Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Юрий ПОКЛАД

Родился в 1954 году в Свердловской области в семье военнослужащего. С 1961 проживал в г. Куйбышеве (Самаре), где окончил в 1977 нефтяной факультет политехнического института. Работал в геологоразведочных экспедициях глубокого бурения в Крыму и на Крайнем Севере, на нефтяных промыслах Западной Сибири. Строил нефтяные платформы в Южной Корее, работал в американской компании. Сейчас работает в Москве в компании, занимающейся переработкой нефтешламов. С 1976 сотрудничал в Куйбышевской газете «Волжский комсомолец», где и опубликовал свои первые рассказы. С 1977 жил в Крыму (Феодосия), публиковал рассказы и очерки в городской и областной прессе, рассказы передавались по местному радио. Первая публикация в центральной прессе в 1989 г. – рассказ «Случай на буровой», газета «Щит и Меч». В 1992-1998 гг. печатал очерки в журнале «Северные просторы». С начала 1990-х годов активно публиковался в журнале «Милиция» и приложении к журналу (повести «Смерть наступает дважды», «Студёная тундра», «Роковое зеркало», «Кривая ошибок» и рассказы). В 1997 г. году вышли две повести в издательстве АСТ. С 1994 по 1999 гг. работал обозревателем в газете «Щит и Меч», регулярно печатал очерки, рассказы, другие материалы. В 2002 г. выпустил книгу очерков об истории милиции (совместно с В. Смирновым). В 2012 г. в издательстве журнала «Юность» вышла книга прозы «Осколки Северного Братства» (включена в «длинный список» премии «Ясная Поляна» 2013 года). Живёт в городе Мытищи Московской области. Член СП РФ.



ПРАВО НА СЧАСТЬЕ
Рассказ

Два передних зуба, широких, как лопаты, зубы матёрого грызуна, мелькнули в суете посадки на рейс, где белобрысая девица с насмешливыми глазами небрежно рвала корешки посадочных талонов. Два этих зуба в сочетании с выпуклыми круглыми глазами, один из которых, левый, заметно косил, вспомнились мне в самолёте, когда я расположился с книгой на последнем ряду. Я стал уверять себя, что ошибся: разве можно через столько лет узнать эти глаза в толчее аэропорта Внуково? Предположим, я не ошибся, человек с такими чертами лица, Вася, работал со мной на буровой много лет назад. Ну, и что? Кто он для меня? Со столькими людьми, куда более близкими, расстался я за это время бесследно.
Вася учил меня откручивать замёрзшие пробки на бочках с дизельным маслом. Я подолгу мучился, а у него получалось отлично: стукнет два раза молотком, и пробка идёт от руки. Он гордился своим умением, иных ярких способностей у Васи не наблюдалось.
Нет, это не он, решил я, открывая книгу, и вдруг увидел: Вася, широко улыбаясь, машет мне из среднего ряда. Знаменитые зубы, - бобра, зайца, суслика, какого-то ещё зверя, - несомненно, его. И левый глаз смотрит в сторону, почти в иллюминатор, а правый, ликующий, – на меня.
Сентябрь в тундре время гнилое, зябкое и неудобное: в валенках работать рано, мгновенно промокаешь, а в сапогах, тем более резиновых, за двенадцать часов вахты ноги промерзают зверски. В кирзовых сапогах теплее, тем более, если надеть шерстяные носки и замотать ноги портянками, но в них рискованно ходить к емкостям с дизельным топливом, и особенно к бочкам с маслом, окружённым топким болотом. У меня, правда, имелся на этот случай помощник дизелиста, Иван Макарович, энергичный ветеран, но совестно постоянно гонять туда пожилого человека.
Возле дизелей тепло, особенно, когда прислонишься спиной к радиатору, а попробуй, как Вася Малов, постой на желобах, на рифлёном, в чешуйку, железном полу, из-под которого задувает ветром, поскреби целую вахту шлам с вибросита.
Я сочувствовал Васе, - ему холодно и скучно, - приходил, разговаривал с ним. Вася, в виде благодарности, рассказывал о себе. Постепенно рассказал всё и стал повторяться, привирая. Когда гложет северная тоска, тянет к откровенности. Раскроешь душу, и жить легче, словно поделишься грузом. Только это обманчиво.
Вася жаловался, что зарплата на Севере невелика, за одно присутствие в этих местах надо платить больше, здесь холодно, и всё время хочется кушать, а сало, которое он привёз из дому, давно кончилось. Он не очень любит деньги, но попал на Север из-за них: собрался жениться, Катя делала вид, что деньги её не интересуют, но вопросы задавала такие каверзные, ответить на них, не касаясь денежной темы, было трудно. Отвечать приходилось, потому что вокруг Кати нарезает круги Серёжа Петрухин, отец у которого коммерсант, возит в город мясо и хорошо зарабатывает. Петрухин обещает Кате кольцо с бриллиантом, конечно, врёт, но если подарит, тогда что?..
После армии Вася поработал помощником комбайнёра. Не понравилось. И в селе скучно, неинтересно. Мать часто болела, отчим пьяным лез драться. Обещали послать на курсы шоферов, но не послали. Бывший одноклассник привёз вызов на Север. Вася согласился, хотя не имел представления, как выглядит буровая и что там придётся делать.
Вася переминается с ноги на ногу, поджимает пальцы в сапогах, притопывает, оживляя кровь. Тёмно-серый поток бурового раствора падает из жёлоба на трясущееся вибросито, комочки глинистого шлама налипают на сетку, если не счищать их скребком, раствор начнёт стекать не в ёмкость, а вниз, на землю, это недопустимо, бурильщик, Виктор Никитич, будет ругаться.
Открыв душу, Вася ждёт ответного шага, чтоб и я рассказал о себе, пожаловался, поделился несчастьями. Месяц на буровой, посреди белой тундры, - это долго, люди делаются роднее друг другу. Я рассказываю сдержанно, скупо, Васю это обижает. Словно он дал мне в долг, а я возвращаю небольшими частями и с неохотой. У меня нет желания откровенничать с Васей, я не считаю себя его должником, что у нас общего, кроме ежедневной нудной работы? Разве поймёт мои проблемы этот примитивный парень, если даже мне захочется поделиться с ним?
Кое-что он обо мне знает, хочет знать подробнее, мне кажется, знать ему не обязательно.
Я работал в Посёлке, начальником ремонтного цеха, поссорился с главным механиком и ушёл на буровую дизелистом. Главный механик Савельев – немногословный, лысоватый, лет сорока, в углу рта – деревянная зубочистка, которую он всё время нервно пожёвывает, время от времени вынимает, чтобы поковырять в зубах. Он требовал от меня полного подчинения, придирался к мелочам, моё старание казалось ему недостаточным. Я терпел, поскольку возвращаться на Большую Землю не имело смысла: работы там, по случаю перестройки, не было. Когда место на буровой освободилось, написал заявление о переводе дизелистом. Как чувствует себя человек, когда из руководителя становится рабочим, рассказывать Васе не хотелось.
Не имея представления о буровой, спрашивать Вася стеснялся, потому что помощник бурильщика Паша Ващук обзывал его болваном и другими обидными словами.
Я разъяснял Васе доступным языком, стараясь избегать специальных терминов:
- Ротор крутит ведущую трубу, квадрат. Квадрат крутит остальные трубы. На конце труб, на самой глубине – долото, оно и бурит. Насос качает в трубы раствор и вот сюда, на вибросито, выносит выбуренную породу, шлам. Видишь, вот он, шлам.
Васе не хочется слыть болваном, у каждого человека есть гордость, он нашёл умный вопрос:
- А какие бывают породы?
- Какие хочешь. Глины, аргиллиты, мергели. Что угодно, хоть золото. Шатков, геолог, прилетит, спроси, он лучше знает.
У меня нечаянно вырвалось про золото, к слову пришлось, бывает так. И в мыслях не было искушать легковерного парня. Неосторожным словом я заложил надежду в душу, воспламенённую любовью к неведомой Кате.
Если человек всерьёз решил построить своё счастье, ничто его не остановит, потому что события не будут складываться, как им вздумается, он сам сложит их, как ему нужно.
Стоять поскрёбышем на вибросите никому не нравилось. За тупое однообразие работы, за невозможность отойти, - мелкая сетка быстро забивалась шламом, - за то, что скрести сетку на вибросите считалось делом второго сорта. Но Васе там нравилось, и никто не мог понять почему.
Я ни о чём не подозревал, лишь удивлялся, заставая его за странным занятием: он тщательно просматривал шлам, перетирая его алюминиевой ложкой в небольшом, специально сколоченном им, сите. Отдельные кусочки промывал в ведре с водой, изучал, близко поднося к глазам.
- Что там, Василёк? – спрашивал я, заглядывая через плечо.
Вася уличено вздрагивал, швырял сито на пол, поспешно вытирал руки о брезентовые штаны.
- Да ничего…Так, просто…
Хватал скребок, принимался, усердно скрести сетку вибросита. И теперь, в самолёте, под усиливающийся гул турбин, перед моими глазами вновь возникла та фантастическая картина: паренёк в грязной телогрейке, в каске, привязанной проволокой к шапке-ушанке, перетирает грязь замёрзшими пальцами, внимательно разглядывая её. Что он ищет? А ищет он своё счастье.
Зачем старшему дизелисту Валерию Павловичу понадобилось резать на жёлобе автогеном латунный кран? Не знаю. Что-то там у него не откручивалось, он известный Кулибин, болта с сорванной резьбой не выбросит, не то, что латунный кран. Валерий Павлович казался мне старым, - сорок восемь лет. Весь месяц он жил, по-семейному, с поварихой Анной Ивановной, которой тоже под пятьдесят, у обоих на Большой Земле семьи, - дети и внуки, - странно выглядел этот роман.
Валерий Павлович резал кран, несколько капель расплавленного металла упало в буровой раствор.
Чем старше я становлюсь, тем сильней подозрение, что кто-то нарочно подстраивает каверзы. Подстроит, и смеётся. Учит нас? Только ученики мы плохие, ленивые, с короткой памятью. Ничему нас не научишь.
Что-то скрыть на буровой невозможно, всё равно всплывёт. Однажды ко мне в трёхдизельный блок, гыгыкая и гримасничая от нетерпения, прибежал помощник бурильщика Серёжа Терепашко, которого, как нетрудно догадаться, с детства звали Черепашкой. Приседая и корчась от смеха, пытался что-то сообщить, но не мог.
- Васька… Васька, там…
Рухнул на низенькую широкую скамеечку, любовно сколоченную мастеровитым Иваном Макаровичем для отдыха во время ночных вахт, сложился вдвое, закрыл лицо руками и некоторое время коротко и мучительно стонал. Я давно изучил этого народного артиста, терпеливо дождался, пока он успокоится.
- Хватит ржать, говори, что случилось.
- Васька на ситах золото нашёл!
- Откуда там золото?
- Три капли латунные, он их в кошельке носит.
Черепашка вновь принялся умирать от смеха, я тоже улыбнулся, поняв таинственную суть Васиной деятельности, представив его подрагивающие от радости руки: наконец-то повезло.
Бурильщик, Виктор Никитич, послал Черепашку сменить Васю на виброситах: уж очень холодно было. Черепашка пришёл, стал забирать у Васи скребок. Вася верещал и не отдавал. Сергей не проявил чрезмерного рвения, ровно столько, сколько требовалось для успокоения совести. Он собрался уходить, но Вася, в сердцах, выдал поразительную фразу:
- Сами понахапали, думаете, я не знаю?
Черепашка терпеливо докопался до глубинного смысла сказанного: кто понахапали, чего понахапали, где понахапали. Он выведал все подробности Васиных подозрений и пронаблюдал извлечение из кошелька трёх капель желтоватого металла, завёрнутых в блестящую фольгу из-под шоколада.

