Давно уже не было черносотенцев, лагерей и газовых камер. Даже безродные космополиты и убийцы в белых халатах уже стали как-то подзабываться. То, что царский закон о черте оседлости сменила подзаконная процентная норма, конечно же, раздражало, угнетало, нервировало, но никакого сугубого страха на живущих под нормой не наводило и в дрожь не вгоняло. Так что жизнь была в общем-то более или менее обыкновенной.

Коллективные опыт и разум, несмотря ни на что, говорили им, что обстоятельства могут изменяться стремительно и необратимо, и тогда уцелеть удается тем только, кто не на виду, тем, кто не привлекает к себе внимание двуногого стада; поэтому — при любых обстоятельствах — нужно стараться быть неразличимым в толпе, а еще лучше — постараться стать совершенно невидимым.

Три поколения женщин, потерявших в лихолетьях минувшего времени драгоценных своих мужчин и многих, и многих близких, теперь, изо всех своих слабых сил, защищали единственное свое продолжение: старались растить дочку, внучку и правнучку до того неприметной, что иногда (до времени) сами сомневались в реальности Анечкиного существования.
Девочка даже знания свои в школе, по их настоянию, выявляла не в полную силу. Впрочем, данные у Анечки от природы были прекрасные, усердие и трудолюбие замечательные, так что троек в табеле никогда не водилось. Нет, гениальными способностями она не обладала, но живой и дотошный ум в сочетании с прилежанием и упорством давали очень хорошие результаты.
Тем не менее, свойства серой, замкнутой мышки-тихони отлично работали; и если б ее одноклассников спросили однажды, как Анечка учится и что из себя представляет, то большинство из них вряд ли смогло бы что-то внятно ответить.

Один только раз серый панцирь, после долгих и трудных домашних сомнений, на миг решились разрушить, но в страшной панике снова надвинули на улитку непроницаемый домик, и ко всеобщей семейной радости все тогда всеми благополучно и быстро забылось.

А случилось так, что под Новый год их восьмой класс пригласили… в театр! На «Золушку». Анечка никогда еще на такое грандиозное представление не попадала. Ну, утренник в детском садике, ну, провинциальный театрик где-нибудь в доме отдыха, ну… Нет, огромный роскошный театр совершенно на все это не походил. Ни на йоту!
Это был праздник такого масштаба, что пятнадцатилетней девочке, прожившей всю свою жизнь в скорлупе, под домашним арестом, под неусыпным надзором… Нет, никакими словами не передать волнение праздничное, немыслимое, необыкновенное… Все, даже библиотека, на задний план отступило, все растворилось в волнующем предвкушении чуда, предвкушении счастья. С ней творилось такое, такое — что и маме и бабушке передалось (прабабушки уже не было). И тогда вдруг, в нарушение всех и всяческих правил, решили, что пошьют девочке ПЛАТЬЕ. В ателье, настоящее, праздничное, о каком Анечка после ужасных коричневых (бес)форменных своих балахонов даже и мечтать не могла.

И пошили! Голубое, кримпленовое, с воротничком-стойкой, удлиненной немного талией, нескромной самую капельку юбкой, открывающей стройные ножки; а к нему купили еще красные — чешского стекла — бусы и вишневые туфли-лодочки на каблучке. А волосы, обыкновенно закрученные в уродливый пук, распустили, и теперь они широкой ночною рекой струились на плечи.

