Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Том Нойер

Настоящее имя – Артём Сергеевич Зиборов. Родился в 1989 г. в Туле. В 2011 году окончил Московскую академию туризма и гостинично-ресторанного бизнеса при Правительстве Москвы, специалист в ресторанном сервисе. В 2009 году параллельно получил квалификацию теле-радио журналиста, окончив Останкинский институт телевидения и радиовещания. По профессии журналист-копирайтер одной из консалтинговых компаний. Практиковался на радиостанциях Маяк и Юность в 2009 году в качестве радиоведущего, принимал участие в конкурсе комментаторов на телеканале НТВ + (2010 г.), а также конкурсе «Ты комментатор!» телеканала Россия-2 (2012 г.). Автор ряда рассказов, романов и сборника стихов. Проживает в Москве. В журнале «Кольцо А» публикуется впервые.



ПРОСТО УСТАЛ
Рассказ

Кто не имеет двух третей своего дня для себя, тот – раб.
                                                                                   Ф. Ницше

Последний рабочий день летней недели пронзил треск долгожданного фабричного горна. Через некоторое время рабочие потянулись к выходу. Среди других шагала компания из трёх товарищей.
Михал Михалыч по кличке Миш-миш, как и положено заводиле, шёл чуть впереди, то и дело оборачиваясь, иногда пятился, бурно жестикулируя, похлопывал приятелей по плечам, подпихивал обратной стороной ладони, обращаясь ко всем одновременно:
– Нинка-то, Нинка – ну прелесть, а не баба! – и описывал в воздухе бюст бухгалтерши, чтобы не выглядеть голословным. – Вот это я понимаю – даёт стране угля! – слышался в толпе голосистый хрипловатый тенор, а лёгкие Миш-миша издавали протяжный глухой свист хрипучего смеха, словно мех гармони.
Второй (тот, что помоложе) – Стёпка, глядел на Михалыча сверху вниз, согласно росту, и, устало подхихикивая, всё же бодро чеканил шаг.
Между ними, осунувшись и подняв воротник, скользил, как хмурая тень, Савр.
– Так вот, я, значит, смотрю, как они прошли в фарватер: ну, то есть, сначала она, а затем корма её – ну, аж сердце екнуло! Аххххх-ха-ха!! – завершил Михалыч фразу заразительным смехом с астматическим сипением.
– Да кончай уже, дядь Миш  – смотри вон, Саврику поплохело, видать…
– Ничего, ничего – это он сейчас такой притихший, устал хлопчик, устал… а кто у нас не устает на Сталинском-то заводе, а? Я и говорю – бух-гал-те-ри-я! Ахххха-кхэ, – откашлялся Михалыч и громко харкнул.
– Не пошел бы ты в задницу, а лучше и вовсе – в передницу вместе со своими бабами, бухгалтериями и прочей дребузнёй! Ну и балабол же ты! – огрызнулся Савр.
– Та шо ты разлаялся? Весь день и слова не выдавил, а тут на тебе, таки выступил. Я тоже сьогоднi вымотался весь – конец недели, шутка ли, но я жеш на людей не кидаюсь! – прикурил Миш-миш папиросу и хрипло выдохнул. – Есть рацпредложение: давайте-ка по пивку – помочим усы, а там и по домам можно.
– Не, я точно сегодня пас – чувствую себя паршиво, будто сдохну прямо здесь, как собака.
– Тю, та кинь ты ламатися як барышня, мы же…
– Не пойду, говорю! Átok!! – отрезал, скривившись, Савр.
– Немає i не треба. Не серчай, старина, – подал руку Миш-миш.
Савр кивнул и из последних сил пожал своей бледной ладонью крепкую, как тиски Миш-мишеву лапу и мраморную руку Стёпки.
– Да, и не забудь – завтра же на Торпедо идём! К полчетвертому в центре зала – не опаздывай, будь ласка! – крикнул Михалыч вдогонку…