Трудно объяснить, что значит пробыть месяц на буровой, наблюдая со всех сторон лишь безнадёжную линию горизонта. Это надо пережить, прочувствовать, испытать, перенести. Сто пятьдесят километров до базы и вертолёт раз в два дня. Безысходная тоска, привыкнуть к которой невозможно. Ничего не происходит, жизнь замкнута в ежедневной работе. В такой обстановке в радость любое развлечение. Случай с Васей, - бесценный подарок, упускать его никто не собирался. Кто-то содействовал представлению активно, кто-то не очень, но молчание – тоже содействие. И резались автогеном латунные краны, (Валерий Павлович умолял, чтобы не трогали исправные, всё равно брали все подряд), и длился, длился спектакль без антрактов. Никто не задумывался, комедия это или драма.
Паша Ващук, главный режиссёр спектакля, стал близким Васиным другом, только ему показывались новые находки.
- Паша, ты сам-то много набрал? – по душевной щедрости беспокоился Вася.
- Мне редко попадаются, - досадовал Паша.
- Почём нынче грамм?
- Выясним. Мы с тобой в Архангельске зубного врача найдём, толканём оптом.
- А Виктор Никитич много набрал?
- Больше, чем ты.
- А мастер, Владимир Аркадьевич?
- За мастера вообще не беспокойся.
Вася не решался до конца поверить в удачу.
- Паша, а вдруг это…плохое золото? Надо как-то проверить.
- Да я откуда знаю? Видишь, на зуб беру, проминается?
- Ты осторожнее…
- Нет, ты видишь, проминается?
- Вижу.
- У бабушки царская пятёрка была, червонного золота, точно также проминалась.
- Правда, похоже?
- Конечно. Да что гадать? Шатков прилетит, с ним поговори.

Шаткова звали Сергеем Александровичем, как великого русского поэта. На этом сходство заканчивалось. Шатков – крупный, важный, пузатый, в детективных тёмных очках, всегда при нём портфель, набитый таинственными документами. Внушительное, с отвисшими бульдожьими щеками лицо, маленькие, круглые, часто краснеющие, ушки. Когда я был начальником цеха, он здоровался приветливо, теперь – едва кивает.
- Я не могу унизиться до лжи! – заявил Шатков искусителям, настойчиво склонявшим его к соучастию в спектакле.
- Как-то бы надо, всё же, Сергей Александрович, - увивался Паша, льстиво заглядывая геологу в очки.
- Не ломай людям кайф, - сказал Виктор Никитич, - пусть расслабятся.
Ныл, прикидывался дураком, психовал, грозился всех сдать. Сломали, унизился.
Светка жила в соседней с Шатковым, комнате, через тонкую стенку. По словам Черепашки, иногда ночующего у лаборантки, стенка не только не приглушает, но усиливает звуки.
Светка передала содержание сверхважного разговора.
- А вот на тех глубинах, где мы сейчас бурим, золото может встретиться? – после длительных и затейливых вступлений, спросил Вася.
- М-м-м…золото?...Если в двух словах, по-простому… При здешнем отсутствии многочисленных разломов, - принялся изгаляться Шатков, - не исключено наличие песчаных пропластков…
Вася уважительно вслушивался в мудрёные слова, не понимая их смысла, выбрав момент, перебил:
- Сергей Александрович, а в песчаных пропластках бывает золото?
- Возможны отдельные знаки, вкрапления.
- Так значит, есть?
- Вопрос дискуссионный, - ёрзал Шматков, не решаясь на откровенную ложь, так ведёт себя женщина, пообещавшая отдаться, но сожалеющая об этом намерении. – На этой глубине можно надеяться на гидротермальную залежь. Я не гарантирую, но природа порой преподносит сюрпризы…
В этом месте Светка, зарыдав от смеха, зарылась лицом в подушку. Она вспомнила, как, будучи в Посёлке, пьяный Шатков припёрся поздней ночью к Наде-телефонистке с большим тортом, крича на весь барак: «Надюша, я с сюрпризом». Попал не вовремя, у Нади уже ночевал кавалер, она сняла крышку с сюрприза, украшенного розами и шоколадом, имевшего надпись: «С любовью!», и нахлобучила на голову Шаткова.
В столовой, после ужина, произошло секретное взвешивание драгоценного металла. Монументальная повариха, матерщинница Анна Ивановна, понукала суетящегося Васю, выставлявшего весы по уровню.
- Разуй глаза, ювелир хренов, разве по центру у тебя пузырёк? Дальнюю ножку подкрути, что ты мечешься, как заяц?!
Результаты взвешивания поразило Васино воображение: счастье казалось неизбежным.
Драгоценного металла могло быть больше, но, во-первых, Вася не всё вылавливал, а во-вторых, на буровой закончились латунные краны.
Ну, а потом… Да, что потом. Потом месяц подошёл к концу, с розыгрышем надо было заканчивать, эта забава не нравилась мне с самого начала. Решив не тянуть, я сказал Васе:
- Всю эту гадость, что насобирал, выбрось. Это не золото, тебя обманули.
Я думал, заругается или заплачет.
- Боитесь, что попадусь, заложу всех? – хитро прищурившись, спросил Вася. – Не беспокойтесь.
- Послушай, лапоть, я сам видел, как латунные краны автогеном резали. Чтобы посмеяться над тобой! Никому не показывай эту дрянь, понял?
Ничего он не понял, я видел это по Васиным глазам, не так-то просто отнять у человека мечту.
- Ну, почему ты не веришь мне?
- Э-эх, Саша, - сокрушённо покачал он головой, - думаешь, я не вижу, что творится? Скучно вам, цирк устроили, дураком меня представили. А я всё равно своё возьму.
Он повернулся и ушёл, и был прав: никогда, ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах, что бы ни говорили, нельзя терять самого главного, - уверенности в своём праве на счастье.
Я не знал, как поступить. Я сказал Валерию Павловичу, который казался мне наиболее авторитетным:
- Вася не верит, что его разыграли.
- Совсем не верит?
- И слушать не хочет. Собирается золото продать.
- Пусть продаёт, может, разбогатеет.
На следующую вахту Вася не приехал, в отделе кадров сказали, что он уволился.

