Наша с тобой революция – очень культурна.
Мы говорим «извини», перед тем как выстрелить в спину.
Гильзы – выбрасываем в урны,
Разорванные сердца сравниваем с гроздью рябины.
 
Мы с тобой перед боем разливаем виски,
Не какой-нибудь пошлый спирт.
Ты – переодетая медсестрой, должна тащить
Раненого меня, чтобы это напоминало флирт.
 
Наши танки выкрашены в бело-синий,
Пускай детям на детской площадке они покажутся облаком.
Мы бросаем друг в друга не разрывной гранатой,
Но спелым разрывным яблоком.
 
Безусловно, мы не дерёмся 24 часа в сутки,
Я прерываюсь на футбол, ты на сериал, мы на five-o-clock,
И в перемирие я притащу ромашки там, незабудки,
В бинокль – можно увидеть сплетение рук и ног.
 
Да, наша революция очень культурна,
За «слово ниже пояса» бегом под трибунал или к маме с плачем.
Хотя, если это «слово» сказано в контексте умной беседы,
Можно сгонять за коньяком и шоколадкой на сдачу.
 
А после – сбросив бронежилеты, мы
Серьёзно – и исключительно культурно –
Пересчитаем все гильзы, не брошенные тобой (мной),
В расставленные – по краям окопа – урны.

Жизнь с бригадой «понаехавших тут»
Проводит евроремонт в своей камере пыток.
Головой понимаешь, откуда ноги растут,
Но уже не красив, не здоров, не прыток.
 
Когда-то был молод, как серп Луны,
Спартак, Жюль Верн и слова на заборе.
Юный узник подгузников и той страны,
От которой остались лишь слова на заборе…
 
Осень под шум листвы катает некрологи,
Без нас на Марсе будут яблони цвести,
Ухожу от тебя – навсегда – в безумном монологе,
Возвращаюсь, выбросив мусор, вспомнив слово «прости».
 
Неугомонные феи стареющим золушкам
Превращают тыквы в кареты, но уже скорой помощи;
Их принцы с артритом и протоколами в принципе
После полуночи без всякой магии – такие же овощи.
 
А жизнь – это просто как ядерный тостер.
Она смертью грозила, намекала, пугала.
Вот умрёшь от взгляда продавца в Доме быта
И задумаешься, какая там после Валгалла…

…Пересчитывает «друзей» по перьям своего крыла
Ангел XXI века, праведник на полупроводниках.
Писание в формате аудиокниги: не убий, не возжелай,
По дороге в офис, в пробке, пригодится наверняка…
 
Святой отец, отпусти мне два гигабайта грехов,
Я из тысячи тысяч, простой файлообменник.
Монах РПЦ или сержант ГАИ, потенциальный ИОВ,
Когда нечего делать богам в дождливый понедельник.
 
Жизнь – не телевизионное шоу, какая тут, к чёрту, интрига!
Но на этом пути не проще, чем на соседнем пути.
Что-то хрустит, как февральский снег, но это не кости, а книга,
Завёрнутая в газетную бумагу. Она по-детски прижата к груди… 

Я тайно мечтаю о встрече,
Назначенной на неизвестный
До энного времени вечер,
И вижу её повсеместно.
 
То в долгой аллее под сводом
Сплетённых таинственно веток,
То в тёмной лощине за бродом –
В гнезде рыболовных сеток.
 
То в царствии свежей соломы,
Разбуженной утренней влагой,
То в зарослях, где буреломы
На лес наступили с отвагой.
 
Я жду терпеливо и верно,
Когда же откроется место,
Куда я с душой суеверной
Приду в облаченье невесты.

Мой
Город
родной.
 
Желая моря,
небо морем извергается
стекая с купольных стен
в озолочённую купель.
 
Глотать облака.
Глотать постигнутый горизонт.
Измалывать бугристые рельефы.
Из окон скучать по птичьему безземелью.
Вобрать – отдать.
Вобрать в себя.
Вмолчать.
 