Савр на ватных ногах, придерживаясь за грудь, спустился в метро. «Как же я устал!» промелькнуло у него в голове. Он чувствовал неимоверную слабость, неприятную пустоту в грудной клетке. Не помня себя, он машинально отсчитал пятьдесят копеек и купил талончик.
Стоя на эскалаторе, он судорожно стал искать платок – на лбу застыл холодный липкий пот, руки тоже оказались мокрыми и ледяными. Он рассеянно оглядывался по сторонам на ехавших вокруг людей. Не вглядываясь в лица, а лишь выхватывая отдельные картины: девушка с ярко-голубыми глазами, эскалаторный фонарь, мужчина с бородкой под эспаньолку, мальчишки в шортах и гольфах, игриво пробежавшие с грохотом вниз, снова эскалаторный фонарь, бабушка в обнимку с цветами… Он потерянно обернулся,  мучительно пытаясь сглотнуть слюну. Чуть выше него стояла женщина с сумкой-тележкой. С высоты своего места она показала мимикой: «Налакался, миленький, ну ничего – будет тебе, небось, сегодня дома тёплый приём!». Повернулся обратно. Шея будто затекла, но вроде не от поворотов. В голове вдруг стало глухо и пусто, словно он получил приличную оплеуху, однако сзади его никто не трогал.
Не успев разобраться, в чём дело, он сошел с эскалатора. Сделал ещё несколько шагов и остановился, напрягая зрение, вглядываясь в чёрную фигуру белым цветком…
А люди шли навстречу, сходя на конечной или спеша в центр. Сзади кто-то воткнулся, наступил на пятку, другие тоже стали подпирать, временами задевая плечи; «сердобольная» дама с тележкой проехала по ногам, изрёкши на ходу «чего встал»? Но Савр боялся пошевелиться, боялся потерять из поля зрения стоявшую, заложив указательный палец в книгу, девушку в чёрном, которая смотрела ему прямо в глаза. «Маргарита? Матерь божья, csoda!! Неужто Маргарита Венгерская?» – произнес он вполголоса и нервно заморгал.
Однако никого теперь перед ним нет, и по всей вероятности не было, хотя уже трудно сказать – люди снова заполнили вестибюль у подошедшего поезда, а в глазах немного двоилось. С лица Савра всё не сходило удивление, он был настолько шокирован, что, забыв об осторожности, ни на кого не обращая внимания, так и принялся креститься чуть ли не в центре зала, да ещё и по-своему – слева направо!
Нашёптывая Signum crucis, он привычно поцеловал перст и поднял голову вверх, туда, где простиралась чёткая световая линия по центру вдоль всего потолка – ряд округлых ярких осветительных плафонов. К ним угловато подступали рёбра распустившихся в стороны гранёных арок. Стройный ряд обрамлённых мрамором колонн вытянулся в шеренгу по всему вестибюлю, точно главный неф. Всё это напоминало католический храм. Да, Савру казалось, он находится посреди костёла. Вся станция обратилась в костёл! Только на Галерее Королей вместо фигур с Ветхозаветными сценками зачем-то висели мозаики с изображениями наигранно бодрых рабочих и колхозниц. Он огляделся и не нашел в этом ничего странного. Напротив, его осенила мысль: кто они на самом-то деле? Такие же измученные работяги, как и он сам. Их крест – серпы да молоты, в их царстве алтари – мартеновские печи и станки…
Он не следил за временем – сколько так простоял? Время потерялось, провалилось в бездну, развеялось, разнеслось по туннелям. И если бы не сдавило грудь, будто кто-то огрел хорошенько прикладом или вогнал кол промеж рёбер, то так бы он, может, и стоял. Пошатнувшись, Савр поймал на себе с десяток тупых удивлённых взглядов и потихоньку пришёл в себя. «Что это я, правда? Так ведь и на завод могут начальству донести, чего доброго. По нынешним временам и на Малую Грузинскую-то лучше не суйся, а я тут…»

Он поспешно направился к подошедшему поезду. Опираясь на поручень, словно старик, Савр плюхнулся на сидение. И прикрыл глаза.
«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Павелецкая», – произнес мужской голос.
«Угу, мужской… значит правильно сел, ведь если объявление женским голосом – тогда в другую сторону поезда идут, хотя в какую другую – это ж конечная?» – промелькнуло в полусонном сознании.
Двери захлопнулись, состав начал набирать скорость. Мысли тоже задвигались. Поездом управлял машинист в форменной одежде – мыслями уже не управлял никто, они осиротели, стали непослушными, беспризорными. Они устремились наперегонки с поездом, пошли на обгон, бежали впереди состава по призрачному туннелю, заглядывали за вираж быстрее, чем свет фар выхватывал пыльные провода и отполированные поблёскивающие рельсы. Поезд должен был пройти до Павелецкой примерно за две минуты. Но мысли давно уже унеслись вперёд, мало того – вырвались из-под земли, покружили над Москвой и домчались до далёкой родины. Это же мысли, понимаете! Мысли. Им не нужны паспорта, для них нет границ и социальных строев, языкового барьера, времени, лошадиных сил!.. Наконец, мысли стали убаюкиваться. Вспорхнув, как сухой лист, описали круг и успокоились. Очутившись в прошлом…