В Симферополе было солнечно и празднично. Из толпы встречающих, за турникетом, виднелась седая голова Виктора Астахова, он встречал меня, чтобы отвезти в Феодосию.
Вася пробился ко мне сквозь толпу, он улыбался и задавал вопросы, на которые я не успевал отвечать, да он и не ждал ответа. Он был очень рад встрече со мной.
Я спросил:
- Так ты женился на той девушке, про которую мне рассказывал?
- С Екатериной Дмитриевной мы в разводе, - сдержанно ответил Вася. - Они с отцом и дом у меня отсудили. Никакого проку, получается, с того золота не вышло.
Он говорил веско, раздельностью, после каждого слова скорбно поджимал губы. Жгла давняя боль, чувствовалось, что он многое пережил и понял, и вовсе не дом ему жалко.
- Какого золота? – переспросил я.
- Того, что на буровой насобирал, на вибросите.
- Так это было золото?
- Конечно, что же ещё?
- И ты его продал?
Вася грустновато усмехнулся.
- Продал.
Из-за душевной слепоты нам трудно порой увидеть происходящие вокруг метаморфозы. Примитивный паренёк теперь был иным, хотелось найти в нём друга, поделиться горестями. Потому что любой человек имеет право на счастье, потому что счастье, может быть, не существует вовсе, либо оно так иллюзорно, что заметить дано не каждому.
- Разве вам золото не попадалось? – спросил Вася.
- Наверное, я просто не разглядел.
Один глаз Васи смотрел на меня, другой – на турникет. Ему хотелось ободрить меня, - не всё потеряно, успеется, время ещё есть, - но он молчал, понимая бессмысленность утешений.
- Вас зовут, - сказал Вася.
Виктор показывал на часы, давая понять, что нужно торопиться.
Я пожал Васе руку и направился к турникету.