Господи, что это был за день, что это был за чудесный, поразительный, неописуемый день! Смуглые щеки девочки от немыслимого волнения тихо алели, темные глаза лучились… Она вся была свет и порыв — чистый, безбрежный и бездонный восторг. Эту разительную, просто невероятную перемену не только учителя, но и толстокожие одноклассники с одноклассницами углядели: шептались, пожимали плечами, глазки закатывали, головами крутили… А Анечка ото всех держалась поодаль, и ни с кем совершенно, совершенно ни с кем не общалась. И не только из-за всегдашней своей привычки держаться уединенно, но и потому, что никого, ничего не видела, не замечала: все, все чувства на свете заполнил, затопил удивительный, невиданный праздник…

Потом были длинные зимние каникулы, а после них Анечка появилась в классе во всегдашней своей коричневой невзрачной хламиде, во всегдашнем своем тусклом, непримечательном облике; время и устойчивый стереотип изо всех голов Анечкин странный праздничный образ вытеснили, и никто в классе о чудесном ее превращении больше даже не вспомнил. И все снова потекло рутинным своим чередом.

Наверно, все было бы в будущем так, как трем женщинам и мечталось — тихо и мирно. Анечка выучилась бы, может быть, вышла бы замуж, может быть, детки бы появились, может быть… Не суждено всему этому было случиться. Случайность, нелепость, дикая непредсказуемость бытия… Знать бы, где падать!
Не надо, не обвиняйте в банальности: просто не знаю, как выразить свои чувства, как объяснить все, что дальше произошло.

Книги всегда были Анечке в радость — ведь такая отдушина в одинокой и тусклой обыденности. К тому же самая лучшая в городе детская библиотека находилась совсем-совсем рядом, даже дорогу переходить не приходилось. Поэтому ее с пятого класса раз в две недели отпускали одну взять новые книги — одну, представляете!
Впрочем, бабушка еще долго страшилась этих самостоятельных библиотечных походов. Ей все казалось, что девочка может заблудиться или — ужасно даже представить — как-нибудь потеряется. Поэтому Анечке в карман платья, в пальто и сумку укладывались записки с адресом, именем и фамилией, а на шею, на прочном черном шнуре — на всякий пожарный — вешался ключ от квартиры. Анечка этот ключ на шее терпеть не могла! Только переступала порог — снимала немедленно, и — в знак протеста — принималась вертеть на пальце — как будто бы это пропеллер, а она вертолет — и вприпрыжку стремглав летела в библиотеку.

Это стало традицией, ритуалом, постоянной чаянной радостью. Она всегда долго и обстоятельно бродила среди стеллажей, наслаждалась таинственной, завораживающей тишиной огромного абонементного зала, удивительным, ни на что не похожим запахом библиотеки, подходила к знакомым авторам, здоровалась, трогала книги, брала какие-то в руки, листала, вглядывалась и вслушивалась в чужие имена и названия… И, наконец, выбирала! А потом в предвкушении счастья опрометью неслась домой, забиралась тут же с ногами в широкое старое кресло и перед тем, как начать читать, еще долго листала страницы, стараясь представить, что ждет ее впереди.

Однажды, в начале девятого класса, к ней в руки попала замечательная трилогия Юрия Германа. Она не читала, залпом глотала каждую новую книгу, жила эти дни, как в тумане, всей душою, всем сердцем — совершенно всей сутью — переселяясь в иную, отважную и бескомпромиссную жизнь…
Анечка вдруг повзрослела окончательно и бесповоротно, обрела духовный, душевный стержень, и мечта стать врачом с этих пор овладела ею полностью, сделалась целью жизни, ее безраздельным и непререкаемым смыслом. Она стала читать все подряд о врачах, болезнях, истории медицины, борьбе с чумой и холерой… С беспредельным упорством штудировала биологию, химию, физику — все, что давало возможность поступить в медицинский вуз. Именно в медицинский, потому что ни о каких прочих профессиях с этих пор речи быть не могло. Правда, как-то раз бабушка попыталась Анечку от этой ужасной, совершенно лишенной в их положении всякого смысла, блажи отговорить, но, к своему величайшему изумлению, получила отпор — мягкий, но такой по-взрослому категорический, что больше об этом даже и не заикалась.

