– В кино?
– Не хочу.
– В театр.
– Не хочу.
– Куда же ты хочешь?..
– Я ничего не хочу.
Радио на кухне бормотало непонятными голосами. Его монотонное жужжание, затушеванное шумом дождя, изредка расплескивалось звуками рояля. Инга, верная любимой привычке, сидела у окна. На улице, тоже верная своей привычке, бушевала слезливая непогода.
Альбина отложила телефон и вернулась к своему синтетическому какао, которое она романтично называла горячим шоколадом. В кинотеатрах вот уже которую неделю показывали «Город греха». Инга на месте сестры тоже бы не пошла в кино. Осталась бы дома, пила свое молоко.
Папа играл в шахматы с компьютером. Мама отбеливала почерневшую газовую плиту.
Инга отвела взгляд от искаженной в струящемся стекле улицы. Гулять хотелось, но сырость она не любила.
В комнате у Альбины висел огромный плакат «Kiss». Приходя сюда, Инга всякий раз с опаской косилась на четверку черно-белых рожиц. Они казались подавленными собственным гримом. Это выглядело вполне нормально, потому что подавленность в Инсмуте была чем-то свойским, местным. Особенно в сезон оглушающих осенних ливней.
Влажно поблескивали клавиши стоявшего под плакатом фортепиано. Инга обычно задерживалась здесь на несколько минут, пытаясь вспомнить, где в этом зеброподобном чередовании скрывается «до». Но появлялась Альбина и властным тоном произносила:
– Брысь.
И тут же кидалась на кровать, головой в подушку. Обнимала игрушечную панду и говорила:
– Нет, я этого не вынесу.
– Свет на нем клином сошелся? – мама появлялась в комнате с тряпкой в руках и принималась за пыль.
– Тьма на нем сошлась. Мама, он мне нужен.
– Да куда он тебе, мрачный такой? Вон Альберт повеселее.
– Альбик. Светлый человечек. Я его недостойна.
– А Бруно твой тебя достоин?
– Один любит меня. Второго люблю я. Нужно что-то с этим делать.
– Ты сама хоть знаешь, что тебе нужно?
– Мне нужно, чтоб все – наоборот…
На следующий день Инсмут был так же оглушен небесным низвержением. Вода неслась вниз по лестницам, захлестывала автомобили, затекала в карманы и за воротники. Тяжелые капли подпрыгивали на мостовой, лопались на верхушках бьющих в небо фонтанов.
Даже в самый непроглядный ливень в Инсмуте неизменно работали все фонтаны. Две сотни с лишком или что-то около того. Вокруг них, у снабженных навесами бордюров, ютились голуби. Нерасцвеченная сизая масса – но в каждой стайке обязательно мелькали альбиносы, с накрахмаленными крыльями и грудкой. Крахмальные голуби выглядели совсем понуро и, казалось, не ворковали даже во время нечастых прояснений, когда природа переводила дух, чтобы всего через полчаса разразиться новым потоком слез.
Альбина днями напролет бродила по улицам. Капюшон осеннего плаща поднят, руки утопают в широких круглых карманах. Концы длинных волос безжизненно болтаются на ветру, слипшиеся под дождем почти до дредов. Карманы давно превратились в два маленьких болотца. Руки бьются в них от ледяной дрожи.
На верху каждой каменной лестницы она застывает, раскачиваясь от ветра, толкающего в спину, а потом стремительно слетает вниз, уворачиваясь от чужих сумок и зонтиков.
Инга дожидалась своего выхода, как актриса не чает, когда в зале погаснет свет. Она выходила из дома с наступлением темноты, или, лучше сказать, с помрачением дня. Тротуар растекался по дороге густой зеркальной нефтью, ресницы растекались по чьим-то щекам обильной дешевой тушью. В вывихнутые суставы косых переулков заползала паранойя.
