Рённе, молодой врач, в свое время много занимавшийся вскрытиями, пересекал Германию с юга на север.
В течение двух лет он состоял на службе в одном патологоанатомическом институте и за это время без лишних размышлений пропустил через свои руки около двух тысяч покойников. Как ни странно, по непонятной ему самому причине, это как-то утомило и опустошило его, и последние месяцы он провел в полной бездеятельности.
Сейчас он сидел в самом углу вагона, смотрел в окно по ходу поезда и про себя комментировал проплывающие перед взором пейзажи:
— Итак, мы едем через виноградные угодья, по холмам, плавно переходящим в равнину, мимо пурпурных разливов дурманящего мака. Не сказать, пожалуй, что очень жарко: небо залито голубизной, с берегов реки веет влагой. Селения прямо-таки утопают в розовом цвете: некоторые дома обвиты розами от цоколя до самого карниза. Я хочу купить себе книжку для записей и карандаш. Хочу сразу как можно больше записывать, чтобы ничего не пропало. Я так долго жил, а все куда-то кануло так бесследно...
...или это было со мной с самого начала? Не помню...
Долина сменилась горами. Его глаза отдыхали от света в многочисленных тоннелях, каждый раз готовясь к радости созерцания обновленной, богатой цветовой палитры за окном.
Мужчины в полях на сенокосе...
Мосты из дерева... Мосты из камня...
Дальше, за горами — город. А здесь, рядом — коляска перед деревенским домом.
Веранды, балконы, и тут же каретные сараи, поставленные прямо в лесу, на самом верху горной гряды.
В этом предместье Рённе должен был на несколько недель заменить главного врача.
Он подумал:
Жизнь так всемогуща.
Он внимательно рассмотрел свою правую руку:
Вот рука. Он не может дать всему этому пропасть.

Больница располагалась высоко в горах. На территории лечебницы не было никого, кроме служащих и больных.
Настроение у Рённе стало приподнятым. Обговаривая с сестрами — внешне холодно и отчужденно — мелкие служебные вопросы, внутри он просто лучился в ореоле своего одиночества.
Приступив к должности, молодой доктор предоставил возможность персоналу делать все самому: приводить в действие рычаги, крепить лампы, запускать движок генератора, освещать лампами при помощи зеркал то один, то другой необходимый объект. Ему доставляло удовольствие наблюдать, как применение теоретических знаний на практике позволяло устранить целый ряд трудностей: решение одной проблемы поддавалось грубой силе, которая доступна разве что кузнецу, другая требовала осторожного и точного, достойного руки часовых дел мастера, прикосновения.

Доктор Рённе поколдовал над рентгеновской трубкой, потом сдвинул ртутный столбик кварцевой лампы, тем самым расширив щель, сквозь которую луч света падал на чью-то спину, ввел лейку в ухо, взял вату и оставил ее лежать в слуховом канале пациента. Затем он приступил к исполнению своих, как он считал, обязанностей уже по отношению к хозяину уха: он стал выяснять, какие у него представления о фельдшерах, о хорошем враче. Дальше — больше: что больной думает о лечении, о доверии вообще, о счастье для всех, а также: в какой из судьбоносных точек пересекается удаление жидкости из его уха с духовностью?
Одно неловкое движение... Невезение, да и только!
Рённе взял деревянную дощечку с ватным тампоном на ней, приладил ее к пальцу, потом забинтовал все вместе и стал думать: как же это случилось?
Пока он обслуживал свой собственный палец, словно нечто от него далекое, а может, от него только что сбежавшее, — и до того момента, пока вдруг не почувствовал нарастающую боль, он внимательно прислушивался к своему внутреннему голосу. А тот, будто издалека, вел с ним беседу:
...ладно, если бы ты сломал палец, когда перепрыгивал через яму в лесу или споткнулся о незамеченный корень... Кстати, с таким же успехом это могло бы произойти из-за шалости или легкомыслия...
В общем, раздумья были о том, в какой глубокой связи с хитросплетениями судьбы может находиться произошедшее с ним маленькое несчастье.

