Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Александр Говорков

Родился в 1956 году в Москве. Окончил 1-ый Московский медицинский институт. Автор книг стихотворений «Новый свет» (1996) и «Троянова тропа» (2001), один из авторов книги поэзии «Три берега» (1998) и книги прозы «Совсем другое» (2004). Переводил англоязычную и болгарскую поэзию. Стихи и проза печатались в различных периодических изданиях России, США, Израиля, Дании, Словакии, Румынии и Болгарии. Член Союза писателей Москвы и Союза писателей ХХI века. Живет в Москве и Мемфисе (США).



ПЕСТРАЯ ПРОЗА
 
Прошлое будущее

Когда новый далай-лама занимает предназначенный для него дворец, то стены его покоев расписывают фресками, изображающими события будущей жизни далай-ламы.
Этот интригующий обычай всё же не оспаривает полностью линейное течение времени. Но то, что проделал со своей жизнью Саймон Форман, ставит перед нами неразрешимую логическую загадку. Врач, оккультист и астролог, современник Шекспира (он оставил в своих дневниках свидетельства о первых представлениях «Макбета» и «Зимней сказки») предсказал день собственной смерти.
В этот день Саймон Форман покончил жизнь самоубийством, замкнув в одну точку следствие и причину. Было ли его предсказание действительным предвидением будущего? Или же самоубийство было продиктовано необходимостью исполнения опрометчивого предсказания? И как быть со свободой выбора в случае отсутствия такого выбора? Неразрываемый круг...
Интуитивно-логические построения Петра Успенского окончательно уничтожают привычные представления о времени. В книге «Новая модель Вселенной» он пишет: «Для человека нет и не может быть иного времени, чем время его жизни. Жизнь человека и есть его время». В момент смерти происходит и новое рождение человека. Причём он рождается у тех же родителей, в том же доме и проживает ту же самую жизнь. И так – до следующего конца, опять совпадающего со следующим началом. Отказав человеку в прошлом и будущем, Успенский предлагает ему вечность в виде бесконечного повторения.
Абсолютное повторение абсолютно бессмысленно. Успенский добавляет в эту мрачноватую картину некоторые нюансы. Оказывается, незначительные изменения в течении бесконечно проживаемой жизни всё же возможны. Накапливаясь и усиливаясь за множество (миллионы? миллиарды?) прожитых циклов, эти изменения создают восходящую либо нисходящую линию развития души. Восходящая линия может завершиться переходом души на иной, более высокий план бытия, нисходящая заканчивается разрушением и смертью души. Освободившееся место занимают новые души, рождение которых Успенский называет «величайшей тайной жизни».
В редчайших случаях возможно и «перевоплощение в прошлое». Именно так Пётр Успенский объясняет слова умирающего царя Давида: «Я отхожу в путь всей земли». Миссия перевоплощающихся в прошлое душ – «бороться с лежащими там причинами современного зла». Таким образом, возвратный «поток» душ в прошлое «постепенно делает жизнь лучше и благороднее» и обеспечивает эволюционное развитие человечества. По сути дела, автор «новой модели Вселенной» рисует грандиозную картину своеобразного «душеперегонного завода».
Несообразности этой модели очевидны. Простейшую из них упоминает сам Успенский – как быть с человеком, который умер раньше своей бабушки? Он должен немедленно родиться вновь, но его мать ещё не родилась! Для разрешения подобного парадокса Успенский довольно невнятно рассуждает о том, что «по отношению к человеческой жизни время обладает одинаковой длительностью, но разной скоростью».
Не знаю, заметил ли автор, что его модель предполагает существование двух «видов» прошлого. Одно «прошлое» существует внутри замкнутого круга жизни отдельного человека. Оно субъективно и существует как данность. Моё «прошлое» состоит из моих знаний о родителях, предках, мировых войнах, революциях, открытиях... Очевидно, что вернуться в такое «прошлое» невозможно. С другой стороны, модель Успенского подразумевает и наличие некоего объективного «прошлого», доступного для перевоплощения. Эту разновидность «прошлого» можно изменять, исправляя тем самым «настоящее».
Согласно Успенскому, главное, что хочет от каждого из нас непостижимый «хозяин» «душеперегонного завода» - это творческие усилия духа. Именно они создают восходящую линию развития души. Вот в этом я с Петром Дмитриевичем полностью солидарен.