Анечка так же, как раньше, жила отстраненно от всех, совершенно одна. Но это была теперь отстраненность абсолютно иного свойства — глубочайшая сосредоточенность зрелой личности, поглощенной всецело достижением цели. Учителя только головами удивленно качали, видя в девочке столь разительную, не понятно как и отчего произошедшую перемену. Она постепенно становилась гордостью класса, но, видимо, что было более чем очевидно, изменение статуса Анечку ни в малейшей степени не волновало. У нее просто ни времени, ни желания не было задумываться о всяких несущественных глупостях. Может, поэтому одноклассники совершенно спокойно отнеслись к такой перемене, и завистников, зложелателей в классе у Анечки не появилось.

Два года, насыщенные всепоглощающей, непрерывной учебой, пролетели со скоростью неимоверной, чудовищной; и до цели теперь оставались всего только вступительные экзамены. Всего только…

В медицинский таким, как Анечка, вход был заказан — категорически. Стопроцентный провал — гарантирован. Нет, исключения, разумеется, в трех случаях делали: за огромные деньги, по высокому блату и, изредка, — в случае исключительных, экстраординарных способностей. Но так, к слову, и в царской России происходило!
Денег и блата в Анечкиной семье отроду не имелось, а исключительным даром, как я уже говорил, Анечка, к сожалению, не обладала. Да, была очень способной, трудолюбивой, упорной, но — не гениальной. Впрочем, врач бы, наверное, из нее получился отличный, такой, на каких вся практическая медицина только и держится, но…

Но на беду свою, Анечка выросла интровертом типичнейшим, абсолютным. Никаких качеств воительницы или других каких, дающих возможность отстаивать жестко и безоглядно свою правоту, давать бой и отпор любому, кто на них посягнет — не было и в помине, да и быть не могло. Потому что не приходилось ей до сих пор достоинство свое защищать и отстаивать. Повода не было. Так что опыта — ни малейшего.
Вот почему экзамен у Анечки, проходивший по отработанному и неоднократно разыгранному сценарию, закончился тем, чем и должен был — по определению.

Проклятая физика! Чаще всего на ней именно — шельмованием всяким, да подковырками — и заваливали. Впрочем, в ее случае обошлись много проще — обыкновенным театром.

Экзаменаторов было двое: желчный вертлявый дяденька лет пятидесяти и довольно молодой еще человек, но уже быстро лысеющий, полноватый и вялый. Они орудовали безукоризненным, отлично спетым тандемом. Не успевала Анечка открыть рот и начать отвечать на вопрос, как парочка принималась громко беседовать между собой о каких-то своих насущных институтских проблемах. Но только Анечка от смущения замолкала, как упитанный ленивым, расслабленным голосом осведомлялся:
— Забыли? Не знаете? Может, перейдете к следующему вопросу?
Анечка собиралась, снова начинала рассказывать… и громкая дружеская беседа немедленно возобновлялась. Так несколько раз повторялось, пока Анечку окончательно не выбили из колеи: на глазах у девочки закипели слезы, губы дрогнули, и стало понятно, что иезуитская цель частично достигнута — она вот-вот разрыдается. Тогда желчный вдруг подхватился, подошел к окну, раскрыл настежь и стал что-то там в институтском дворе выглядывать. Анечка, разумеется, сидела в ожидании молча, а дядечка-экзаменатор, наглядевшись в окно, закурил и, пуская на улицу дым, громко осведомился:
— Так будете отвечать, или как?
Анечка промокнула глаза, изо всех сил сосредоточилась… Но не успела она и десятка слов произнести, как от окна раздался начальственный окрик:
— Вы что, не ели сегодня? Я вас совершенно не слышу! Громче, наконец, можно?!
Громче Анечка уже не могла. Нервная спазма цепкой рукой сжала горло, и она больше слова вымолвить была не в состоянии.
Видя, что тактика принесла результат — окончательный и бесповоротный, желчный ублюдок выбросил сигарету, оторвался от подоконника, взял в руки Анечкину экзаменационную книжку, с презрительной миной поставил «три» и расписался, вялый тоже закорючку поставил и со словами:
— Все. Можно идти. Скажите спасибо, за «тройку». — швырнул ее Анечке. А потом издеватели снова заговорили о чем-то своем.