ПОСЛЕ ЖИЗНИ
Рассказ

Юрию Валентиновичу Трифонову

Пансионат на берегу моря строили лет пять или больше. Участок огородили панцирной сеткой, края которой заходили в воду. С деньгами, видимо, были проблемы, стройка иногда замирала, бетонный каркас с неряшливо торчащей ржавой арматурой месяцами мёртво стоял посреди песчаного пляжа.
В начале лета Николаю Терентьевичу Белякову предложили сторожить пансионат, и он согласился: хоть какое-то занятие. Жена давно умерла, сын лет десять назад уехал на заработки в Россию, там и остался, иногда приезжает с женщинами, каждую представляет, как жену, но никакие они ему не жены. Он подарил Белякову сотовый телефон, но звонит только перед приездом. Николай Терентьевич ждёт его звонков, заряжает телефон регулярно, но он молчит.
Беляков дежурит по ночам, к пансионату приходит к восьми вечера, никто его не контролирует, но он привык работать по-честному. Неторопливо идёт каменистой тропинкой через камыши к пляжу, пережидает поток машин, прежде чем перейти шоссе. От дома до пляжа недалеко, но он затрачивает на дорогу полчаса, потому что болят ноги в суставах.
Отомкнув замок на воротах, Николай Терентьевич попал на стройплощадку. Зашёл в вагончик, - в таком он жил, когда работал на буровой, - в лицо ударил поток спёртого, жаркого воздуха, Беляков распахнул окно.
В первый же день работы он привёл вагончик в порядок, - отремонтировал стол и стул, принёс из дома электрическую плитку и чайник, сколотил нары, постелил на них тощий, с вылезающей по краям ватой, матрас. Поломанную мебель, мешки с тряпьём, сгоревшие обогреватели выбросить не решился, - сложил по периферии, вдоль стен.
Он посмотрелся в осколок зеркала, заткнутый за электропроводку над столом. Ничего нового увидеть не удавалось: загорелое, скуластое лицо семидесятилетнего человека, щетина, рубцы морщин на щеках, косматые седые брови. Каждый раз удивительна была его старость, он казался себе намного моложе.
Николай Терентьевич рассеянно обошёл участок, зачем-то трогая ногами «материальные ценности», - всё было на месте, в точности, как вчера, ничего не пропало. Он прилёг на тёплый песок, стал глядеть в море.
Жара спала, но знойная напряжённость оставалась в воздухе, словно в духовке, которую недавно выключили. Небо было густо-синего цвета, оно сохраняло этот цвет всё лето. Лёгкие волны неторопливо облизывали берег, море замерло, словно озеро. Беляков стал рассеянно пересыпать ладонями песок, тот приятно грел руки. На пляже оставалось немало отдыхающих, некоторые подолгу не вылезали из моря, но к вечеру вода стала слишком тёплой и не освежала. Николай Терентьевичу не любил купаться, да и плавок у него не было, длинных чёрных трусов, он стеснялся.
Группа из трёх девушек и двух парней расположилась неподалёку от внешней стороны панцирного забора. На расстеленных покрывалах множество бутылок и закусок, ребята отдыхали всерьёз.
Николай Терентьевич в последнее время сократил употребление алкоголя: болел желудок. Стал носить в кармане пакетик с содой. Когда жжение в желудке становилось нестерпимым, насыпал соду в горсть, отправлял в рот, запивая водой. Отпускало.
Беляков принялся наблюдать за молодыми людьми. В высоком и тонком, с гордо посаженной головой, парне, чувствовался лидер, он громко говорил стоящей рядом девушке:
- Мало ли, что ты хочешь. Мне это неинтересно. Мне наплевать, что ты хочешь. Понятно?
Право на хамство – свойство лидера.
Другого парня, с длинными волосами, схваченными на затылке резинкой, две девушки никак не могли поделить: схватив за руки, тянули в разные стороны. Вроде бы в шутку, но чувствовалось, что всерьёз. Будь такая возможность, они бы разорвали его. Смеялись нервно и возбуждённо. Парень грубоватыми движениями освободился от докучливых барышень, поднялся, обогнув по воде панцирную сетку, подошёл к Белякову.
- Не помешаю? - прилёг на песок напротив.
Русая щетина на щеках, ещё не ставшая бородой, в левом ухе – серьга, на шее – крестик на толстой цепи, на левой руке до самого плеча, невнятные наколки. Несмотря на замысловатый вид, взгляд голубых глаз прост и доброжелателен.
- Что-то ищете? – спросил он.
Николай Терентьевичу понял, что парень обратил внимание на пересыпание ладонями песка, и немного смутился.
- Нет, я просто так.
- Сторожите?
- Сторожить тут особенно нечего, но сейчас такое время, найдут, что спереть.
- А мы из Москвы. Решили развеяться. Хотели в Африку махнуть, но проект сорвался, на деньги пролетели, пришлось в Крым.
- Чем занимаетесь?
- Продуктами.
- Фабрика, что ли?
- Нет, зачем нам фабрика. Где-то покупаем, где-то продаём.
- Спекулируете?
Теперь смутился парень.
- Слово какое-то неприличное. Нет сейчас такого слова.
- А какое есть?
- Бизнес.
- Что значит «бизнес»? Продуктов-то от вашего бизнеса не прибавляется.
Парня не устроила эта логика, ему не хотелось верить в бессмысленность своей деятельности.
- Это со стороны кажется, что всё просто: продал, купил, получил прибыль. Надо конъюнктуру спроса изучить, цены, заказчиков найти, транспорт. Вон тот парень в нашей фирме директором, голова у него в этом деле хорошо соображает.
Николай Терентьевич понял, что лидера определил верно.
- А девушки, это супруги ваши?
- Какие там супруги. Тут сняли. Мурзилки из Костромы.
Парень пренебрежительно фыркнул.
- Выпить хотите? У нас этого добра сколько угодно.
- Желудок побаливает, - уклончиво ответил Беляков, - не надо бы.
Парень, не обратив внимания на увёртку, быстро мотнулся за изгородь, принёс большую бутылку светло-коричневой жидкости с яркой этикеткой, минеральную воду и два пластмассовых стаканчика.
- «Баккарди-ром», - гордо потряс он бутылкой, - семьдесят пять градусов. Его, вообще-то, в коктейль добавляют, да уж ладно, и так пойдёт.
- Гера! Гера! – стали скандировать девушки, приглашая собеседника Николая Терентьевича вернуться в компанию.
Гера отмахнулся.
- Не хотите? – спросил Беляков.
- Скучно с ними, надоели. Секс, да секс, что я, робот, что ли?
Ром обжёг горло, жарко растёкся в желудке. Беляков, отдышавшись в кулак, спросил:
- Так и не женились до сих пор?
Собеседник помрачнел.
- Я женат. Штамп есть. Только жена ушла.
- Почему?
- Нашла более достойного поклонника. Она платья рекламирует, на конкурсах красоты выступает. Модель. Дверью хлопнула, даже вещи не взяла. Что мне теперь с ними делать? Я хотел, по-человечески, чтобы дети, и всё такое. А она за фигуру беспокоилась, профессию боялась потерять.
- Может, вернётся?
- Не вернётся. Нервная. И гордая. Каждый день ругались.
- Красивая жена – большая забота, - согласился Беляков. – Другая найдётся.
- Когда-нибудь конечно найдётся. А пока ситуация промежуточная: эта жизнь закончилась, другая не началась.
- Любите вы её, - убеждённо сказал Беляков и вновь стал пересыпать песок из ладони в ладонь. – И я жену любил, тоже красивая была.
- Ушла? – заинтересованно спросил Гера, ему хотелось узнать подробности.
Но Николай Терентьевич не желал вспоминать своё горькое счастье.
- Ушла. Потом вернулась. Потом умерла, - коротко ответил он.
Размахнувшись, бросил камень далеко в море.
- После Крыма ещё куда-нибудь съезжу, - сказал Гера, - не хочу в Москву. Буду, как ковбой в том анекдоте: никто не может его поймать, потому что никому он не нужен.
Тоже бросил камень в море.
Солнце, скрываясь за водным горизонтом, освещало последними лучами весь залив - от мыса Чауда до мыса Ильи, к берегу пролегла огненная полоса с рваными краями, воздух свежел.
- Кем раньше работали? – спросил Гера, стараясь увести разговор с печальной темы.
- Бурильщиком. На Севере. В России. Скважины бурил на нефть.
- Нефтянка, хороший бизнес, но разве туда влезешь?
- У меня больших доходов с того бизнеса не было. Я искал нефть, а не продавал. Продавали другие. Её пойди ещё, найди. Геологи, колдуют-колдуют, скважину испытаем, а она пустая. Или с водой. Вот, к примеру, Первая Прибрежная, - говорили, точно будет с нефтью…
И он рассказал, как бурили Прибрежную, как забуривали её в лютые холода, растапливали воду в ручье горящей нефтью, как подмыли левую, если глядеть от мостков, ногу вышки, и вышка едва не упала, как оборвалась девятидюймовая обсадная колонна при спуске, её ловили два дня, и ему, Белякову, удалость её зацепить, как насмерть замёрзли люди в вахтовой машине, которая поломалась в пургу, не доехав до Прибрежной двадцати километров, как тяжело было работать три месяца подряд, когда не прилетел на вахту сменщик.
Пока он рассказывал, начало быстро смеркаться, загорелись окна домов, опоясывающих залив, особенно густо было их возле порта, в центре города. Показался над морем бледный обломок выщербленной луны. Песок остыл, Николай Терентьевич волоком притащил два лежака и они с Герой улеглись на них напротив друг друга. В бутылке оставалось больше половины, Николай Терентьевич чувствовал кружение в голове, - давно не пил так много, - но это не мешало ему вспоминать новые подробности бурения скважин в северных краях, приукрашивать события, даже привирать, но сам он верил придуманному, оно казалось ему забавным и достоверным.
По правде сказать, забавного в его жизни было немного. Вся она состояла из монотонного, тяжёлого труда, лёгкой работы на буровых не бывает. Беляков старался вспомнить смешные случаи и весёлые розыгрыши потому, что рассказы о замене бандажей на лебёдке или кривошипного вала на буровом насосе, показались бы собеседнику неинтересными.
- Один живёте? – спросил Гера.
- Один. Сын в России. Летом приезжает, привозит, как вы говорите, мурзилок, а что с них толку? Это ж не семья. Мне внука хочется.
Николай Терентьевич чувствовал себя пьяным, пора было пойти в вагончик и лечь спать, но обрывать разговор с хорошим парнем не хотелось.
- Тяжело жизнь прошла? – спросил Гера, уловив браваду в рассказах Белякова, и желая узнать оборотную сторону.
- Как-то, незаметно. Быстро. Я думаю, несправедливо это. Кроме работы, вспомнить нечего.
- Ну, а если б была возможность прожить сначала, на второй заход пойти, согласились бы?
Геру, видимо, очень волновал этот вопрос, он даже подался вперёд на лежаке, может быть, прикидывая, не пойти ли самому на второй заход.
У Белякова имелись на этот счёт свои соображения, он не стал спешить с ответом. Встал, подошёл к электрощиту на стене, включил прожекторы, которые ярко осветили корпус недостроенного пансионата и лежащие на площадке перед ним «материальные ценности»: пучки арматуры, известь в бочках, цемент в мешках, накрытый брезентом, пиломатериал для опалубки. В свете прожекторов заметалось несколько летучих мышей. Один из них осветил крышу ночной дискотеки, расположенной дальше по пляжу. Из дискотеки доносилась музыка: хрипло рычал саксофон, ревели гитары, устремлялись ввысь звуки духовых инструментов.
Николай Терентьевич вернулся к собеседнику, Гера ждал его с наполненными стаканчиками. Беляков махом выпил, и тут же пожалел об этом. Так однажды на буровой, поторопившись, ударился лбом о нагнетательную линию бурового насоса, расположенную на предательски-низкой высоте. Каска отлетела под манифольд, перед глазами сверкнули молнии, он упал на спину и долго не мог прийти в себя.
- Надо бы разбавлять эту гадость, - сказал он придушенным голосом.
- Так что вы скажете? – допытывался Гера.
Кружение в голове мешало сформулировать мысль, Николай Терентьевич не мог подобрать нужных слов.
- Вот, если б я при этом помнил, что со мной в нынешней жизни случилось, - попытался объяснить он, - если б во мне сразу два человека было, тот и этот, тогда можно было б попробовать.
Гера язвительно засмеялся. Николай Терентьевич видел, что смеётся он над собой, что идея прожить жизнь заново, более успешно, - безнадёжная глупость, но Белякову казалось, что смеётся он над ним. Легко ли признать себя неудачником и просить вторую попытку?
Гера разлил оставшийся «Баккарди-ром», приподнял свой стаканчик, словно для тоста, и спросил:
- Может быть, стоит попробовать?

