Когда живешь у понта налегке
и ключ чужой квартиры — в кулаке,
взаймы берешь щепотку розмарина,
вдыхаешь, трешь, бросаешь в кипяток.
А кипарис прирученный высок
и поневоле выглядит картинно.

Кипит похлебка. Старой кочерге
не разгуляться в летнем очаге.
От дыма можжевелового плача,
не от того, что взяли жизнь взаймы,
у понта мы пробудем до зимы
в опаснейшем соседстве Магарача.

Из фляги льется лучшее вино.
Луна не помещается в окно,
но вольно дышит небо над террасой.
Затих очаг, подернулся золой.
А эта жизнь придумана былой
прекрасной средиземноморской расой.

Тот дом, где балкон на балконе
висит, и оливы в поклоне
согнулись на склоне горы,
начальной не помня поры,
стоит этот дом-незалежник,
внезапный, как горный подснежник,
укромный, как опытный тать,
угрюмым каменьям под стать.
Его диабазовый колер
опасливо лжет, будто помер,
ушел от превратностей дня
палац, не признавший меня.

Ограда из диких каменьев.
Охапка каминных поленьев.
Для надобы нонешних дней
парят паруса простыней.
Найду и другие улики
в левкоях, в кудрях повилики.
Садовый порядок суров
в безжалостной стрижке кустов.

Внизу затеваются танцы.
Поодаль лежат итальянцы.
С времен севастопольских страд
их праху покой не сулят.
А небо Италии близко,
и ласточки стелются низко,
чтоб черствую землю могил
накликанный дождик полил.

Старческим беспамятством болея,
тянется кедровая аллея,
вправо от незапертых ворот
к боковому флигелю ведет.
Чем-то от серебряного века,
от грехопаденья человека,
чем-то от колымских лагерей
запросто пахнуло из дверей.
Из дверей, чей мраморный порожек
ждал прикосновенья женских ножек,
но никак не ждал и ждать не мог
тяжести подкованных сапог.
Венский стул, убогий хромоножка,
никогда не покидал порожка,
и, в чулане пряча свой недуг,
флорентийский старился сундук.
Старческим беспамятством болея,
тянется кедровая аллея,
под незрячим взглядом из окна
к горизонту тянется она.

Криптомерия, прима в мордвиновских кущах,
свысока, не сгибаясь, глядит на идущих.
Что ей ветер, какой-то навязчивый бриз —
с ней не вровень высокий дворцовый карниз,
здесь никто ей не брат и никто ей не ровня.
Что ушло? — Торжества, песнопенья, часовня,
бальный зал и укромный домашний алтарь,
и пейзаж, на который смотрел государь.

Охватывала фавна дрожь —
но Дафнис обнимался с Хлоей.
О, здешним кущам невтерпеж
укрыть дворец кромешной хвоей,
и вовсе не веселый плющ
владельцам новым пригодится,
и в сталинский кровавый плюш
придется залам обрядиться.
От спички вспыхивает мрак,
но грот забили нечистоты.
Ты здесь не отдохнешь, чужак,
после полудня от работы.
Настырную осу прибей
и отшвырни пустую флягу.
Пьет из фонтана воробей
дождем оставленную влагу.

с гор сползает туман
ты сидишь под навесом
зябко кутаясь в плащ
забыв о венке из лавров

будет тебе погоди где обогреться
в каменоломне добыт камень для кладки
на черепице заботливо впрок запасенной
клавдиева легиона четкие клейма

крепкие у тебя зубы
обглоданы чисто
брошенные на блюдо
бараньи кости

молча тебе принесет после обеда
лутерий с водой ключевой таврики дева
чтобы жиром бараньим губам не лосниться
чтобы жирные руки ее не касались

в сандаларийском квартале
возьми в руки книгу с черным обрезом
в обложке желтого пергамента
пробеги глазами оглавление
прописанное веселой киноварью

горация беспрепятственно
издают братья созии
гонораров никто не платит
так несколько бесплатных свитков
на подарки нужным людям

затормози на форуме около аргилета
драгоценные свитки
пахнут кедровым маслом
загляни в смолистый ящик
в поисках нужного экземпляра

Не подлежат возврату блохи —
их меньше, чем котят в корзинке.
По существу дела неплохи
на ялтинском блошином рынке.
Подстилки с серебром убогим
сменил гламурный страз и пластик.
Старье уже не носят ноги
на этот всенародный праздник.
По-прежнему алкашка в теме
и два заезжих маргинала.
А ценности прибрало время —
до срока где-то заховало.