Фальшивое золото Афины

«Саша, вы обязательно должны увидеть заход солнца сквозь пропилеи Парфенона», - говорил мне когда-то художник Павел Бунин. Его пожелание сбылось наполовину. Я увидел Парфенон, но наблюдать заходящее светило сквозь его пропилеи было невозможно. Странная история, своей ущербностью напоминающая Кольриджа с его кубла-ханским дворцом.
В мире существуют два Парфенона. Один, построенный Калликратом из белоснежного петелийского мрамора на самой высокой точке афинского Акрополя, был превращён в руины совместными усилиями времени и варваров всех мастей. Второй, целёхонький, возведён американцами в Нэшвилле, столице штата Теннесси, на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков.
Он представляет собой точную полноразмерную копию афинского Парфенона, но сделан из бетона бурого цвета. Вероятно, поэтому выглядит этот немаркий новодел приземистым и тяжеловесным. Поставлен американский Парфенон в парке, на зелёной лужайке, окружённой высокими деревьями, за которыми маячат апартмент-билдинги. Словом, ни пропилеев, ни даже просто полноценного захода солнца.
Зато приходят на ум мрачноватые идеи Николая Фёдорова о воскрешении мёртвых. В то время как московский философ писал об этом, необходимом с его точки зрения долге перед предками, деловитые американцы «воскрешали» Парфенон. Причём пошли в этом «воскрешении» до логического конца, воссоздав и одиннадцатиметровую статую Афины Парфенос. Соорудил её нэшвилльский скульптор Алан Ле Квир, руководствуясь описаниями, сохранившимися копиями, да изображениями богини на античных монетах.
Как известно, Перикл потратил на создание Парфенона деньги, собранные афинянами для военных нужд. «Не бойтесь, мы защитим вас», - так ответил он на недовольный ропот своих сограждан. Фидий не экономил на материалах. Для своей Афины он использовал слоновую кость и золото.
Табличка в нэшвилльском Парфеноне честно предупреждает: «Возможность применения золота в нашей реконструкции была исключена».  Эта Афина сделана из пластика и фальшивого золота. Она похожа на ярко раскрашенную блондинистую куклу с голубыми глазами. Грандиозная американская иллюстрация к русской пословице «Не всё то золото, что блестит».
Но все детали воспроизведены точно – сцены кентавро- и амазономахии, крылатая Ника на ладони богини, ужасный подарок Персея на груди... Вероятно, и эта копия способна вводить людей в подобие религиозного экстаза. Всё время, пока я находился внутри Парфенона, на его полу перед статуей Афины лежал, распростершись ничком, какой-то парень.
Смущённым выходишь на волю из недр этого сооружения. Тревожит странное завихрение времени – одномоментное существование двух Парфенонов. Словно первоначальный, «целый» Парфенон на машине времени пронзил эпохи и стал совремёнником самого себя, изувеченного прошедшими тысячелетиями. Что же тогда заняло его место в прошлом?
Увы! – прошлого в чистом виде не существует. Есть прошедшее настоящее. На возможность подобной путаницы смутно намекает английский язык с его усложнённой системой времён – The Future Indefinite in the Past (Будущее неопределённое время в прошедшем), The Future Perfect (Будущее совершённое время), The Present Perfect continuous (Настоящее совершённое продолженное время).
Иллюзию существования прошлого создают предметы, длящие своё присутствие в настоящем, и наша память. Глубина прошлого измеряется возрастом каждого отдельного человека. Троянской войне, законам Хаммурапи и отмене крепостного права не больше лет, чем мне, знающему и помнящему о них.
Любой из нас волен создавать прошлое, как недолговечную икебану. Двинет какой-нибудь тать кастетом по голове, и – посыпались в никуда лепестки твоего букета.
Впрочем, и неповреждённая татем память кружевна по своей природе. Она состоит из зияний, просветов, неточностей, домыслов, интуиций, удивительным образом связанных в единое целое.
Память – это индивидуальная версия прошлого. А Парфенон – настоящий, греческий – наилучший памятник Памяти, её символическое изображение.
Весь зияющий, просвечивающий, полуразрушенный и одновременно воссоздаваемый воображением. Прекраснее, нежели его целый прототип.
Нежно освещённый лучами вечно заходящего солнца.