Это был полный провал. При таком бешеном конкурсе поступить с тройкой нечего было и думать. Анечка горько проплакала до утра, утром ушла из дома и где-то бродила до вечера, потом, тупо уставившись в стену, долго сидела на кровати, раскачиваясь, как маятник, пока от неимоверной физической и душевной усталости не упала головой на подушку и не забылась мертвым, оглушающим сном.

На сочинение — последний экзамен — Анечка не пошла, а через несколько дней устроилась на работу — санитаркой в городскую больницу, совсем рядом с домом. Она стала мыть полы в палатах и коридорах, убирать туалеты, выносить судна и утки — выполнять всю самую черную и тупую работу, какая только была. Еще поступила на вечерние курсы — подготовительные — при мединституте и училась, училась, училась…
Санитарки местные — все сплошь тетки из пригородов — поначалу, как водится, пытались ей дедовщину устроить, но потом, видя Анечкино исключительное трудолюбие и упорство, характер покладистый, добрый — защищать даже стали. И сестра-хозяйка — начальница — при поддержке всех прочих — с парочкой сущих мерзавок разобралась моментально, когда те всерьез стали Анечку доставать, подставлять, да работу свою на нее переваливать.

А незадолго до нового года произошло событие удивительное, совершенно неправдоподобное: ее вдруг после работы стал поджидать cимпатичный молодой человек — застенчивый и молчаливый. Анечка даже представить себе не могла, откуда кавалер этот взялся. Он в любую погоду по нескольку раз в неделю встречал ее после работы и потом молча шел следом до самого дома.
Ее мучило такое ужасное любопытство, что однажды она позволила таинственному поклоннику приблизиться и заговорить; он оказался фельдшером со скорой помощи — и тайна рассеялась. Впрочем, она все равно его появлением удивлена была необычайно; так сильно, что даже несколько раз согласилась прийти на свидание. Только он Анечке, совсем не умевшей общаться, погруженной в себя на немыслимую глубину, не понравился, показался тогда, к сожалению, совершенно не интересным, да и времени эти шатания отнимали сверх всякой меры.
Так они и расстались по ее настоянию, хотя у нее еще долго при воспоминании о молодом человеке щеки неожиданно воспламенялись, на губы улыбка слабая набегала, сердце вздрагивало тихонько… И странно так на душе становилось. И если б он как-нибудь объявился вдруг снова… Но он не объявился.

Год пролетел очень быстро, почти бессобытийно. Разве только неожиданное ухаживание симпатичного фельдшера… А так — ничего больше — работа, учеба.

На очередных испытаниях Анечка опять провалилась. Один балл только не добрала.
Как лунатик — ничего не видя, не слыша — дотащилась до дома, рухнула на пол в прихожей и захлебнулась, забилась в неукротимой, тяжелейшей истерике. Такой, что, объятая смертным ужасом, бабушка еле смогла набрать номер скорой.
Ей укол сделали, таблетки выписали и даже больничный на три дня дали. А через три дня она снова пошла на работу в больницу — с опухшим, дрожащим лицом, закушенными губами — полуживая, такая… Народ говорит, — краше в гроб кладут. Даже видавший виды больничный люд взволновался.