Савр блукал по закоулкам памяти. Он вспомнил родные закарпатские места – Угорскую Русь, где жила их семья и прошло его детство. Витиеватая и трудная история их жизни – на которую он, впрочем, никогда не жаловался.
Жили они в деревне неподалёку от Ужгорода. Родители познакомились, столкнувшись на ярмарке в городе. Отец был из мадьяр, но не разделял тех оголтелых настроений, которые царили в то время в Рутении. Он был малограмотным, но хорошо помнил историю своего народа по рассказам бабушки и чётко усвоил, что венгры пришли из Зауралья на эти земли огнём и мечом. Поэтому сочувствовал жившим вокруг потомкам русских племён, которые нынче испытывали гонения со стороны Австро-Венгрии. Тем более, что, по иронии судьбы, девушка, которая ему так понравилась на ярмарке, оказалась русинкой, хотя и понимала по-венгерски. Её родные были против брака, но парню всё-таки удалось заслужить их доверие. И вот сыграли свадьбу – весело, но довольно скромно. Время было тяжёлое, кругом нищета. На свадьбу удалось собрать далеко не всех, особенно со стороны невесты, поскольку множество родственников и подруг эмигрировали в Америку.
Вскоре родился Савр. Молодые решили не испытывать судьбу – ехать в чужую страну с малышом, не зная языка и не имея представлений о будущем роде занятий, не рискнули. Однако через некоторое время засобирались – дело шло к Первой мировой войне, и никому не было дела до этого богом забытого уголка земли, а если бы и было дело, тем хуже. Приняли решение ехать к тетке матери Савра в Полтаву.
Там жили дружно, Саврика пристроили в гимназию, отец работал механиком в веломастерской, потом взялся за ремонт мотоциклов. Жизнь вроде бы стала налаживаться, как вдруг мама умерла от тифа… Воспоминания об утрате отозвались болью. Всё вдруг померкло, Савр потерял сознание.

Миш-миш присел на уши Стёпке, силясь не вставлять в речь украинские словечки, которые плохо понимал, в отличие от Савра. Но это удавалось с трудом, тем более под градусом:
– Представляешь, каждый раз со мной такое – хоть убей, не знаю за коìго завтра болеть буду. На стадионе сижу – так и боюсь обрадоваться, коли нам забьют…
– Да, неловко ведь и вправду вышло бы.
– Вроде, вже к заводской команде прикипел, але як вижу хлопцев динамовских – грудь сжимает! Кажется целую вечность в Київе не был, кхххэх! А, кажется, вчера только падал дождь, и я босым бегал по Андреевскому спуску, да на санках зимой съезжал поруч Замку Ричарда, – устало улыбался глубокими морщинами вокруг глаз Миш-миш, уставившись куда-то мутным взглядом: мимо высокого стола, мимо мухи, мимо тучной продавщицы, прошуршавшей в накрахмаленном фартуке с пустыми стеклянными кружками…
Захмелевший Стёпка стоял, опершись на стол локтем, придерживал голову, чтобы не упала, и внимательно слушал. Задумался – тоже смотрел в сторону и теребил клетчатую кепку. Потом перемялся с ноги на ногу, нахмурился и осмелился спросить:
– Дядь Миш, а что это с Савриком стряслось, как думаешь?
– Да хрен его знает: может, просто устал, а может, и денег нет – вон у него, шо жена, шо теща, на пару выйдет пила «Дружба». Удавятся за копейку, там не разгуляешься. Вкалываешь за станком в поте лица, как прокажённый, чтобы заработать себе на существование. Вот именно – существование, – скривился Миш-миш. – Так хочется пожить, как следует, так хочется почувствовать себя человеком! Чому для этого нужно обязательно напиться? Та ну, а как еще? Мужик шо – железный? Это станки у нас – они металлические! Ми є не титаны, ми люди – нам и отдохнуть не мешает. Но бабе разве объяснишь – ей вынь, да положь. Ладно, я вон – один. Сам-то не женился часом? Поди, приглядел кого уж?
– Н.. ну, так, – промычал Степан заплетающимся языком, подумав: «Вот старый хрен заладил, как меня видит – не может не спросить, женился я или нет. Любитель халявных блинов, тоже мне!..».
А Миш-миш, не дожидаясь ответа, как обычно, дальше выплёвывал, как пулемёт:
– Та да, куда тебе спешить – молодой совсем? –  Миш-миш отхлебнул из кружки и неловко резко её опустил, так что пена, облизав край, поползла по стеклу на липкий стол. Продолжил бороться с онемевшим ртом и пьяными мыслями. – Я к чему – вот и остаётся отдушину искать. Сам вот – тоже ведь не шут гороховый, просто не могу, не могу к жизни этой проклятой всерьёз относиться! Три ипостаси у меня, сынок: подхожу ко всему с юмором, с матом или «через стеклышко», а то и все сразу, вот как сегодня ввечері. Даже на работе лучше иметь дело с пьяным профессионалом, чем с трезвым идиотом.
И они рассмеялись – один длинно и хрипло, другой коротко и чуть слышно.