Кроме мутных, чуть-чуть подцвеченных бензином потоков улицы наводняли молодые люди, густо посыпанные пудрой. Инга слегка поеживалась, когда видела вблизи готов. Она слышала, что в других городах они тоже есть. Но инсмутские были, несомненно, самые мрачные, меланхоличные и самые черные из всех. Даже серебро на их пальцах и шеях давало зловещий черный отблеск. Впрочем, это могло быть отражение их собственных капюшонов или даже одежды проходящего мимо трубочиста.
Альбина во время своих прогулок не обращала на них ровно никакого внимания.
Субботний вечер. Она подошла к газетному киоску. Правая витрина была закрыта длинноволосой фигурой в плаще. Определяющим признаком послужили широкие плечи.
– Молодой человек, подвиньтесь, пожалуйста.
Медленный поворот: Альбине ухмыльнулось миловидное, опушённое ресницами личико с выпуклыми черными губками.
– Ох… Извините, пожалуйста. Вы со спины похожи на парня.
Накрашенные губы низким голосом произнесли:
– А с лица я на кого похож?
– Ох-х-х… – Альбина, совсем смутившись, подавилась извинениями и спешно нагнулась к окошечку:
– «Вечерний Инсмут», пожалуйста.
Яркий глянец, за исключением пары автожурналов, давно был вытеснен с прилавков грязновато-серыми еженедельниками, напечатанными на четырежды переработанной бумаге. От нескончаемой мороси она буквально раскисала в руках, так что читать газеты можно было только дома. Впрочем, никто бы и не догадался читать на улице вечером: фонари непрерывно мигали, жмурились и, казалось, были готовы раскачиваться от сильного ветра.
В такие вечера все инсмутцы посиживали дома, играя в шашки, домино или ролевые игры. Причем кубики в последних всегда были белые с черными точками.
По прочим предпочтениям жители Инсмута условно тяготели к двум противоположным полюсам. Бруно и Альберт жили на разных полюсах, но делили одну лестничную площадку. Альберт как-то раз забежал к соседям – допустим, раздобыть спичек. Облокотился на компьютерный стол и чуть не раздавил диск с черной обложкой. Это был «Черный альбом» «Металлики». Альберт поморщился, будто угодил рукой в сливочное масло. Сам он слушал «Белый альбом» «Битлз».
– Как можно?..
Бруно, длинноволосый брюнет в черепастой толстовке, исподлобья посмотрел на аккуратно причесанного блондина. Спички – легковоспламеняющийся предмет.
– Как можно слушать всякий напряжный бред про то, как все плохо?
– Как можно слушать всякую сладенькую чушь про то, как все хорошо?
– Ты ничего не понимаешь в жизни.
– Зато я неплохо разбираюсь в смерти. Мой папа – патологоанатом.
Остальные инсмутцы, если не считали себя готами, не слушали ничего, кроме шума дождя. В крайнем случае, из легкой, ненавязчивой музыки им оставался разве что «Бэк фо гуд» «Модерн Токинг». И то из-за черно-белой обложки.
И вообще вся жизнь в Инсмуте концентрировалась вокруг двух цветов: монотонного белого и тусклого черного. Ничего страшного не было бы в этом непреходящем контрасте, если б не вода. Инсмут захлебывался в собственных осадках. Он просто не просыхал. Затяжные ливни наполняли его до краев всхлипами и хлюпаньем. И на этом вечно сыром листе постоянно смешивались две акварели. А черный и белый при смешении дают известный цвет – вот что и было страшно. Сумерки, ожидание ночи превратились в общий стиль.
Инга давно бы уехала отсюда. Но куда, на чем, как? Она сидела на крыше, у самого края, и смотрела вниз. На балконе, прямо под ней, два гота мрачно подставляли свои ирокезы редким, но крупным дождевым каплям.
– …Уже собрались, всё, уезжаем. Навсегда. Уже сели в вагон. До отправления десять минут.
– И что?
– И в последний момент мама находит у Алика какую-то инфекцию. Истерика.
– Только не говори, что вы вернулись.
– Вернулись. Мама сказала, что с больным Аликом она никуда не поедет.
– А потом?
– Дома у Алика поднялась температура.
– …А после?
– Собрали вещи. В ночь перед отъездом – у него обострение. Вызов на дом.
– …А когда он выздоровел?