На следующий день зав. отделением — умный, дошлый, и Крым и Рим прошедший мужик, которого за глаза иначе, как «дед Петро», в больнице и не называли, — вызвал Анечку в свой кабинет, усадил, налил ей горячего чаю и осторожно, чтоб беднягу несчастную еще больше не напугать, стал с нею беседовать:
— Что, Анечка, не поступила?
Я знаю, что два раза уже.
Да не убивайся ты так. Если в лоб не выходит, в обход всегда надо идти.
Не бывает безвыходных положений. Ты эту затею с институтом попробуй оставить — на время.
Нет, нет, ты сиди, не спеши, дослушай хотя бы. Я вот что хочу предложить: у меня жена в медицинском училище преподает, я вчера с ней поговорил, она все учебники, все методички, все, в общем, что тебе будет нужно, принесет, и на следующий год попробуешь не в институт, а в училище к ним поступать. Ну, получишь сначала среднее образование — не беда, совсем близко к профессии подойдешь, да и лучше это, чем тряпкой махать, — а там видно будет. Согласна?
Ну что ты молчишь? Да, чуть не забыл совсем. У меня для тебя еще одна новость есть. Кастелянша в конце ноября уходит за внуком смотреть. Я с главным переговорил, ты можешь, если согласна, занять ее место. Времени у тебя на учебу будет побольше, да и работа полегче.
Ну что ты, не плачь, ну, не плачь. Перемелется, девонька, все, вот увидишь, все перемелется.

В училище Анечка через год поступила. Бабушка всего несколько месяцев до события этого не дожила. Поэтому они с мамой вдвоем свой маленький праздник отметили: стол накрыли, вина по капельке выпили, поплакали на плече друг у дружки и в кино на последний сеанс сходили.
И время дальше пошло. Анечка стала учиться и в больнице своей по вечерам подрабатывать; и как дед Петро ее от затеи этой не отговаривал, она на своем настояла, потому что представить себе не могла, что из-за училища, хоть и на время, может расстаться с больницей. Потому что учеба в училище — была всего только уступкой непреодолимым, безжалостным обстоятельствам, и никак по-другому она это свое поступление не рассматривала.

Странные это были три года. Анечку ни на день не покидало ужасное ощущение бездарности, промежуточности, компромиссности происходящего. Особенно в первый год учебы, когда она не жила, собственно, а существовала в непрерывном, неутолимом ожидании того времени, когда снова можно будет попробовать исполнить мечту. У нее даже несколько раз в этот год случались истерики, но не сильные: их быстро купировали и последствий особенных они, кажется, не имели.
Даже то, что к концу учебы ее уже совершенно спокойно оставляли в больнице дежурной сестрой, удовольствия, удовлетворения не приносило. Стремление стать врачом — и только врачом — оказалось таким всесильным, так захватывающим все существо, что остальные желания казались немыслимо мизерными, отходили не на второй, а на третий и даже четвертый план.

Получить красный диплом, дающий — пусть и эфемерные — льготы, не вышло. Работа, учеба, домашние хлопоты, потому что мама вдруг быстро стала сдавать… Не получилось. Еще год после училища она отработала в горбольнице, пропадая над учебниками целыми вечерами. Чувствовала она себя плохо. Внутри постоянно что-то противно дрожало от неуверенности и напряжения. Она понимала отчетливо, что ей нужен отдых, что нужна передышка, что нужно набраться сил, успокоиться… Но все это было только теоретически. А на самом деле она не могла уже остановиться. Мечта не давала ей жить, не давала дышать, повелевала судьбой!..

Ее провалили. Снова. Такой ужасающей перегрузки психика выдержать оказалась не в состоянии. Она долго лежала в больнице; у нее были судороги; начинались галлюцинации; окружающих она не узнавала, впадала в истерику… Вылечить не удалось.

Ей опять, как когда-то в детстве, в карманы кладут большие бумажки с адресом и фамилией и на шею вешают ключ на черном шнурке. Ключ, как и в детстве, она ужасно не любит и снимает при первой возможности, чтобы крутить, как пропеллер.

Целыми днями она безучастно, бесцельно бродит по всему городу, крутит на пальце железный ключ на шнурке и улыбается. Иногда подходит к кому-нибудь и заговаривает. Обязательно спросит, здоров ли, нет ли температуры и, не дожидаясь ответа, идет себе дальше.

Она бродит по городу, улыбается и крутит на пальце железный ключ на шнурке, и никакое паскудство двуногих больше ей не угрожает.