Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Сергей Арутюнов
«Нижние котлы»

 

 

 

М.: «Вест-Консалтинг», 2013

 

На стрельбище в охранении, за стеной бетонного бункера, рядом со сброшенными змеиными «чулками» два курсанта под мерное жужжание калибра, покуривая, травили анекдоты про Брежнева. Тридцать лет и три года назад. Нет уже ни страны, которой они присягали, ни системы, которая рухнула на глазах, так и не утянув всех в обещанное еще дедам «светлое будущее». Осмыслить происшедшее с нами и вокруг за недолгий этот срок можно в категориях вещественно-материальных. Или сборкой-разборкой иного предмета — собственно, души: в ощущениях, приятии-неприятии, слабо-не слабо, в парадигме чувств, впечатлений, оценок. А когда катализатором такой духовной работы станет поэтический труд не привыкшего к лести автора, например, книга стихов Сергея Арутюнова «Нижние Котлы» — само занятие от этого только выиграет. Поехали…

 

Сто раз, как мух, могли прихлопнуть,
Когда, стартующе пилотны,
Летели в слякотную копоть
Инопланетные биллборды,
Мусолившие фальшь-оттенок
То кож свиных, то булок ситных
Изображеньем гнусных девок
И сопряженных с ними скидок.
Завешен кризис-мастерами,
Мир становился все убойней,

 

У поэта не бывает рецептов, как лечить больное общество, но диагноз он ставит точный: за короткое новейшее время в державе нашей многое пошло наперекосяк: госкапитализм с феодальным оскалом не панацея, коррупция всех сфер жизни государства и отношений между людьми не лечится эскулапами в законе или рясе, растущая пропасть между потребителями сверхдоходов и теми, кого давно и изощренно «доят» и дурачат на каждом шагу — неимоверная. Образование делает «мертвые петли», науку вот-вот выселят из палат и умов, медицина становится уделом здоровых, но богатых. Вроде и не смута, и не безвременье, но веселого мало. Мерилом многого в жизни стал кошелек. Вот и лирический герой Арутюнова «исчерпал благие ипостаси: отец и муж, хозяин и рабсила»: будущее туманно, настоящее трудно, прошлое… В прошлом видится потерянный стержень — теплились надежды молодости, строились планы-перспективы, а потом, по старинной застольной присказке, игра досталась тем, кто вистовал… В книге об этом.

 

Нас продавали в розницу и оптом,
А нам казалось, что торгов не будет.

 

Это в 90‑е рассчитались на первый-второй шеренги отцов‑сыновей и далее по нарастающе-убывающей. Не случайны датированные заглавия стихов — 1991, 1993,. Вехи, недалеко отстоящие, словно эпохи, в которые жизнь человека вместить-то как? Растянуть, порвать, а потом слепить словно аппликацию? Впрочем, не ново сие в Отечестве моем — в строках то тут, то там прямая перекличка с иными временами:

 

Ты слышишь, небо, как подходы общи,
И хаос вещ, и обречен Олег?

А эти твари — договорятся.
Крепка порука среди бояр.

В те дни, когда горели наши вотчины,
Мы небо ни о чем не попросили,
Поскольку весть несли, что вести кончены
До самой мглы. До светлой парусии.

 

При всей доступной разговорности поэтической речи Арутюнова с едкими вкраплениями слэнга улицы и элит или нарочных транслитераций иноязычных мемов, больно отдается внутри то словцо, то фраза, попавшие в окружение.

 

Хохлы с хачами юзают мэйклав.

 

Это ведь у взрослого мужчины с четким кодексом языка и чести от реалий беспредела выговаривается горечь и ирония на плохо переводимом средне-русском разговорном: салабон, пипец, сытая жрачка, пендали, бабло — о чем? Посмотри в окно, включи зомбоящик, зайди в контору, супермаркет, банк… Потребительская корзина — это мы. Нас потребляют цинично, нагло, подло — в открытую и втихаря.

 

У них не то, что у мелких сошек, —
Семейный бизнес на всю страну.
Вольно клеймить им убийц усопших.
Мелите воду, а я всхрапну.

 

В этом и есть гражданственность, если речь о поэзии — не увиливай от порочного, больного и безрадостного в окружающей повседневности. Обдумал — скажи. Правду-матку, а не экивоками петляй. Мутное сегодня требует ясного ума и слова.
И Арутюнов говорит, ибо время поразмыслить было (это его восьмая книга стихов, есть в ней даже какая-то этапность — меньше приглаженных строк, больше жестких, колючих эпитетов, рубленного как с плеча высказывания):

 

Вечность пахнет керосином
И не хочет быть иной

 

Картинки повседневности — как крупнозернистые фото, любая деталь, штрих — то убийственны, то физически болезненны.

 

Поземка стены облупила
Блевотиной в потеках сивых…
Друзей-сидельцев половина
Скользит по краю новых сидок.
Так что ж ты блеешь про успехи,
Судьбы тщеславная овечка?
Въезжают цепкие узбеки
В квартиры выбывших навечно.