В первом классе за одной партой с Колей Беляковым сидела упитанная девочка с русой косой, Лариса Сергеева. Проведя пальцем границу посередине парты, она строго говорила:
- Чтобы твоего локтя за этой чертой я не видела, понял?
Она была склочной и вредной, эта Лариса, кричала на всех обиженным голосом, хотя никто её не обижал, воровала у Белякова яблоки из портфеля, хотя яблоки на рынке продавались дёшево, их можно было нарвать и бесплатно, если не полениться поехать на велосипеде в ничейный сад за кладбищем.
Коля не обращал внимания на эту подпольную деятельность, раньше – потому, что не хотел ругаться со злобной девчонкой, которая всё равно бы нашла способ выкрутиться, сейчас – потому, что было жаль её.
Теперь он знал её последующую жизнь. Она знать её не могла и жила мечтами.
Ларису лишит невинности в восьмом классе двоечник Володя Максимов – длинноволосый, худой оболтус с дурным запахом изо рта. Произойдёт это на квартире Максимова по молчаливому согласию Ларисы. Несмотря на всю мощь наступательного порыва, юный любовник надежд не оправдал. Он разочаровал Ларису, отвратив её торопливой неумелостью от дальнейших опытов на два года, до выпускного вечера в десятом классе, где она сама совратила одноклассника, поэта Сашу Попова, в которого были влюблены все девочки в школе. Торопливая ночь с Сашей останется самым ярким воспоминанием в её жизни.
Разве захочется вспомнить овощные и продуктовые магазины, где она работала продавцом, мужчин, случавшиеся в её жизни до той поры, и даже Павла, - беззаботного водителя междугородного автобуса, весельчака с гитарой, за которого Лариса торопливо вышла замуж? Женитьба не изменит его образа жизни, он по-прежнему будет играть на гитаре и болтаться с друзьями допоздна. От Ларисиных упрёков будет отмахиваться, называя её «домашней пилорамой» и петь возмутительные песни: «Ты дурочка, ты думаешь, всё кончилось, отпела, отлюбила, отплясала моя хмельная молодость?».
Дети будут выматывать душу болезнями. Очереди в поликлиниках, места в яслях и в детском саду, наказание ремнём за двойки в школе, - всё сама, сама. Учились дети плохо, семью называли «неблагополучной». Павел возвращался из рейсов, усталым, ему надо было отдохнуть.
Мечты реализовать не удастся. К тридцати пяти годам Лариса подувянет, станет сильно краситься, привыкнет выпивать после работы, лицо станет одутловатым, на ногах вздуются вены. Ей будет сорок три года, когда Павел разобьётся на автобусе. Через год сына посадят за кражу, дочь родит ребёнка неизвестно от кого.
Кто-то разбрасывает камни, кто-то должен их собирать. Лариса быстро поймёт, что это занятие ей уже не под силу. Она продолжит бессмысленно ходить на работу, в овощную палатку на рынке, взвешивать грязную морковь, свёклу и картофель, ненавидеть покупателей, стараться не обращать внимания на режущую боль в икрах ног.
Этого печального результата Лариса знать не могла, и всё толкала, толкала безответного соседа по парте в бок острым локтем, всё воровала на переменах яблоки у него из портфеля.
Белякову захотелось сказать Ларисе что-нибудь хорошее, чтобы она стала добрее, за счёт доброты жизнь может повернуться по-иному. Лариса в подобные глупости не верила. Семилетняя девочка, задорно-курносая, с аккуратно расчёсанными на прямой пробор волосами, с веснушками на полненьких щёчках не сомневалась: жизнь – это борьба за счастье, место под солнцем нужно завоевать, мест мало, всем не хватит. Борьбу можно начать хотя бы со щуплого мальчика, соседа по парте. Не всё ли равно с кого? Ей не приходило в голову: для того, чтобы ты нашёл, должен кто-то потерять, для того, чтобы ты выиграл, кто-то должен проиграть.
Беляков понял, что все неудачи в жизни коренятся в том, что он не дал отпор агрессивной девочке. Двинь он ей в бок локтем, она б заплакала и сдалась, а он вырос бы бойцом, в любой момент готовым дать отпор. Почему-то ему не хотелось уподобляться Ларисе, он не стал её обижать.
Что-то не складывалось в новой жизни, не того ожидал Николай Терентьевич. Он старался быть осторожным, обдумывал каждый следующий шаг, но это ничего не меняло.