В больнице считалось нормальным, когда под благовидным предлогом безнадежные больные выписывались домой. Тем самым служащие избавлялись от неизбежных спутников смерти — физиологических неопрятностей и лишней бюрократии. Как раз к одному из таких пациентов подошел сейчас Рённе и принялся осматривать его: свежие шрамы после операции спереди, сзади — спина с пролежнями, между тем и другим — рыхлая отживающая плоть. Врач поздравил мужчину с «успешно» проведенным лечением и проводил его взглядом, когда тот, едва волоча ноги, побрел из палаты.
Рённе размышлял:
Он пойдет домой и будет воспринимать боли как тягостные побочные явления, что сопутствуют выздоровлению и возвещают обновление организма; еще он будет указывать сыну, поучать дочь, ценить обывателей, привлекать к себе внимание соседей, пока не пойдет кровь горлом и не настанет та ночь...
Тот, кто убежден, что слова существуют только для лжи, мог бы сказать, что именно сейчас он получил еще одно подтверждение своей правоты. Но будь все действительно так — я не хотел бы при этом присутствовать. Каждый человек нуждается в слове — в добром слове, чтобы выстоять в этой жизни.
Мне очень хотелось бы, чтобы я соврал, когда напутствовал этого обреченного словами" счастливо на-гора¹"

Застигнутый и потрясенный нахлынувшим, ты сидишь утром за завтраком.
В глубине души тобой исподволь овладевает предчувствие: главный врач уедет, ты поедешь его замещать.
Ты только что встал с постели, взял булочку и теперь ешь ее в раздумье, а завтрак уже работает на тебя.
Это вовсе не помешает тебе делать дальше все, что делать надлежит: решать вопросы, выполнять приказы... стучать пальцем правой руки по пальцу левой, под которым находится легкое... подходить к постелям: «Здравствуйте, как Вы себя чувствуете?».

В последнее время с ним все чаще происходило нечто ему не свойственное: он покидал палаты, не поговорив с каждым как следует, будь то кашель или температура в прямой кишке.
Теперь его все больше занимало совсем другое:
Когда я иду по палатам с лежачими больными, я утопаю в каждой паре глаз, на меня надеются и обо мне думают. Они ассоциируют мое появление с приятными или важными для них вещами: ведь и я непременно окажусь там, где мы все увидимся...
а может быть, они связывают мое имя всего лишь с тем, что здесь им дали пожевать кусочек корочки².
Когда-то и у меня были, как у всех, два глаза, но они были направлены в обратную сторону — внутрь.
Да я существовал. Собранно и бессловесно...
И куда же я пришел? Где я? Маленькое трепещущее создание, несомое ветром.

Он вспоминал, когда это началось, но так и не смог вспомнить:
...я перехожу улицу и вижу дом, он напоминает мне дворец во Флоренции, но оба мелькают видением и тут же исчезают...
Что-то отрицательно влияет на меня сверху... мои глаза не имеют зацепки. Пространство отяжелело беспредельно... оно стекло в одно место... наконец-то. Развалилась скорлупка, которая несла меня по течению...

Частенько, когда он возвращался с таких обходов в свою комнату, он поворачивал свои руки туда-сюда и разглядывал их. А как-то одна сестра подсмотрела, что он руки обнюхивал. Точнее сказать, обследовал их, словно проверял качество воздуха, от них исходящее. По словам сестры, он сложил вместе ладони, сжатые в кулаки, потом приоткрыл их и повернул кверху, не отрывая один мизинец от другого. Дальше он начал делать движения большими пальцами, словно разламывал на две половины большой мягкий фрукт, а может, разгибал что-то упругое.
Она рассказала об этом другим сестрам, но что бы это могло значить, не мог предположить никто из персонала, находившегося тогда в ординаторской.
Однажды утром на хозяйственном дворе в больнице забили какое-то крупное животное. Новый заместитель, по всей видимости, случайно подошел как раз в тот момент, когда несчастному разбили голову. Он вынул студенистую мозговую массу из головы, взял в руки и развернул обе половинки. Тогда сестра, тоже при сем присутствовавшая, узнала то самое движение, которое она наблюдала во время обхода. Одно с другим женщина никак не связала, значения увиденному не придала, о странном жесте вскоре забыла.

Рённе гулял по садам, что раскинулись вокруг лечебницы. Лето расстилало перед ним пестрые цветочные ковры: розы тянули прелестные головки вверх, соцветия змеиных языков раскачивались, чаруя лазурью.
Он шагал по дорожкам, отталкиваясь от благодатного тела Земли — тем самым подпитываясь от него. Теперь, казалось, жизненные силы поступали в организм уже не через кровь, а скорее через подошвы ног.
Молодой человек выбирал дорожки, пролегающие в тени, вдоль которых стояли скамейки. Ему приходилось спасаться от безудержности солнечного света, в лучах которого он чувствовал себя отданным во власть бездыханного неба.

