Пришло письмо от ветерана Отечественной войны — туляка, в письме лежала тонкая, невзрачная, тускловатая алюминиевая пластинка овальной формы. На пластинке можно прочесть клеймение: в самом низу овала выбита буква «А». С волнением прочёл я сопроводительное письмо фронтовика:
«23 апреля 1944 года, после госпиталя, я пробирался на перекладных в свою воинскую часть, от станции Великие Луки до Ново-Сокольников, что в необъятной Калининской области.
Часть пути мы ехали поездом с паровозной тягой. Повсюду, куда ни кинешь взор, страшные следы войны: дотла сожжённые полустанки и будки, разбитая военная техника, взорванные, в необозримом хаосе валяющиеся около путей вагоны, опалённые, искорёженные пристанционные деревья, поваленные телефонные столбы в путанице проводов, скромные столбики надмогильников — памятников с обязательной красной пятиконечной звездой из жести — или печальные, с наклоном, православные, грубо обтёсанные топором кресты.
И полное безлюдье...
Наш воинский состав, состоящий из товарных полуразбитых вагонов, так называемый «пятьсот весёлый», двигался еле-еле, постукивая на стыках рельс,— паровоз топился сырыми дровами. Едва дотянув до Плескачёвской будки, наш тихоходный эшелон, испустив дух, устало загремел буферами: кончились дрова.
Последовала команда: «Всем в лес, на заготовку дров для паровоза!..»
Пассажиры, вооружившись пилами, топорами,— народ в основном военный — высыпали из теплушек и направились в густой смешанный лес, который начинался сразу же за железнодорожным полотном. Мы — небольшая группа офицеров-попутчиков — быстро уходили в глубь леса. На всякий случай, соблюдая осторожность — война была рядом, мы решили в своей полосе тщательно осмотреть близлежащую местность, так как ранее слышали о «бродячих» фрицах, которые разбежались при отступлении.
В лесу всё дышало покоем, пробовали голоса первые весенние птички, где-то далеко барабанил дятел, сильно пахло хвоей и прелыми листьями. Воздух был и чист, и свеж. Лучи робкого солнца ласково согревали землю, истерзанную войной. Стояла оттепель, и снег заметно протаивал, шумно обрушиваясь под тяжестью военных ботинок.
Весна, невзирая на войну, вступала в свои права.
Соблюдая осмотрительность, мы всё дальше уходили в лес. Неожиданно шедший впереди громко крикнул: «Ребята! Смотрите: мёртвые немцы!» И верно, недалеко от лесной тропинки, по которой мы шли, в яме, похожей на воронку от крупной авиабомбы, в самых различных позах, как застала их смерть, лежали пять немецких солдат, пять замёрзших трупов.
Мы подошли ближе к кромке ямы, которая со всех сторон была окружена высокими темно-зелёными разлапистыми мрачными елями, припорошёнными шапками белого пышного снега. Снег в яме и на трупах ещё не растаял и прикрывал мертвецов, будто одеялом. Погибшие лежали как на леднике и хорошо сохранились, никем после гибели не тронутые, в полной своей полевой форме.
Поражённые страшной картиной, мы долго молчали, стоя у лесной могилы, ставшей по злой воле войны последним прибежищем фашистских солдат. Кто знает, как и когда разыгралась ещё одна из бесчисленных трагедий войны. Свидетелей не осталось, а молчаливый тёмный лес умеет хранить свои страшные тайны.
Хорошо помню, бросилась мне в глаза одна деталь, поразила моё воображение: мертвецы, видимо, тяжело раненные, были очень небрежно, неумело и, наверное, второпях, наспех перевязаны грязными бинтами. У каждого солдата виднелась на шее, на тонком шёлковом шнурке, алюминиевая бирка-пластинка, о назначении и устройстве которой я узнал позднее. А в тот момент мне невольно подумалось: на родине погибших, там, в далёкой Германии, никогда не узнают, где встретили свой последний, смертный час солдаты вермахта — отцы и сыновья, семьи которых будут долго и безутешно плакать и ждать. Плакать и ждать погибших не за правое дело в лесных русских дебрях...
Мне запомнился один из убитых — атлетически сложённый светловолосый солдат средних лет с породистыми чертами красивого крупного мужского лица. Его широкая грудь, прикрытая внакидку серо-зелёным мундиром с оторванными погонами и чёрно-красной муаровой лентой на борту куртки — знаком «За зимовку в России», была такая награда в гитлеровской армии,— была перевязана крест-накрест серо-грязными бинтами, которые спереди потемнели от запёкшейся крови.
Мертвец лежал на боку, и алюминиевый жетон на тонком шнурке свешивался с шеи великана. Я долго смотрел в открытые голубые глаза убитого войной немца, которые были устремлены в высокое голубое небо, и тихо сказал, более себе, чем стоявшим рядом товарищам: «Судите меня, люди, суди меня, Бог»,— вынул из ножен чёрный армейский нож-финку и... одним движением срезал шнурок с жетоном. «Потомкам на память»,— сказал я своим попутчикам.
Так оказался смертный жетон безвестного солдата в 1944 году накрепко вшитым в мой фронтовой дневник, который я, вопреки известному запретительному приказу Генштаба, вёл всю войну шифром, известным лишь мне одному. «Конструкция» этого жетона весьма продумана и представляет собой следующее: внизу и вверху пластинки выбиты клеймами по-немецки сокращённое наименование воинской части, в которой служил солдат вермахта, и его личный номер. В середине жетона расположены три узких продолговатых щели для того, чтобы при необходимости можно было его быстро, без особых усилий разломить на две равные половинки. Кроме того, на обеих частях жетона были пробиты отверстия небольшого диаметра — для хранения в военном архиве.
Бирка строжайше носилась на шее каждого немецкого солдата и была своеобразным солдатским «орденом», который германский вермахт вручал каждому военнослужащему, отправленному в действительную армию. В случае гибели товарищи погибшего тут же, на поле боя, обламывали одну половинку жетона и предъявляли её в воинскую часть как свидетельство смерти солдата «за фатерлянд»...
Вторую половинку смертного жетона могла снять с покойного только похоронная команда. Таким образом, в гитлеровской армии, кроме обычного списочного учёта в подразделениях, убитые ещё дважды учитывались овальными бирками.
И здесь с железной обязательностью неумолимо действовала известная немецкая пунктуальность: «ordnung ist ordnung» — «порядок есть порядок».
Сей немецкий орден я отослал в музей войны как напоминание о безумии человечества, в которое оно впадает не по разу в каждое столетие земного существования».