Воинская часть располагалась неподалёку от огромного цементного завода. Армейскую тоску усугублял насыщенный мельчайшими частицами цемента воздух, вызывающий глухой, астматический кашель. Особенно невыносимо было в жару.
Белякова с первого дня не оставляло чувство беды, раньше он томился безвестностью, теперь - точно знал, откуда её ждать. Ещё неизвестно, что тяжелее: неведение в прошлой жизни или уверенность – в этой.
К тому, что армейская служба полна идиотизма и унижений, он был готов, заряжен терпением на два года, знал, что сможет перенести невзгоды. Но всегда найдётся незащищённое место. В новой жизни Беляков решил не пропустить удар, писал Лиде беспримерные по проникновенности письма, для безнадёжного троечника это был почти подвиг.
В школе Лида училась намного лучше Белякова, много читала, играла на пианино. Коля опасался, что ей скучно с ним, увлечь её рассказами о занятиях в конькобежной секции ему не удавалось. Лида слушала с терпеливым вниманием воспитанного человека. Коля понимал: шансов у него немного. Но они были, имели прочный фундамент. Однажды, всего лишь однажды, - он не верил, что это случилось не во сне, - Лида вдруг предложила ему остаться у неё до утра. Трудно сказать, что подтолкнуло её к такому решению, возможно, мучило любопытство, так много читала и слышала она о том, что происходит между мужчиной и женщиной. Скорее всего, она решилась на этот сумасшедший для порядочной девушки, шаг, подражая героиням Мопассана, Золя или ещё кого-то.
И Лида, и Коля так испугались происшедшего, что эксперимента больше не повторяли. Коля был уверен, что сам факт служит гарантией верности Лиды.
Первые полгода службы в увольнительные не пускали, Белякову не терпелось позвонить Лиде, и он, вместе с другом, Володей Пичуриным, решился на самоволку. Измучившись подозрениями, что Лида встречается с кем-то другим, Коля обо всём рассказал ему.
Городок был жарким и чахлым, ни единого деревца на узких улицах, вместо пыли ветер мёл по асфальту сероватые частицы цемента. В таких местах с беспросветной быстротой вянут последние надежды, разыскать здесь междугородный телефон труднее, чем на Луне.
Володя ринулся к пивному ларьку, запотевшие кружки соблазнительно выглядели на дикой жаре. Беляков не стал пить пива, он весь извёлся, пока Володя с наслаждением, глоток за глотком, высосал три кружки. После длительных расспросов прохожих удалось разыскать убогое здание почты.
В единственную будку междугороднего телефона томилась очередь. Беляков стоял в духоте тесного помещения, боясь отлучиться даже на секунду. Люди говорили подолгу, болтали всякую муть, ради которой звонить-то не стоило. Особенно взбесила толстая тётка. В будке напоминала парную, тётка истекала потом, размазывала его ладонью по румяным щекам и мощной шее, но продолжала вымогать дурацкую информацию: «А картошка почём у вас? А помидоры? А на сахар подняли цену? Как, и соль подорожала?!»
Ожидание становилось невыносимым, в части могли хватиться, объявить тревогу, мог появиться воинский патруль, проверить документы и забрать на гауптвахту, мало ли какие последствия могла иметь длительная отлучка с места службы. Володю после пива интересовало только наличие поблизости туалета, только об этом он и говорил, а когда справил надобность за углом почты, принялся нудить, что пора возвращаться в часть.
Но Беляков решил позвонить во что бы то ни стало, пусть его даже отдадут под суд. Последний впереди него мужчина в белой рубашке навыпуск, несомненно, был военным, говорил чеканными, короткими фразами: «Так точно. Только вчера прибыл. Всё будет исполнено». Но времени у него ушло почти столько же, как и у тётки. Когда подошла очередь, Беляков уже перегорел, ему не столь остро хотелось услышать голос Лиды, да и времени на длительную беседу не оставалось.
Мать Лиды, Ольга Христофоровна, ответила так, словно видела Белякова только вчера:
- Да, Коля, слушаю тебя. Лиды нет, где-то гуляет. Не могу точно сказать, когда придёт, не знаю. Позвони часа через два.
- Передайте ей привет.
- Хорошо, передам.
Ночью, лёжа в темноте казармы, Беляков снова и снова оценивал интонации Лидиной мамы: в них чудилась недоговорённость, будто она не хотела его расстраивать. Ольга Христофоровна была приветлива к Белякову, но пришла на проводы в армию и настояла, чтобы Лида в десять часов вечера ушла домой, хотя Лида просилась остаться. Когда стало ясно, что Ольга Христофоровна не отступит, Лида обняла Колю и поцеловала так, что у него закружилась голова. Мама сделала вид, что этого не заметила.
Беляков знал, что через год, следующим летом, получит от Лиды длинное письмо, которому вовсе не обязательно было быть длинным. Суть дела излагалась в одной строчке, на этом письмо следовало закончить и не тянуть кота за хвост на четырёх страницах. Разве играют роль причины, по которым человек принимает решение? Когда бросают с пятого этажа вниз головой, бессмысленно стелить на асфальт коврик.
В ту самоволку Беляков пошёл со звенящим отчаяньем в душе, не боясь никакого наказания. Письмо лежало в правом кармане гимнастёрки и жгло грудь так, словно было пропитано концентрированной кислотой. Они пили с Пичуриным водку, вино, опять водку, убегали от патруля проходными дворами, опять что-то пили в грязной забегаловке возле рынка. Пичурин спрашивал, заглядывая Белякову в глаза:
- У тебя всё с ней было?
- Всё. Какая разница?
- Как это какая? – удивлялся Володя. - Очень даже большая разница.
Разницы не было, планы рушились, жизнь, на которую рассчитывал Беляков, не получилась. Ничего получиться и не могло, не сложатся кубики так, как хочется, хоть пять раз проживай эту жизнь, а если пытаться сложить их насильно, конструкция будет шаткой и непременно развалится. Он не мог стать мужем Лиды. Нужно было хорошо учиться в школе и поступать в университет, нужно было учиться играть на пианино, а не гонять допоздна во дворе в футбол, нужно было читать много книг, чтобы Лиде было о чём с ним говорить. Единственная ночь «любви из любопытства» не могла стать решающим фактором для замужества, Ольга Христофоровна не допустила бы голодранца в семью.
Одолеть жестокую справедливость жизни невозможно.
Через много лет Беляков разыщет Пичурина, директора металлургического завода, позвонит ему, но секретарша откажется соединять руководителя с непонятным «армейским другом», Беляков запишется на приём.
Пичурин удивится и встревожится: люди приходили к нему исключительно для того, чтобы что-то просить. Белякову нечего было просить, ему хотелось вспомнить, как напились они в запылённом цементом городе, как ходили, обнявшись по улицам, не боясь патруля, как искренне Володя его успокаивал. Не так много было в жизни Белякова дней, заполненных столь безнадёжным отчаяньем. Володя разделил его горе, тем и был дорог.
Он не поверил, что Беляков пришёл из-за такой ерунды, ждал, когда же он примется что-то просить, но не дождался. Беляков пожалел об этом визите.
Саша Попов писал стихи, но не это было самым главным для Белякова. Многие в их классе писали стихи, гордо обмениваясь тетрадками, густо исписанными зарифмованными откровениями. Белякова тянуло к Саше, словно металл к магниту, он ещё не понимал тогда, что равноправия в дружбе быть не может.
Саша был уверен, что пишет превосходные стихи, выступал с ними на школьных вечерах.
У Саши были густые светлые волосы, он тщательно зачёсывал их назад, обнажая прекрасный, высокий лоб. Руки - с длинными, нервными пальцами, он магически жестикулировал ими, когда читал стихи. Походка – неторопливая, полная достоинства, подбородок вздёрнут, спина прямая. Говорил он мало, но ясно и веско.
Коле ничего не мог понять в его стихах, старался молчать, когда их хвалили. Беляков гордился дружбой с Сашей, не вполне понимая, чем же он мог её заслужить. Теперь ему было ясно, Саше нужен был преданный почитатель, оруженосец Санчо Панса, на которого можно в любой момент опереться, который, не перебивая, выслушивал Сашины откровения, не пытался бы соревноваться с ним в уме, тем более в поэзии. Ещё стало ясно, что разумнее было иметь друга, менее одарённого и обаятельного. Беляков пробовал обойтись без Саши, но с другими оказывалось скучно и неинтересно.
Попов был непостоянен, мог приходить каждый вечер и сидеть у Белякова допоздна, но мог и не появляться неделю, две, и не замечать Колю на школьных переменах, затаив обиду непонятно на что. Одаривая дружбой, он требовал высокой оценки этого дара.
Его стихотворение появилось в городской газете под рубрикой «Творчество наших читателей», стихотворением восхищались все, даже учителя. Беляков прочитал его раз двадцать: чистые воды реки с медленной водой, склонённые ивы, омуты, пороги, трудный путь реки к устью.
О чём это всё? К чему? Никаких омутов в речке-Вонючке, что протекала через город, не было, о чистой воде и говорить нечего, - в Вонючке даже рыбу ловить запретили, - пороги были, но из нагромождений мусора.
Но напечатали же стихи в газете, значит, что-то талантливое в них было, что попало печатать не стали бы, Беляков был горд за друга.
Сашины произведения стали появляться в местной газете одно за другим, потом их напечатали в московском журнале. Саша принёс журнал Белякову, невзначай положил на стол, открыв на нужной странице. Раньше Саша перед ним не хвастался, значит, был особенно горд этой публикацией. Коля стал читать: поезда, уходящие на рассвете, дальние дали, к которым устремляется душа, дорога жизни, прошитая колёсным перестуком, любимая девушка, встречающая поезд на дальней таёжной станции.
- Тебе понравилось? – спросил Саша.
Коля не понимал, что тут должно нравиться, но сама мелодия стихотворения завораживала, он сказал об этом другу. Саше хотелось более детального разбора, на который Беляков способен не был.
- Здорово получилось. Много тебе заплатили?
После окончания школы Саша поступил на филологический факультет университета, Коля пошёл в армию. Саша написал стихи: «И друга провожаю я, как в бой», читал их на проводах, у Коли выступили слёзы.
Встреча после демобилизации оказалась странной: Саша, первым делом, попросил денег. Прозвучало так, словно Коля давно пообещал ему, но забыл. Саша изменился, говорил торопливо, стараясь не смотреть в глаза. Не стал расспрашивать о службе, хотя Белякову хотелось рассказать ему о многом, в том числе о письме Лиды. Саша взял деньги и ушёл. Подразумевалось, что он вскоре вернёт их, но он не вернул, долг постепенно забылся, напоминать показалось стыдным. Беляков стал работать вахтовым методом на Севере, на буровой, платили хорошо.
Саша заведовал отделом коммунистического воспитания в областной комсомольской газете, в местном издательстве у него вышла книга стихов. Придя в гости и вновь попросив денег, Саша мимоходом сообщил о выходе сборника, но подарить почему-то забыл. Беляков купил книгу в магазине, полистал и бросил.
Несколько раз Саша приглашал Белякова на поэтические вечера, где он, в числе других поэтов, читал стихи. Ему нравилось читать стихи со сцены, - с большим достоинством, сдержанно, убедительно. Но слушали его невнимательно, перешёптывались, обсуждая какие-то свои проблемы. И Коля пытался, но не мог вникнуть в суть Сашиной поэзии, - рифмы звенели в ушах барабанной нарочитостью, смысл ускользал. Коля принимался думать о том, что Саша с ним едва поздоровался, был возбуждён, суетлив, выглядел немного пьяным, но алкоголем от него не пахло.
Он слушал Сашино выступление, ощущая собственную обыкновенность, бесталанность, и не столько завидовал Саше, сколько обижался на себя: ну, почему бы не иметь ему хоть какой-нибудь талант, не обязательно в поэзии, в чём угодно? Почему так не повезло? Он готов был даже намекнуть Саше о нынешнем своём чудодейственном качестве, якобы для того, чтобы предостеречь его от пагубного пути, на самом же деле - чтобы сравняться с ним. Он казался себе чуть ли не хозяином Сашиной судьбы, но равенства это никак не прибавляло.
Саша относился к Белякову неровно, то делился самыми личными проблемами, то пренебрегал, насмешничал. Коля не обижался, он знал, наступит время, Саша придёт не для того, чтобы просить денег, но чтобы задать полный глубокого смысла для них обоих вопрос:
- Коля, ты уважаешь меня?
Этот вопрос из дурацкого анекдота не покажется смешным. Беляков не сможет ответить, уважает ли Сашу. Уважение и зависть в одной берлоге не живут.
Саша скажет:
- Пожалуйста, больше не давай мне денег. Я и так пропал, не выпутаться.
Он не даст ему денег, но Саша вернётся ночью с угольно-чёрными, страшными глазами:
- Мне надо уколоться, иначе умру.
Изменить ситуацию Беляков не мог и не пытался. Он следил за последними судорогами друга, ловил себя на злорадности, презирал себя за неё. Саша умирал, но это не выглядело победой, Коля всё равно ему завидовал, не мог объяснить почему, злился на себя.
- Больше не приду, честное слово, - каждый раз заверял Саша, торопливо пряча деньги в карман.
Но приходил ещё и ещё, до тех пор, пока не умер от передозировки.
Беляков не пришёл на похороны, сказавшись больным.