Алфавит

Алфавит похож на фотографию школьного класса. Все лица устроены на один манер – нос, рот, уши – но двух идентичных нет. Так и буквы того или иного алфавита порой трудно отличимы друг от друга, но совершенно одинаковых букв в алфавите не существует.
Кирилл Ковальджи предположил: «Собрать лица всех бывших, сущих и грядущих людей, «смешать» их, как все цвета — получится «Белый» образ Бога!». Мысль, наглядно иллюстрирующая пропасть, отделяющую нас от образа Непознаваемого. Пропасть эта равна, по меньшей мере, нескончаемой веренице лиц грядущих людей. Бесконечное приближение к бесконечно Далёкому – вот наш безысходный и героический удел.
А что если «смешать» все буквы какого-либо алфавита? Кириллицы, например. Поверх буквы «А» написать «Б», потом «В», и так далее – вплоть до «Я». Что за «универсальную» букву получим мы в итоге? Что за таинственную «иероглифическую монаду»? Некую невероятную «жужелицу» с множеством «лапок» и «усиков»?
А если проделать то же самое с латиницей? С армянским алфавитом? С японскими иероглифами? Санскритом? Какие национальные «матрицы» будут лежать перед нами? Какие секреты «закодированы» в них?
Умудрённые знанием народы избегают даже малейших изменений в написании букв. Тронь одну из них – и начнёт рушиться целая Вселенная. Не случайно количество букв древнейшего из действующих алфавитов равно числу аминокислот, образующих всё живое.
Или же – что вероятней – в результате такого «смешения» мы получим чёрный квадрат. Да, да – никаких сложных фигур, «лапок» и «усиков»! Просто – чёрный квадрат.
Одинаковый для всех алфавитов – кириллицы, латиницы, санскрита, различных иероглифических систем...
И в этом случае очевидно, что народы хранят друг от друга одну и ту же тайну. Тайну живородящей Матери-Тьмы.



Бабочка Евразия

В бабочке существенны крылья. Именно они привлекают внимание.
С некоторой натяжкой можно сказать, что бабочка состоит из крыльев. Рисунок их симметричен. Когда бабочка складывает крылья, кажется, что в беззвучном рукоплескании сходятся  ладони.
Тысячелетия подряд бесстрашно сидит на глобусе бабочка Евразия. Каменистые Рифейские горы, называемые казаками Каменным поясом, а ныне рекомые Уралом, служат ей невзрачным туловишем. Зато крылья цветасто и привольно распахнуты от океана до океана. Узор их красив. Немного поодаль от основания крыльев – на запад и на восток – два вытянутых в вертикальном направлении ярко-голубых пятна. Восточное из них носит сейчас название «Индия», западное – «Германия».
Обе страны имеют, несмотря на выход к морю, твёрдый континентальный характер. Прародина и последний приют арийцев. Коллективное бессознательное Германии тяготеет к буддизму. Не случайно нацисты заимствовали солярный знак свастики. Заимствована была свастика обратная, имеющая хождение на границе Гималаев и Тибета среди приверженцев чёрной веры «бон-по». На последних рубежах обороны Берлина обнаружили их трупы, затянутые в эсэсовские мундиры. Гитлер лихорадочно ищет Шамбалу. Нибелунги становятся персонажами «Рамаяны». Калидаса подаёт оброненное Гёте перо. Очертания Индии и Германии совпадают в рисунке крыльев чудовищной евразийской бабочки.
Ближе к краю этих крыльев симметрично расположены карминно-красные округлые пятна Китая и Франции. Море для них значит уже гораздо больше, формируя не только кулинарные пристрастия, но и чувство жизни на рубеже стихий. Французы и китайцы чувствуют себя земноводными и потому пожирают тотемических тварей – лягушек и змей. При этом и Франция, и Китай ощущают море как стихию враждебную. Они поворачиваются к нему спиной и устремляются вглубь континента, пытаясь обрести надёжную материковую почву.  Слово – один из инструментов борьбы с бездной. Поэтому обе нации ценят красное словцо, литературны и склонны к риторике. Конфуций выглядит своим в доску на Елисейских полях в компании Монтеня и Вольтера. Разумный консерватизм оборачивается вполне органичным атеизмом.
Самые же края украшают россыпи жемчужно-белых пятнышек. Правую их комбинацию мы почему-то называем Японией, левую же – Британией. Жемчуг живёт только в воде. Водяная поверхность «зеркалит», дублируя окружающее, и островитяне тяготеют к живописи. Белые паруса кораблей равноправны облакам, курсирующим в небе архипелага. Чтобы острова не расползлись прочь, нужны символы наследственной власти - и английская королева попадает в объятия японского императора. С острова на остров трудно докричаться, и слово обретает краткость и точность. Цвета теряют континентальную насыщенность, чай пьётся из чашек неимоверно тонкого фарфора. Чаша Грааля до сих пор хранима самураями. А за водной бездной лежит одна и та же огромная страна, нуждающаяся в колонизации – Винланд, Пёрл-Харбор. Японцы и англичане, братающиеся на берегах Миссисиппи – новая встреча на Эльбе.
Не складывай крылья, бабочка Евразия! Их симметричность и так очевидна. Иначе осиротевший глобус станет скучен, как асфальтовая дорожка осеннего сада. Впрочем, бабочка не исчезнет полностью. Лишённая крыльев, она превращается в гусеницу – залог новой жизни. Высятся осевые Рифейские горы – горловой Урал – серые и неказистые с виду. Жизнь кипит внутри них. Там, глубоко под землёй, среди несметных сокровищ, ждёт мастера Хозяйка медной горы. Попробуйте в этом месте посверлить глобус, и вы наткнётесь на залежи сверкающих самоцветов. Не зря же летала легендарная птица Гаруда на священную гору Меру.