Вспышки, грохот от чирканья тучи о тучу,
треск упавших стволов и изломанных веток.
Описаньем ненастья тебе не наскучу,
не спугну безмятежности первых заметок.
Кто-то явится утром из пестрой скорлупки,
разбегаясь, хвостами помашут икринки.
Уцелев на цветном серпантине Алупки,
первым медом наполнятся банки и кринки.

Плющ ползет по чугунной ограде балконной,
в зоне риска касатки слепили укрытье.
Ветер кажет изнанку листвы заоконной.
Самовар раздувают. Грядет чаепитье.
Стынет чай, необдуманно налитый в блюдце.
В этом доме хранили эскиз Левитана.
Рядом баньку по-новому топят, смеются,
пиво пьют и к соседям приходят незванно.

Коммуналки дворов погружаются в бизнес,
все сараи — в преддверии евроремонта.
Свиньи проданы. Бог — разумеют — не выдаст.
И надежный курортник доедет до понта.
Почаевничай с нею — она загрустила.
Рвется ехать в Москву — с полдороги вернется.
Приоделась, жасминовый чай заварила.
Не согрелась. В посадский платок завернется.

Вилла Омюр разгорожена на коммуналки.
Нет в обитателях нонешних прежней закалки.
Но хороша, хороша, хороша на почтовой открытке
вилла Омюр, свой музей собирая по нитке.
Две комнатушки, что Чехов снимал в бельэтаже,
неузнаваемы в новом своем антураже.
Здешних дизайнеров милые глазу уловки —
чайник стоит на погасшей однажды спиртовке,
чайная чашка навеки осталась без пары,
прячутся в старый футляр окуляры.
Трость из кизила на вечной застыла стоянке.
Тускло на полке блестят медицинские склянки.
Кто-то привез рекамье для дареной подушки —
это за «Душечку» (списана с местной простушки).
Будет музей упразднен, а вилла — забыта?
Чеховское пальто — из актерского реквизита.

Чахотошного Рябушинского ищу я дачу под Алупкой.
Она не может быть невзрачною, какой-то съемною скорлупкой.
И не в архиве я намеренно ищу следы его вакаций.
И далеко блуждает тень его под сенью лавров и акаций.
Давно судьба его придавлена горячим камнем Батиньоля.
И не кончается под лаврами его французская неволя.
Я здешнее его пристанище найду для полноты картины.
Но ни подруги, ни товарища — в жару обшаривать куртины.
И рядом жiнка надрывается, зовет мальца на рiдной мове.
Во мне Россия обрывается болезненно, на полуслове.

Ходили морем до Батума,
дельфиньим стадом любовались.
Грустить, что подвела фортуна,
в заштатном городе остались.
Остались в ящике комода —
кому же их извлечь оттуда —
стихи неназванного года,
его нежнейшая причуда.
Луна над палубой бродила,
намеренно ныряла в тучки.
А он растрачивал чернила
от паркеровской авторучки.
Предвидя радости иные,
она ждала его подсказки
и надевала кружевные,
чуть тесноватые подвязки.

Для пекла еще рановато,
и нежит морская вода.
Пускай неизбежна расплата,
давай доживем до суда.
Мы много чего миновали,
прости, что живу не в аду
и красное мясо кефали
швыряю на сковороду.

Скачет белка в кипарисе,
шмель летает над кустом.
Неудавшейся актрисе
бизнесмен построил дом.
В море камешки бросая,
платьем улицу метя,
ходит попросту, босая.
Отрешенно ждет дитя.
Понаедет к ней орава,
разведет ненужный треп.
На соседнем взгорье, справа, —
новый храм и строгий поп.
Бизнесмен бывает редко,
не ревнует и не бьет.
Пожурит, пошутит едко,
сигареты отберет.
Он, когда его не ждали,
прилетит издалека
с ней играть на одеяле
в подкидного дурака.

Иоанн Златоуст собирает к заутрене,
выбирается батюшка из иномарки.
Я смотрю из окна, не готовая внутренне
воспарить к небесам из обычной запарки.
Эта жизнь на холме, ненавязчиво летняя,
дотянула нежданно до яблок и Спаса,
и обратный мотив, зазвучавший приметнее,
своего не упустит законного часа.
Заоконный пейзаж неизбежно меняется,
колокольня в высотных строениях тонет,
и ко мне неустойчивый ветер врывается,
веселит по утрам, а под звездами стонет.
Облака набегают на горы зубчатые,
золотятся, но это одно лишь мгновение.
И кого-то сегодня судьбой непочатою
награждает Создатель наш, под настроение.