Мать умерла мгновенно, вышла во двор покормить кур, упала и умерла. Отец долго болел, недуг изгрызал его, всё не мог справиться с крепко вцепившимся в жизнь жилистым телом. Беляков работал вахтой месяц через месяц, за отцом нужен был уход.
Уколы отцу делала медсестра Надя, говорливая, приветливая, лет двадцати семи. Высокие грудки топорщат белый халат, брови выщипаны ниточкой, глаза зеленоватые, бедовые. Разговаривала всё как бы с усмешечкой: «Да, Николай Терентьевич!», «Нет, Николай Терентьевич», «Я думаю, так будет лучше, Николай Терентьевич». Несуразное отчество Белякова дребезжало, словно пустая консервная банка по асфальту. Беляков предложил ей приглядывать за отцом, других кандидатур не было. В деньгах не поскупился, думал, что Надя будет удивлена значительностью суммы, но она кисло скривила губы, - мол, пусть будет хотя бы столько. Беляков знал, что в поликлинике она зарабатывает гораздо меньше.
Обязанности Надя выполняла на совесть, отец хвалил её. Приезжая с Севера, Беляков сердечно благодарил девушку, дарил, то духи, то конфеты, то плюшевые игрушки, до которых она была большой охотницей. Постепенно Надя стала вести себя в доме, как хозяйка.
Николаю Терентьевичу шёл сорок второй год, выглядел он старше, - кожа на лице потемнела, выдубилась от мороза и ветра, щёки ввалились, скулы торчали, словно скалы. Он не прочь был жениться, но всё некогда было, женщин, в общем-то, хватало, но женой ни одну из них он представить не мог.
Надя вызывала в нём непреодолимый соблазн. Её шутки, улыбки, подтрунивания воспринимал, как сигнал к активизации действий, иногда пытался, вроде бы в шутку, обнимать её. Надя выскальзывала, грозя пальцем: «Насчёт этого мы не договаривались!»
Всё было известно наперёд, предначертано, и произошло в точности как ожидалось. День рождения отца, застолье с вином, душевный разговор на веранде, прямые вопросы, уклончивые ответы, настойчивость Николая Терентьевича, демонстрация женской слабости, бурная ночь, утренние слёзы, искренние уверения в любви, поцелуи прощения, торопливая свадьба.
Можно было усомниться в искренности Надиного поведения, заподозрить её в тонкой игре, - Беляков не стал этого делать: бессмысленно противиться судьбе.
У Нади на руках оказалось слишком много козырей: не пара ей этот старик, она, молодая, обольстительная, просто его пожалела. Жалость – это снисхождение, когда жалеют – уже не полюбят.
На тот момент других вариантов замужества у Нади не было, а замуж хотелось. Не так уж плохо всё получилось: дом с приусадебным участком, муж с хорошим заработком, отец его болен, но скоро умрёт.
Николай Терентьевич понимал, что теперь будет перед Надей в вечном долгу, но согласился на это уродливое счастье, потому что устал быть один, потому что другого выхода не было, потому что любил её.
Надя рассчитала семейную жизнь удивительно здраво: шизофрении частого общения удалось избежать благодаря вахтовому методу работы Николая Терентьевича, за месяц разлуки ссоры забывались, их причины растворялись в глубинах памяти, пока они вновь накапливались из взаимных обид, проходило время относительного спокойствия, штиля.
Родился Алёша, жизнь приобрела другой ракурс, выглядеть стала таким образом: Надя из последних сил совершает подвиг, Николай Терентьевич ведёт расслабленный образ жизни, скрываясь каждый месяц на работу.
Измученная тяготами материнства, Надя ходила по дому растрёпанная, с опухшими от слёз обиды, глазами. Когда Николай Терентьевич оказывался дома, глядела на него укоризненными глазами смертельно раненой косули либо орала срывающимся от бешенства голосом. Беляков был готов на всё, чтобы успокоить её, этого она и добивалась.
Когда Алёша подрос, Надя стала сдержанней, но общая расстановка сил сохранилась. Наде не давала покоя тоска по упущенному счастью: то, что она имеет, за счастье считать невозможно.
Николай Терентьевич, искренне любивший жену, стал ожесточаться, терять терпение. Он находился в постоянном ожидании нападения, взаимоотношения сформировались в форме холодной войны, военные действия возобновлялись неожиданно, вспыхивая пламенем из-под тлеющей золы.
Может быть, ненависть и переходит в любовь, Беляков не был в этом вполне уверен, но в том, что любовь переходит в ненависть, уже не сомневался.
Было больно и непереносимо переживать процесс заново, пытаться соединить две половины, не совпадающие, и никогда не совпадавшие по очертаниям, тем более, когда заранее известен неудовлетворительный результат. Утраченной и невосполнимой оказывалась не просто любовь, и не столько любовь, сколько вся жизнь. Теперь она стала видна Белякову от начала до нынешнего момента, с многочисленными горестями и редкими радостями, именно сейчас он понял, что единственной ценностью в его жизни оставалась любовь к Наде – пока она была. Когда он вычел эту любовь, жизнь стала напоминать орех, в котором высохла сердцевина.
Дальнейшие события вполне вписались в логический рисунок семейной жизни Николая Терентьевича.
Беляков ревновал Надю, при каждой возможности звонил с Севера, не застав вечером дома, злился, не спал ночами, рисуя картины одна хуже другой.
- У подружки задержалась, - нервно отвечала Надя на его упрёки, - по-твоему, я должна постоянно дома сидеть?
- Дома, между прочим, ребёнок.
- Уложила спать и пошла. Я с тобой, кроме ребёнка, ничего не вижу.
Беляков подозревал и даже был уверен, что Надя врёт, ему необходимо было уличить её. Задача оказалось не слишком сложной: жена стала бегать к «подружке», даже когда Николай Терентьевич был дома. Беляков бесился, не находил себе места, двенадцатилетний Алёша с грустью наблюдал за отцом, он давно знал настоящую причину отсутствия матери.
Беляков унизился до слежки. Было стыдно, но пересилить себя не удалось. Этой слабости он поддался и в новой жизни.
Крался вслед за Надей в парк, таясь за углами, за деревьями. Так нагло виляла она бёдрами в белой юбке! У Николая Терентьевича кулаки сжимались от ярости: сорок лет, не девочка уже, куда ж тебя несёт?
Что ожидал увидеть Беляков в парке? Что ожидал, то и увидел. Сидел на корточках в кустах, Надя прогуливалась по аллее вдоль клумб, помахивая сумочкой, кого-то ждала. Подружку? Как бы не так!
И вот он появился, Ромео, - горбоносый красавец в жёваных джинсах. На ходу курил сигарету, густо сплёвывал, словно верблюд. Николай Терентьевич с жадностью его разглядывал: он был моложе Нади лет на пять, а то и больше, низколобый, с короткой стрижкой, мускулистый «качок» с рельефной мускулатурой, выпирающей из майки, с манерной походкой орангутанга.
Она привычно поцеловала его в щёку. Конечно, не в щёку, в морду она его поцеловала. И он привычно, - сроднились, сволочи, - поцеловал её. Что там с ума сойти, Беляков посчитал бы за счастье сойти с ума, тогда бы он с чистой совестью вцепился бульдожьей хваткой орангутангу в горло, и никто не смог бы его оторвать.
Но не сошёл он с ума, сидел в кустах, укоряя Надю:
- Ну, почему ты не понимаешь? Уйдёшь к нему, через год вернёшься, как дворняжка побитая, спросишь: «Можно я у вас поживу? Мне больше некуда идти». У меня горло перехватит, слёзы сами потекут, ничего я не смогу ответить. Почему б тебе не сказать: «Коля, я хочу жить с тобой», я бы всё простил, и всё забыл».
Как проходила жизнь после возвращения Нади, Белякову вспоминать не хотелось: Надя, крепкая, полная сил, стала угасать медленно и неуклонно, так угасает костёр, в котором нечему больше гореть. Куда делась бедовость глаз, насмешливая улыбка? Врачи подозревали у неё страшную болезнь, искали её, но не могли найти. Надя болела нежеланием жить, против этой болезни нет лекарств.
Умирать она будет долго, тяжело и безропотно. Страшную болезнь у неё, в конце концов, отыщут. Надя не будет вставать с постели, мучаясь болями в позвоночнике. Беляков научится делать уколы, Надя будет шептать бессильными губами: «Спасибо», и эти дрожащие губы останутся в памяти Николая Терентьевича навсегда.
Теперь, когда, Белякову известен день её смерти, он, успокаивая её, будет уверенно повторять: «Потерпи ещё несколько дней».
Всё произойдёт точно в срок, как и было запланировано.