– А Савра зря они, глупые, не ценят – хороший он мужик, таким, как он, должно ноги мыть да юшку пить! Знаешь такое выражение, сынок?
– Э-м-м, первый раз слышу.
– Эх, Стёпка, Стёпка, мальчик... Мы с Савром в аду были, а ты о нём даже в книжках не читал! Какого ты года, сынок?
– Я тридцать восьмого.
– А я, Стёпка, шестнадцатого. А Савр, кххххэх, и вовсе того! Того века – тыща восемьсот дев’яносто девятого він. Мы с ним всю войну… как повстречались на Первом Белорусском в блиндаже, и словно чёрт верёвочкой связал – сшиблись, как братья родные. Да мы и земляки, можно сказать, только он с Ужгорода. Да уж, были минуты! Это тебе не сиськи мять на гражданке, сынок! Звыняй уж, ты в те поры под стол бегал, а мы-то били немца…
Степану на мгновенье показалось, что он увидел слезу на лице Миш-миша, но с косых глаз он не мог разобрать: то ли, правда, всплакнул Михалыч, то ли, когда отнимал кружку ото рта, из неё брызнули капли. Руки у приятеля подрагивали, да и моргать он стал как будто чаще.
– Да уж и я кое-что помню, могу себе представить, как вы их, проклятых, хоть и ребёнком совсем был, – вымолвил Стёпка, чтобы заполнить повисшую тишину.
– Чёрта с два! Ни хрена ты себе не представляешь!! Ты что думаешь, немец – болван, как в фильмах наших советских? Нее-е-ет, – погрозил дядька пальцем и, зашипев, откашлялся. – Астма эта, мать твою так! – выругался Миш-миш и опять откашлялся. – Немец силе-ё-е-н был, давали и нам просраться, только в путь! Та я сам пару раз еле ноги унёс – чуть в плен не взяли. Хана бы, если б Савр не вытащил, на броне не вывез! Получите, распишитесь – в штрафбат или ёлки сибирские валить! – приобнял тяжёлой рукой и потрепал парня за шею. – Имеется много, что вспомнить, да лучше такого и не видеть вовсе. Война, сынок – это дрянь, нестерпимая она, хуже редьки горькой. Да что там! Есть у них пословица такая: Ende gut, alles gut.
– Как наша, прям: всё хорошо, что хорошо кончается?
– Именно!
– И то правда…

Савр пришёл в себя. Мысли выборочно всплывали на поверхность, и он подбирал обрывки воспоминаний – как на берегу, а некоторые только и мог отдалённо рассмотреть на горизонте.
Вот они уже в Москве, отец смог устроиться в Автомобильное московское общество (АМО). Савр был под впечатлением, когда впервые увидел автомобиль, ещё на Украине: большие чёткие обводы крыльев, лупоглазые фары, рык мотора… У него даже появилась мечта: когда он вырастет, будет и сам ездить на машине. Поэтому ему нравилось бывать у отца на работе, хотя тот редко брал его с собой. Но один раз отец даже прокатил его по ангару на грузовике ФИАТ-15 Ter – для мальчишки это был, наверное, самый счастливый день в жизни!