 

Действительно, читаешь, и — «что ни слово, по самой кромке»:

 

Направо инфаркт и налево инсульт,
А прямо — убит за квартиру.

Вышли родом не из тех двухсотых,
Что на яйцах колют коловрат.
Нет у нас ни пафосных высоток,
Ни колосьеносных колоннад.

 

И «вообще над сумерками речи» автор поработал — сумерки проступают наглядно в густом замесе пограничной лексики, транслита, жаргонов и терминов из всех сфер жизни, разных пластов языка. Неологизмы со старославянскими морфемами и кальки заморских брэндов, птичья лексика гламурных тусовок, словечки из фени, просторечия и возвышенный штиль. Фухх, а не чересчур ли по уши в это? А не чересчур. Ломка идет не только по венам и предсердиям, но и в мыслях, а значит — речи. В строках Арутюнова такое вавилонство оправдано, пусть и горчит, и саднит от него язык, режет слух, колет глаз. Поэт стихами своими будто спрашивает: ну как, где мы — пузыри еще пускаем в трясине бездуховности-бессловесности по горло, или уже того?..

 

Пока была жива твоя Гиперборея,
Ты поднял белый флаг, но стал еще
                                                           черней,
Когда в последний раз тебя
                                               Программа Время
Будила и звала копать стране червей.

 

Да нет, остановиться не вариант. Жизнь сама не даст, пока она в тебе:

 

Вперед, скотина. Правила просты.
В таком пути последнему кретину
Поможет не испортить борозды
Вязанка дров, растершая хребтину.

 

Двое — те, что, на стрельбище в начале, тоже прошли свое, каждый. Лишние войны, безденежье, поиск пути, лохматые 90‑е, семьи на плечах, уходящие старики старшие, трудный выбор каждый день. И так крутило, и эдак вертело… Знают, как бывает на грани и за ней. Один стал успешным ресторатором, другой — чего-то достигнув, снова слетел с горы и карабкается по-новой… Рассчитались, на первый-второй. По-своему.
Вот и у автора:

 

И по затылку легонько гладят
Блатные духи твоей земли.

Ни в недостаче, ни в лихве
Ту нашу меру не судили
Ни наши бати в галифе,
Ни наши матери в сатине.

 

Ностальгия, грусть с желваками, сжатые кулаки — знакомое каждому русскому мужчине, будь то первый или второй.

 

Лохов помилуй. Остальным обломится,
О них еще не раз мы щебетнем,
Когда нагрянет осень-уголовница
И кликнет пидорасов с чифирем.

 

Дальше:

 

И мы костяшками хрустим,
Крутя один и тот же ролик
Речных полотен и холстин,
К нулю стремящихся героик.

 

У лирического героя свой счет к Родине — не о мелких обидах, пацанских соплях, битых носах-коленках разговор — история индивида и драмы целых поколений, то востребованных, то отвергнутых страной — то тут, то там.

 

Феодальная альфа-матерь,
Чьи сентенции так визгливы

И манера так агрессивна,
Если корчится чахлый воздух,
И лысеет к зиме резина,
И седеют глаза у взрослых.

Жемчуга же под ноги сыплем,
Не горошины погремушек…

И с каким безусловным хрустом
Ты их колешь в чугунной ступке,
В одичалом пространстве русском
Озираясь при каждом стуке.

 

Хоть мы и не в Ганзе, но по-своему гамбургский этот счет: березки-осины дело, понятно, трогательное, а выкошенные своими-чужими деды, а наследующие невнятное и непонятно чье государство сыновья-внуки (да и будет ли что наследовать после нас — вопрос вопросов). Потому и перед отцами стыдно — не они просрали-таки страну: многократно обесцененные избирательные фантики, конституция-фэнтези, мультяшные права, истощенные закрома, природа, загаженная мятым пластиком, расползающиеся заразой безвкусица и безыдейность. И все же — скрипя зубами — надо идти, дальше:

 

Но сколько раз я не ломался,
Не застрелюсь и не повешусь,
Поскольку та же биомасса,
И знак, и суть, и принадлежность.

 

Мучительные вопросы, ставит наш ровесник, состоявшийся взрослый мужчина, отец, глава семьи, невиртуальный патриот и поэт. Ищет ответы и не одинок в поисках. Для того, наверное, читатель возьмет в руки эту книжку с неоднозначным названием «Нижние Котлы», чтобы погуглить в себе самом — то поглощенная Москвой некогда известная темным и светлым прошлым деревня на Большой Серпуховской дороге, коим история не знает предела, или дантовские круги Чистилища, которые не обойти, не перепрыгнуть, как и камень у развилки — ни державе нашей, ни людям ее?
Ради памяти предков и ради тех, кому еще в ней жить, любить и создавать, что бы с нами не стряслось.

 

Судьба меня жалела:
Пекись да индевей.
— Отец, а как же лето?
— Не до него теперь.

И словно бы тумана
Порвали тетиву —
— А как же лето, мама?
— Прости. Не дотяну.

Колышется осока,
И слышно от реки:
Лети, сынок, высоко.
Внучонка береги.

 

Александр ПАВЛОВ