В последнее время персонал стал замечать, что молодой врач уклоняется от своих обязанностей. Он и сам чувствовал, что его угнетает необходимость высказывать свое мнение о чем-либо, когда он разговаривает с завхозом или со старшей сестрой. При одном приближении того «рокового» момента, когда с его губ должно было сорваться веское слово, он чувствовал, что впадает в состояние, подобное нервному срыву.
Ну что можно было по тому или иному вопросу сказать? Если бы то, о чем спрашивали, не случилось так, то оно произошло бы как-нибудь по-другому. Ведь свято место пусто не бывает. А тебе хочется только одного: тихо сидеть в своей комнате и безмолвно смотреть перед собой.
Если он ложился, то лежал уже совсем не так, как тот человек, который несколько недель назад прибыл сюда через горы с берегов далекого озера. Казалось, он возрос именно на том месте, где сейчас лежало его тело, а теперь ослаб от собственного долголетия: на кровати вытянулось что-то застывшее и мертвенно-бледное, такое же, как те исхудавшие тела, с которыми он имел дело.
Доктор и теперь подолгу продолжал заниматься своими руками.

Сестра, которая за ним присматривала, успела его полюбить. Он говорил с ней всегда с мольбой в голосе, хотя она не вполне понимала, о чем идет речь.
Часто он начинал несколько насмешливо:
Знаю я эти инородные формообразования... ведь я держал их в руках...
Тут он делал тот самый жест и тут же переключался:
...они живут по законам, которые написали не мы, и их суть, их наполнение интересует нас так же, как химический состав воды в реке, по которой мы плывем...
И вдруг добавлял совсем потухшим голосом, во взгляде — ночь:
речь идет о двенадцати химических единицах, или цепочках, которые соединились без твоего позволения, и делиться дальше они тоже будут тебя не спрашивая...
Что ей можно было на это ответить? Это был разговор поверх ее головы.
— Рённе больше не служит, он не владеет больше пространством, — сказал он однажды вслух, ни к кому не обращаясь
Теперь он лежал, почти не вставая и едва шевелясь.
Молодой человек запер дверь своей комнаты, чтобы к нему никто не ворвался. Он непременно хотел сам открыть нежданному посетителю дверь и предстать перед ним в полном самообладании.
Он приказал повозке, которая обслуживала больницу, ездить туда-сюда по дороге мимо его окон. Доктор наблюдал за ней, и ему доставляло удовольствие слушать стук ее колес... Это было так далеко... как когда-то раньше... это уводило его в другой город.
Он полулежал все время в одном положении, на пологом кресле. Это кресло-кровать стояло в его комнате, обычной комнате с прямыми углами, комната была в доме, а дом на холме. Если не считать нескольких пернатых за окном, самой важной птицей здесь был он сам. Земля плавно несла его ввысь, мимо звезд, ни разу не тряхнув.
И вот однажды вечером он спустился вниз, к лежачим больным. Он окинул взглядом ряды кроватей, на которых, прикрытые одеялами, покоились ожидающие выздоровления больные.
Рённе смотрел на них: у каждого из них была своя Родина, свои сны, свой дом и свой порог, свое возвращение к нему по вечерам, свои песни, передаваемые от отца к сыну, и все они находились между счастьем и смертью.
Он еще раз бросил взгляд вокруг себя, повернулся и пошел назад.

Главврач, которого замещал Рённе, был милейший человек. Его срочно вызвали назад на службу, но получили ответ, что он задерживается: одна из его дочерей больна.

А молодой доктор все объяснял и объяснял, разворачивая ладони:
...смотрите, я держу их вот в этих, моих руках — сто, а может, тысячу штук... Некоторые мягкие, другие упругие, но все очень текучие... мужские, женские... расползающиеся... полные крови...
А теперь... я держу в руках свой собственный... мозг...
Я обязательно должен исследовать, что со мной могло произойти...
Что, если бы щипцы во время принятия родов чуть сильнее надавили на виски?
А что, если бы меня били все время по голове по одному и тому же месту?
Что было бы с мозгами?
Я всегда хотел взлететь вверх — птицей из расщелины... отныне я живу над ней... в кристалле... а теперь освободите дорогу — я воспарю снова... я уже отдохнул.
На этот раз буду делать обход на крыльях... с моим голубым мечом из ветреницы³... я разорву хмурый день лучом яркого света... я ринусь вниз — туда, на развалины юга... через рваные облака... сквозь заблудшие виски... в распыленные мозги...