Через два года произошла революция – всюду солдаты в шинелях ездили на папиных грузовиках – на тех, что делали на заводе, где он работал.
Сначала было и тревожно, и празднично – транспаранты, красные знамёна. Потом в воздухе разлилась неопределённость. На улице встречалось много странных личностей – не пойми, откуда они взялись, вездесущие агитаторы, подстрекатели, слоняющиеся пьяные красноармейцы и даже матросы, непонятно, откуда взявшиеся в Москве. А однажды, когда Савр возвращался из техникума, его едва не обокрал какой-то морфинист, но Савр был, хоть и довольно худосочный на вид, но жилистый юноша.
Потом стало совсем страшно, когда на улицах начали стрелять. Город захватила эпидемия стачек, стали выступать рабочие, их гнев вылился на улицы. Отовсюду всё съезжался народ – бойцы и рабочие. Волнения. Баррикады. Окопы на Остоженке. Пулемёт на колокольне церкви святого Андрея. Перестрелки с войсками Временного Правительства и мальчишками-юнкерами. Горящая Беклемишевская башня Кремля со сбитой верхушкой. Русские стреляли в русских… трупы, крики, плач.
Потом еще выдумали церкви взрывать. Чего только не было! Невиданная беспредельщина, мракобесье.
Но время всё мелет, и вскоре жизнь потихоньку устаканилась: колыбель трех революций «убаюкали», власть окопалась в Москве, вновь обретшей статус столицы. Жизнь неслась дальше.

Получив техническое образование, Савр тоже пошёл на завод – отец пристроил к себе на ЗИС токарем. Работал он хорошо, усердно. Делал запчасти для грузовиков. Затем получил ответственное задание – изготавливал детали в цеху сборки танковых моторов по госзаказу.

Незадолго до войны женился на соседке по коммуналке – девушке немного старше него. Часто такое бывает: вроде сталкивались дома каждый божий день и не обращали друг на друга особого внимания: ну, она порой робко улыбнется, обозначив ямочки на вечно румяных щёчках, ну, он ей в ответ… А потом в какой-то момент понял, что уже не может без этих щёчек. Так и стали вместе жить.

С началом Великой Отечественной войны, особенно когда немцы рвались к Москве, на Сталинском заводе началась эвакуация. Савр был призван в армию и оказался на фронте. Отца он больше не видел и ничего о нем не знал – знал лишь, что эвакуация шла в Ульяновск, Миасс, Шадринск и Челябинск. «Где оказался батя, что с ним?»

Воевал он в Беларуси (где познакомился с Михалычем), освобождал Польшу и Украину в составе танковой дивизии. Был неплохим механиком.

Из письма на фронт он узнал, что у него родился сын – Ян. Он был очень горд – сын! Но, несмотря на это, отвечал на письма редко, на бумаге не получалось выражать мысли. Обращаться с танком у него выходило лучше. Вот, думал, вырвусь – обниму жену покрепче и скажу всё, что есть на сердце. А потом выяснилось, что и писать ему некому.
К великому горю Савра, жена его не дождалась. Они постояли холодно в дверях, и он ушёл, сжав до белизны кулаки, хрустя зубами под мощными скулами, до безумия коря себя за то, что так редко писал. Только себя. Ну не умел он писать писем, и все тут!..
– Я, я ведь не знала, что ты жив, Савр! Хоть бы весточку!.. – скулила жена на лестничной клетке. Но плач её был лишним.
Он вышел из подъезда полуразрушенного дома. Во дворике несколько мальчишек играли в мяч.
– Ян, лови! – крикнули малышу в рваном пальтишке. Но Ян стоял, глядя на окно третьего этажа, в котором застыла плачущая мама.
– Держи, малыш, – сказал Савр, садясь на корточки и подавая мальчику резиновый мяч. – Как ты похож на маму!
– Спасибо… дядя, – сказал мальчик и посмотрел, не моргая, серыми глазами, казавшимися голубыми в свете безоблачного дня. Посмотрел и убежал играть, звонко шлепая мячом об асфальт, пнул его приятелю. Савр поднял глаза и, пробегая взглядом, мимо разворочанных балконов, на которых тут и там, покачиваясь, висело бельё, и нащупал глазами окно, из которого исчезала женская спина, а затем выглянула мужская фигура, держащая в одной руке нервно подрагивающую папиросу, а в другой – ничего, потому что другой руки не было. Савр отвернулся, поднялся и пошёл, сам не зная куда.
Больше на побывку он не отпрашивался, в боях себя не жалел, а там уж и вот он, Берлин…