Град мозговитый

Сказ о том, как Пушкин и Гоголь Москву отстроили

Москву, как известно, построил Пушкин. Ну, не построил, конечно, а отстроил заново после пожара. И не один отстроил, потому что в одиночку такое дело не под силу даже великому гению.
Пошёл сначала Пушкин за помощью к Брюсу-колдуну в башню. Остановился у двери, приоткрыл и в щёлку смотрит. В очаге огонь полыхает, а сам Брюс по чёрно-белому полу ползает, на нём круги да звёзды чертит и бормочет слова странные: то - кадош, то – мицраим.
Не таков человек был Пушкин, чтоб под дверьми долго стоять. Вошёл смело и говорит: помоги, мол, колдун, Москву отстроить. Вынул Брюс из кармана стеклянные гляделки, зыркнул сквозь них на Пушкина и отвечает: нет, мил человек, я тут красного льва приручаю и супротив его брата меньшого, красного петуха, не пойду. Плюнул тогда Пушкин-храбрец в колдуновы гляделки и на улицу вышел.
Идёт по пепелищу, плачет-убивается, а навстречу ему оборванец востроносый, с виду – голь перекатная. «Что плачешь, брат Пушкин?» - спрашивает оборванец. А Пушкина-то в Москве все в лицо знали. «Москву хочу отстроить» - отвечает, – «а помощи нету ни от кого». «Давай, я тебе пособлю». «А звать тебя как, и откуда-куда путь держишь?» «Звать Гоголем, иду из тюрьмы «Тараса Бульбу» писать, напишу и опять за правду-матку в острог сяду».
«Ну, пойдём, брат Гоголь, Москву отстраивать».
И заспорилось у них дело. Пушкин кайлом глыбы каменные наворачивает, Гоголь обтёсывает. Пушкин пилит, Гоголь строгает. Пушкин стропила выводит, Гоголь узорочьё по фасаду пускает. За один день управились. Смотрят на свою работу – град пред ними белокаменный и златоглавый расстилается краше прежнего. Заспорили тут Гоголь с Пушкиным меж собой. Гоголь говорит: «Давай град отстроенный Миргородом наречём в честь града мира, третьего Рима». А Пушкин за старину стоит, за Москов-град.
«Всякая косточка внутри себя промозглый влажный мозг хоронит. В твёрдости-то ума большого не сыщещь, дурость одна. А Москов-град издревле на топких берегах завёлся. Сырою мзгой окутан стоит. В голодный татарский год московские люди мезгою не брезговали, а мизгирей да мозгляков отродясь не жаловали. Вот и стал Москов мозгом, да не головным, умным, а задним, позвоночным, бабским. Высоси мозг этот – и России никакой на свете не будет. Ибо здесь промозглая Москва с волглою Волгой воедино сливаются. Возьми-ка, лучше, брат Гоголь, часы на память от меня, в остроге сгодятся».
Не стал Гоголь больше спорить, часы пушкинские тихо взял, пошёл «Тараса Бульбу» писать.  А Пушкин встал на бульваре, голову наклонил и кричит на все лады: «Москва! Люблю тебя!».
Сто лет кричит, двести лет кричит. А люди мимо бегут, первые сто лет прислушивались, потом вполуха слушать стали, а ныне и вовсе не слышат ничего. То со свечами да хоругвями мощи старца Мосоха отыскивать примутся, то поведут медведицу из Москвы-реки чёрной водою поить, то незнамые месхи пляски с кинжалами вокруг Пушкина учинят.
А Пушкин стоит, в бакенбарды курчавые улыбку прячет. Потому как ему одному правда ведома. Правда про Москву, белотелую да златовласую, в которую лишь влюбиться можно. А более - ничего.