– Лучше бы он сдох. Папа подтянул свой бизнес, и мы остались здесь.
– Да-а…
– Я же говорю, этот город никого не отпускает…
Инга слушала, разглядывая картонные силуэты далеких призрачных домов. Туман.
Один из готов поднял голову и уставился на нее зеркальными стеклами, в которых плясали блики от освещенного окна.
– И как у нее голова не кружится…
«И как они вечером бродят в потемках – да еще в черных очках», – подумала Инга, изучая летучих мышей на их одежде.
Молчание.
– А кто есть этот Алик?
– Да карликовый пинчер… Пошли, холодает.
Перед сном Инга заходила к сестре. Альбина сидела в кресле, уже в пижаме, и с серьезным видом читала Эдгара По. Дочитав очередной рассказ, она зевала и наставительно смотрела на Ингу.
– Вот так. И ничего не изменится.
Та уже потихоньку начинала верить.
– Один нужен мне, другому нужна я. И ничего с этим не сделать...
Но однажды на одной из ночных промозглых улиц Инга увидела необычный автомобиль. Явно не из местных. В инсмутской палитре не было ярких цветов. В крайнем случае, оттенок раздавленной вишни, многажды втоптанной в грязь. А этот поблескивал в темноте – ярко-желтый. И играл в нем не «Радиохэд», как в других машинах, а нечто бесконечно далекое от холода и дождя. Инга не знала, как называется эта музыка, но перед ней вдруг материализовался высокий бокал с коктейлем и кусочком желтого апельсина, похожего на солнце Ямайки. И тут же исчез. Она подошла ближе.
По очертаниям в машине угадывался скакун элитной породы. Даже дождевая вода стекала с нее по-особенному, не так, как с других автомобилей – будто кто-то свыше протирал машину бумажным платочком. Низкое брюхо экзотический зверь почти распластал на мостовой.
Хозяин рысака открыл заднюю дверцу и извлек на свет фонарей большую коробку, перевязанную розовой лентой. Тут его отвлек звонок. Инга улучила минуту, когда он отвернулся, и тихо проскользнула в салон.
Спустя полчаса он вернулся. Инга сидела не шевелясь. Когда смазанные пятна фонарей дрогнули и мягко поплыли назад, она припала к окну. Мимо скользили нахмуренные дома, изливавшие печаль по водосточным трубам. Дергающиеся в неоновом тике вывески баров, где глухо ухали готические вечеринки. Зловещие фигуры памятников, похожих со спины на готов. Инга покидала его навсегда – вечно погруженный в сумерки город-утопленник.
Если верить байкам, основатель Инсмута, давший ему название, был большим поклонником Лавкрафта. Впрочем, это никого не интересовало.
Когда тяжелый силуэт, разбухший в пелене потопа, остался далеко позади, Инга оперлась пушистыми лапками о стекло. Город медленно исчезал во тьме.
Человек за рулем обернулся.
– О, а ты откуда взялась?
Он повел рукой в воздухе:
– Кис-кис!
Инга ловко прыгнула на переднее сиденье и замерла, рассматривая пунктирный позвоночник дороги. Белоснежные лапки и мордочка, угольные хвост и спина. Черно-белый кадр хроники Инсмута... Но все-таки это был побег.
Ингу переполняло предчувствие нового. Немножко тревожное, немножко грызущее, но в целом – бесконечно прекрасное. Новый город, где все будет ярко.
Он оставит ее на первой же помойке, ибо зачем ему кошка? В ярком городе у него и без того полно забот. Кошка узнает, что красок в палитре хватает не на всех… Но это будет потом, а для Инги «потом» не существовало. Для нее действовало лишь «сейчас», исполненное ни с чем не сравнимого чувства. Инга знала, что эти отрывочные радужные ощущения, законсервированные в виде воспоминаний, – единственное, что ей останется, когда она шагнет за порог своей недолгой кошачьей жизни.
И человек за рулем понимал, что он не унесет с собой в могилу свою машину. Только эту ночь, влажный блеск асфальта и сидящую рядом кошку, загадочно глядящую вдаль.