После войны вернулся на завод. И все будни, да будни; детали, да шестерёнки. Что еще вспомнить? Сошелся вот осенью, помнится, да так и живет с подругой юности, уже почти десять лет. И все как-то по инерции, без огонька, детей тоже не нажили – она не могла родить, должно быть, в ней что-то угасло после гибели мужа и детей. Зато на пару они всегда готовы были приласкать соседских по коммуналке детишек. Какие тут ещё радости? Всё бежит своим чередом, только и успевай.
Ему бы заполнить пустоту, да только чем? Годы скитаний и несчастий должны были укрепить его дух, но искалечили нервы и отзывались болью на сердце. Он словно бы износился… Но как начать всё сначала?..
Вкус к жизни стал стремительно исчезать, будто независимо от Савра. Ничего не нажил, семья рассыпалась, отец пропал без вести, мать умерла ещё раньше, детей нет… С сыном Савр решил не общаться – он для парня всё равно, что чужой, зачем ворошить – случилось, как случилось, у Яна теперь другой отец. Вторая жена – хорошая баба, домовитая, да, видно, не по силам ей вдохнуть жизнь в дряхлеющее тело Савра. Он устал от такой жизни, хотя и раньше не считал себя образцовым жизнелюбом. Ибо, когда человек не знает, к какой пристани держит путь, для него ни один ветер не будет попутным.
Он уже думал, порой, грешным делом: «И для чего я выжил? Лучше бы меня прибило на войне или ещё во время революции!». Не жизнь, а какое-то стяжательство вышло: работа-дом-работа, тянешь лямку. Ну, выходные – пивная, Мишка отвлечет своей болтовней. На стадион сходишь… но потехи-то всего час! А затем опять работа… Прямо как в одном из его любимых рассказов Джека Лондона, в «Отступнике».
Найти томик Лондона, кстати, была большая удача. Само по себе не так уж и сложно, но именно этот рассказ печатали редко, так что Савр нисколько не пожалел, махнув не глядя простенький трофейный немецкий портсигар вместе с металлическим офицерским зажимом для спичечного коробка в придачу. За пару томиков Лондона и Ремарка в придачу – совсем неплохая сделка получается, особенно для того, кто не курит.

Пол-Европы освободил, а сам себя почувствовать свободно так и не смог. Говорят, человек третью часть жизни проводит во сне, должно быть, и он тоже – хоть и встаёт рано, чтобы на завод успеть. И все же – это ж сколько времени в трубу улетает? Прибавить время на дорогу в метро, а всё остальное – каторга эта! Вы не подумайте, условия у нас на заводе неплохие. Но… жить-то когда? Я ведь работаю, чтобы жить, а не живу, чтобы работать!.. Молчу уже про всякие домашние дела – с ума сойти, получается, что на моменты жизни для себя остается несколько часов в неделю!.. Скажем, часа три!.. Грубо говоря – это двенадцать часов в месяц. Итого сколько там? – сто сорок четыре часа в год грубым счётом, или каких-то шесть суток в год. Плюс отпуск ещё… А если у меня настроения не будет в эти часы? – время сгорит просто; или если я с женой поругаюсь в этот момент – тоже; с гриппом буду лежать – аналогично… Эх, ерунда какая-то выходит!

