Я ослеп. Измучился. Промок.
Я кричу из этой затхлой бездны.
Господи, я тоже чей-то бог,
заплутавший, плачущий, небесный.

Вот бумага. Стол. Перо и рок.
Я. (больной, седой и неизвестный)
Но умру — и дайте только срок,
дайте строк — и я еще воскресну.

Среди столиков траттории,
развлекая оплывших фей,
распевает «Аве, Мария»
постаревший больной Орфей.

Пар почтительно встал над мокко,
да сирокко несет трофей —
дань Магриба, пески Марокко —
чтобы их осенил Орфей.

Словно в сказке, со всей Катании
собрались — не пройти к кафе —
почитатели: меж котами и
голубями поет Орфей.

Что же люди? Жует упрямо и
равнодушно вокруг народ.
Лишь — съедаема — рыба пряная
Восхищенно открыла рот.

Блуждать по лесам, как звери,
да в чаши доить мехи.
Я даже себе не верю,
но верю в твои стихи.

Борей, предсказав потерю,
все плакал, не утихал.
Себе я давно не верю,
но верю твоим стихам.

Шалея от темпа, ритма,
от сердцебиенья слов,
тебе сотворим молитву,
а после — устроим лов.

В экстазе, в безумстве страсти
кровавый возьмем трофей —
певца разорвем на части —
ты будешь моим, Орфей.

Кружатся вокруг менады,
стремительны и лихи.
Не плачьте о нем. Не надо.
Остались — его стихи.

Есть строки — в суматохе наших дней,
из года в год, чем старе тем верней,
чем старе, тем любимей и нужнее.
Смешная страсть. Но с нею я не смею
и — знаешь? — не желаю совладать.
Годами мне по томику гадать:
вот свечи, я угадываю строчку
по шелесту страницы — по глоточку
смакую терпковатый привкус слов,
как пенье птиц — коварный птицелов.

Ты на меня досадуешь, мой брат:
«Кого ж сегодня Реквием тревожит?!
Все это вздор. Важнее во сто крат
быть в наши дни практичнее и строже.
К чему нам блажь умолкнувших повес?
Что нам чума? Свирепствует прогресс!
Нам Мефистофель — детская игра…»

…А я твержу: «Пора мой друг, пора…»

— Да что ж ты не играешь? Глянь-ка: звери.
Пошиты как! Красавцы, как один!
— Ой, нянюшка, кто это там у двери?
— То к батюшке какой-то господин.

Свет-Сашенька, тебе пора ложиться.
Уж поздно. Что ж ты, ангел, весь в слезах?!
— Меня тошнит, и голова кружится,
И мальчики кровавые в глазах.

— Ах, батюшки! Мой светик незакатный!
Ты заболел! Вон, лобик как горит!
— Нет-нет! Беги, узнай, кто этот, статный,
Что с дядюшкой о чем-то говорит.

Да что за наважденье? Нет ответа.
Он видит бунт и лиц кровавых ряд…
— Ах, нянюшка, ну кто же, кто же это?
— Да, Карамзин какой-то, говорят.
.......................................................

«Подать сюда шута! Пусть почитает:
Он лихо врет в стихах из хитрых фраз.
Он где-то там витает — и сплетает
В два счета презабавнейший рассказ!»

И вот он, шут. Под шум и громы смеха
Он вам споет про целый божий свет.
А пир гудит — вовсю идет потеха.
И кость в награду бросят: ешь, поэт.

Он поплетется, грязными руками
Прижавши кость к болезненной груди.
И сядет в уголке, на твердый камень,
Жуя свой приз…
Покой. Огонь гудит.

Он кость свою доест и затаится,
Прикрыв глаза, почти полуживой…
И видит шут: свободен он, как птица,
Несется ввысь дорожкой лучевой.

Он видит землю, без конца и края,
Он видит тайны недр и бытия,
Он, как хозяин, настежь двери рая
Распахивает: «Ждете? Вот он, я!»

И по вселенной — царственной походкой.
Он счастлив, как ребенок… как творец.
Так жутко возвращенье. Кость. Чахотка.
Потух очаг. Зима. Чужой дворец…

«Заткните же его!» — кричат соседи.
Ты снова воешь. Вон она, черта.
Там — пустота. По ней бредешь — и бредишь.
И ты уже не пишешь ни черта.

На этот раз все будет без Дантеса.
Ты сам — и жертва, и антигерой.
Пророк и бес, философ и повеса,
Заколот не кинжалом, а иглой.

Опять, ломая кости, колобродит
По-босховски зловеще круговерть.
И жизнь по капле от тебя уходит —
А ты по капле покупаешь смерть.

«Заткните же его!» Россия взвоет,
От новости — и горя — вне себя.
Три сорок. Ночь… Ты, наконец, спокоен.
День новый — будет. Только без тебя.

Ты читаешь стихи,
останавливаясь,
чтобы объяснить
непонятное слово, жаргон или точку на карте…
И — осколком — блеснет:
Бен Ехуда,
Блю Риббон,
Маккарти…
Только, знаешь — не надо.
Оставь мне непонятый штрих,
и, притихнув — как в снежном буране — бреду через стих
и ловлю на лету —
и молюсь, чтобы он не утих,
ощущая
            хрустальную
                        хрусткость
                                   холодного
                                               града
на губах.
На твоих.
И моих.
Не объясняй ничего.
Не надо.

Я — нефть. Я выжил. Я не сгнил
среди поклонников и лавров.
Пройдя свозь тысячи горнил,
я стал живучее чернил —
поэт эпохи динозавров.

Я — нефть. Я — золото. Я — власть.
Я снова пробуждаю страсть —
певец покойный.
Как миллиарды лет назад,
взрываюсь, превращая в ад
мирок спокойный.

Я — нефть. Я — топливо. Я — снедь.
Меня опять сжирает пламя.
И, птеродактильно дыша,
моя крылатая душа
кружит над вами.