисо. Мы видим холмы, и кажется, что они приближаются к нам. Мы выходим на широкий песчаный берег и садимся среди скал, чтобы дождаться, когда принесут блюдо с ракообразными; тем временем вокруг нас вьются гордые буревестники. Солдаты строят из парусины и липовых веток дом, а светильник мерцает, вызывая слепоту. Гул моря восстает против высокого берега, словно доминиканец, от имени всей Инквизиции изрекающий сентенции предполагаемым еретикам.
Ни у кого нет желания говорить — все утомлены всевластием Тихого океана, его необъятные волны и штормы восстают против наших маленьких дубовых суденышек с жалкими парусами из хлопка и пеньки. Впередсмотрящие шепчутся и ухают словно встревоженные совы, пытающиеся сохранить мужество. — Таким образом давались папские буллы божествам и глупой и суровой власти, чтобы покоробить нашу невозмутимость и чтобы мы продолжали оставаться детьми, брошенными на неизвестной земле. Война, чтобы столкнуться с чем-нибудь, что может удовлетворить жадность идальго и других властных людей Империи старых Гесперид.3
Перевела с испанского Елизавета Ясиновская
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Энкомьенда (ист.) — форма эксплуатации индейского населения в испанских колониях в Америке в 16-18 вв. Обладателями энкомьенды или энкомендеро называли владельцев имений, на территориях которых индейцы отрабатывали барщину. (Здесь и далее примеч. переводчика.)
2. В оригинальном тексте говорится о том, что Мартин Гарсия Оньес произносит «c» как «s», что является отличительным знаком латиноамериканского произношения испанского языка.
3. Испания нашла отражение в греческой мифологии: здесь росли золотые яблоки Гесперид, и один из подвигов Геракла состоял в их сборе.
2. В оригинальном тексте говорится о том, что Мартин Гарсия Оньес произносит «c» как «s», что является отличительным знаком латиноамериканского произношения испанского языка.
3. Испания нашла отражение в греческой мифологии: здесь росли золотые яблоки Гесперид, и один из подвигов Геракла состоял в их сборе.