Савр сидел, заняв больше места, чем нужно, стеснив остальных пятерых пассажиров. Не из бахвальства или наглости, боже упаси – просто он расслабился, отныне не имея власти над своими членами. Лицо его, с неестественно заострёнными чертами, выглядело страдальческим. Кожа лица под щетиной была цианотичного синюшного оттенка. Дыхание стало частым; температуру свою он представлял довольно условно, однако рассудил: «Ещё градус-другой – и я стану водкой!». Однако ни один мускул после шутки, обращённой к самому себе, не дрогнул на лице Савра – он лишь коротко выдохнул.
В вагоне толпились люди, и все они казались такими медлительными, движения их стали плавными. В воздухе повис гул: из приоткрытых форточек вагона и пещер людских ртов. До ушей Савра доносились обрывки фраз и реплик. Часть из них были обращены к нему:
– Сидит, развалился – стариком дряхлым не назовешь! – проговорила дама, обременённая обильным макияжем «болотных» теней.
– Да, устал, посмотрите… а что на Новокузнецкой с двумя детишками зашли, и думать забыл, – вторила её соседка по сидению, в круглой шапочке, как в каске.
– Дети-то, я вам скажу, те в состоянии потерпеть пару станций – разве что похнычут просто от надоедливой дороги. А вот женщина пожилая, видели, с авоськой – та и вовсе не присела!
– Между прочим, расселся прямо под табличкой «Места для инвалидов». Пьянь!
– Обнаглели мужики – десять лет всего минуло, как воевали за нас же, а теперь, как будто можно и без внимания к своему народу.
– Ой, не говорите, распоясались. Да ещё и в рюмочку заглядывают через одного. Чего от них ждать теперь?
Им было невдомёк, что у него на сердце, что у него болит. Даже если бы смог, он выдавил бы в ответ: «Всё в порядке, просто переутомился». Он никогда не любил сочувствия и чужой помощи.

Когда поезд стал замедлять ход, Савра по инерции качнуло на одну из обсуждавших его женщин.
– Эй, эй, ты чего болтаешься как клецка в супе? – ворчала она, отпихивая тяжёлую фигуру к поручню. – Совсем совести нет, скотина! Навалился, как на сучку немецкую, ишь ты, барин!
Но Савр никак не отреагировал, а лишь откинулся обратно, упершись в поручень на краю лавки. На шум со всех сторон обратились косые взоры: мужчина в шляпе покачал головой, спустив на нос очки – и снова уткнулся в «Советский спорт», девушка напротив, сверкнув золотыми кольцами в ушах, метнула в Савра взгляд исподлобья, а молоденькая дамочка, приподнимая короткий рукав жакета, томно зевнула, не раскрывая рта…
Будь Савр в трезвом сознании, наверняка подумал дерзко в ответ: «Тоже мне, институт благородных девиц!», – но ему было всё равно. Он даже не обращал внимания на окружавших его этих самых девиц. Был бы тут Миш-миш – вот кто устроил бы ликбез, да со знанием дела: у кого из дамочек грудь выгодней приподнята, а какая, мымра мымрой, перемудрила с укладкой жиденьких волос. А Савр, что Савр? – он охладел уж к таким умозаключениям, ему до них далеко теперь, как до Ленинграда!..

Уже сменился состав «судилища» – поезд забирал новых пассажиров и выпускал прежних, а Савр всё ехал и ехал, заваливаясь время от времени из стороны в сторону, как градусник в стакане, вызывая хмурые мины у незадачливых, подсевших рядом, попутчиков.
Так его и мотало по до боли знакомым станциям, аж трижды от конечной до конечной: Сокол, Аэропорт, Динамо, Белорусская, Маяковская, Площадь Свердлова, Новокузнецкая, Павелецкая, Завод имени Сталина и обратно…
Это уже потом его случайно заметила работница станции сквозь вагонное окно, лежащего ничком на лавке. Зашла, потормошила:
– Товарищ, товарищ. Вы слышите меня?! Поезд дальше не идёт, конечная! – и на мгновение, растерявшись, не нащупав пульс, закричала: «Ой, батюшки, врача! Скорее! Мужчине плохо!!».
Затем его понесли, как на фронте, на брезентовых носилках, подняли на улицу и отправили на карете скорой помощи в новёхонькую городскую клиническую больницу № 50, где и поставили диагноз: крупный геморрагический инсульт и кардиогенный шок – инфаркт миокарда.

Через пару дней он опять был вынужден спуститься под землю. Только уже не в метрополитен на свою конечную, а прямиком на Преображенское кладбище, где обозначился его конец пути, как в метро – туннель в конце света...
А он лежал и кривился измученной гримасой. Умер – скажете тоже! Будет вам, полно – он просто устал.