Барон относился к Наде душевно, пытался понять причины её недовольства мужем, называл «Барбарисочкой». Надя смеялась, не противясь странному прозвищу.
Барон жил по соседству, напротив, через дорогу. Вообще-то его звали Владислав, но этого никто не помнил. Барон да Барон, как прозвали в школе, так и осталось навсегда. Он был толст и беззлобен, приходил каждый вечер к Белякову, курил с ним на кухне. Выпивали. Больше молчали, чем говорили. Надя, злобно фыркая, захлопывала кухонную дверь, чтобы дым не шёл в комнаты.
Когда страна распалась, в Крыму стало плохо с работой, Барон упросил Белякова устроить его на буровую помощником бурильщика.
Барон стал работать в вахте Белякова. Нежелательно иметь в подчинении родственников и близких друзей, любой упрёк будет казаться им несправедливым. Барон был туповат, обидчив и ничего не смыслил в бурении. Николай Терентьевич мог поручить ему лишь самую незамысловатую работу: чистить приёмные мерники из-под глинистого раствора, разгружать машины с химическими реагентами, протаскивать сквозь обсадные трубы шаблон на проволоке и ещё нечто подобное. Годами Барон старше Белякова, быстро уставал, часто усаживался перекурить, бросая оскорбленные взгляды на друга, ему казалось, что Беляков заставляет его работать больше других. К концу месяца он едва таскал ноги, мучила одышка, поднималось давление, зато в аэропорту от радости напивался и засыпал, где попало, порой в самом неподходящем месте, например, на унитазе в туалете. Белякову разыскивал его, однажды вызволял из милиции. Барон воспринимал хлопоты как должное, у него было своё представление о дружбе. Через год мучений он скопил деньги на подержанную иномарку, о которой давно мечтал.
Барон искренне сочувствовал семейной драме Белякова, то ли дело его Варвара Васильевна, шести пудов весом, слова поперёк не скажет, - молчит, улыбается да семечки щёлкает.
Атмосферу добросердечности, которую, сам того не подозревая, создавал Барон, Беляков ценил, как раз её ему всегда и не хватало, возле друга он отдыхал душой и за это многое прощал ему. Хрипловатый его говорок умиротворял душу после истерических криков Нади.
Николай Терентьевич убил Барона морозным апрельским днём, когда пробуждающееся после долгой зимы солнце светило ослепительно ярко, ещё не пригревая, но всерьёз обещая заняться этим вопросом.
Беляков остановил вращение ротора, решил затянуть в буровую трубу для наращивания. Труба лежала в полукруглом жёлобе, на мостках. Барон стоял, освещённый солнцем, которое светило ему в глаза, он улыбался, Белякову нравилась его улыбка, - застенчивая, радушная. Ему часто вспоминалась потом эта улыбка. Николай Терентьевич жестом показал Барону зацепить трубу за тросик кермаком* лёгости**. Барон зацепил, махнул Белякову, чтобы он тянул, отошёл на край мостков и повернулся к трубе спиной. Есть золотое правило: не стоять к грузу спиной, Барону оно было неизвестно. То, что затем произошло, заняло ровным счётом несколько секунд, и эти секунды вспоминались Николаю Терентьевичу тысячи раз.
Беляков тронул рычаг лёгости, трос стал наматываться на барабан, в этот момент кто-то окликнул его, он отвлёкся на мгновение, в этот момент труба упёрлась концом в небольшую наледь, образовавшуюся на козырьке, там, где горизонтальный жёлоб переходит в наклонный, конец трубы, приподнялся, стал разворачиваться в сторону стоявшего спиной Барона. Белякову следовало немедленно опустить трубу, но доли секунды, которая уходит на то, чтобы команда дошла от мозга до руки, держащей рычаг, хватило для того, чтобы труба успела ударить концом Барона в затылок. Барона смело трубой с мостков, он полетел головой вниз. Ещё не зная в точности, какие последствия может иметь это происшествие, Беляков был уверен, что убил Барона.
Когда ситуация в следующей жизни повторилась, Беляков даже не пытался предотвратить их, не крикнул Барону: «Берегись!», ничто не могло его спасти. Беляков замер возле лебёдки, не побежал к другу, ничком лежащему в снегу, он знал, что спешить бессмысленно.
На заледеневшей вертолётной площадке, куда его принесли в ожидании санитарного рейса, Барон на короткое время пришёл в себя. Николай Терентьевич склонился к лицу друга, пытаясь расслышать то, что он хочет сказать. Барон шептал непрерывно и настойчиво. Наконец, Беляков понял:
- Коля, я скажу, что сам упал. Ты ни при чём, не беспокойся.
Эти слова были настолько неважны в тот момент, что Николай Терентьевич не обратил на них внимания. Он оценил их потом, когда в деле о расследовании несчастного случая стали фигурировать показания пострадавшего, впоследствии скончавшегося.

Николай Терентьевич проснулся ранним утром от холода. Краешек солнца уже показался над морским горизонтом, дул ровный, прохладный ветер. Пустая бутылка из-под рома, два белых пластмассовых стаканчика, в которые за ночь надуло песка, пустой лежак напротив. Беляков вспомнил события вчерашнего вечера, в особенности свой сон, который сном не выглядел.
По направлению от ночной дискотеки унылым караваном двигалась вчерашняя компания. Первым – директор, напряжённо-прямой, гордый. Следом – понурая стайка из трёх девушек, последним – Гера. Даже издали было видно, как ему плохо, он шёл, глубоко засунув руки в карманы, ссутулив плечи, чувствовалось, что ему хочется упасть и долго не двигаться, лучше всего до вечера.
Беляков догнал компанию, тронул Геру за плечо, тот обернулся, некоторое время глядел на Николая Терентьевича мутными глазами, не понимая, чего он хочет.
- Вот вы спрашивали, согласен ли я на второй заход, так я не хочу, не нужно мне вторых попыток.
- Вы о чём, отец?
- Ну, вчера вечером, помните, мы разговаривали?
Гера напрягся, попытавшись сложить в памяти обрывки вечера и ночи в единое полотно, и не смог.
- Неужели не помните?
- Вы, вообще-то, кто?
- Сторож. Вот этот пансионат караулю. Мы с вами «Баккарди - ром» пили.
Что-то вздрогнуло в усталых глазах.
- Ром помню. И сторожа. Это вы?
- Не хочу на второй заход, - повторил Николай Терентьевич, отчего-то ему было необходимо, чтобы Гера об этом узнал, - не согласен. Второй раз я не выдержу.
Гера задумался, опустил голову.
- Я тоже не хочу. Ничего этого не нужно. Никому.
Он хотел что-то добавить, но махнул рукой и побрёл дальше, увязая ногами в песке. Николай Терентьевич проводил его взглядом до ворот пляжа, потом пошёл в душный вагончик и заснул тяжело и мёртво.
На этот раз ничего ему не снилось.

Кермак* – крюк лёгости для затаскивания бурильных труб в буровую.
Лёгость**- лебёдка для затаскивания бурильных труб в буровую.