Плед с красной ниткой
помнит сочные цветения
шёлкового поля
первой
любви.
Плечи дрогнули
под ним,
снискав себе
ответный
нежный
трепет. 

Скошенной пахнет травой и незрелой пшеницей,
Донником, мятой, гречихой – как будто по ним
Память могла бы разыгрывать действие в лицах
И возвращать меня девочкой в прежние дни:
 
Переворачивать вилами колкое сено,
Переливать молоко через марлю в бидон,
В спутанных косах выискивать шарик репейный,
Прятаться в стог, собирать облепиху в подол.
 
Снова катиться с горы в трёхколёсной повозке,
Плакать навзрыд, ударяясь о щебень плечом.
Вёрткой скакалкой раскручивать в воздухе мостик,
Прыгать в резинки и салить упругим мячом.
 
Шахматных кукол возить в доминошной коробке,
Воображая автобуса будний маршрут,
И провожать причитанием божью коровку –
Детки-конфетки тебя, мол, пропащую, ждут…
 
Время летит... Созревают ирга и калина…
Семечко ржи прорастает тяжёлым зерном…
Боже, Ты знаешь, живу я не хлебом единым –
Дай мне ребёнком вернуться в родительский дом.

Чем же ещё я могла бы тебя удивить,
Столь искушённого в золоте, хлебе и камне.
Хочешь, отдам тебе ливня кручёную нить,
Чтобы скрепить горизонта неровные грани.
Хочешь, отдам тебе степи башкирских небес,
Степи сухие, где солнце кочует кибиткой,
И Шульган-Таш, и подземные реки окрест,
И первобытных рисунков наскальные свитки.
 
Хочешь, отдам урожай серебристых лещей,
Россыпи бортей и сок на пчелиной вощине.
Капля кумыса как мера текучих вещей,
Чтоб удивить искушённого в войнах и винах.
Хочешь, отдам тебе молнии острый клинок,
Карстовый мост, тетивою стянувший ущелье,
Поле Шайтаново, ставшее устьем дорог
К нефтепластам и густому девонскому зелью.
 
В древних колхидах не сыщешь такого руна,
Коим курай украшает уральскую местность,
Столь искушённому в женщинах и скакунах
Я покажу, как Тулпара дают за невесту.
Я покажу, как ведёт поединок батыр,
Как нескончаем азарт сабантуйного боя,
Как благодатны бескрайние земли башкир,
Как этим землям сейчас не хватает героя...

Душа моя – то истина, то кривда.
То ровный путь, то ломаный зигзаг.
Всё мечется меж Сциллой и Харибдой,
Которых разделяет только шаг.
 
То разольётся вешним половодьем,
Выплёскивая чувства через край,
То ненавистью высушит угодья
И прежний уничтожит урожай.
 
Душа моя – в исканиях духовных
Смятенье двух колеблющихся чаш:
То гордостью наполнена греховной,
То святостью неутолённых жажд.
 
То решкой, то орлом переодета,
И золото в ней чудится, и фальшь,
Душа моя – двуликая монета:
Ни Кесарю, ни Богу не отдашь…

Между фальшью и фальцетом
очень узкий коридор.
Не зови меня Козеттой,
не дари мне луидор.
 
Я готова жить на сольдо,
быть пастушкой, прачкой – но
не зови меня Изольдой,
не дели со мной вино.
 
Не неволь меня любовью,
отпусти меня в бега.
Не зови меня Прасковьей,
не дари мне жемчуга…

Там лодка! Там тугие паруса!
Не чёрные, не белые, но цвета
Каперну взволновавшего рассвета.
Там скрипок торжествуют голоса!
 
Растерянно, пристыженно бежать,
Войти по пояс в моря колыханье.
И, сладко замирая в ожиданье,
В который раз корабль воображать. 

Домашние псы дичают, не ходят по следу волков,
Когда предают хозяев и прячутся от луны.
Глазами по небу шарят – выискивают богов,
Не терпят собачьи стаи и помощи от людей.
 
Ночуют по подворотням, лакают из грязной лужи,
Отчалив с родных порогов, кусают попутный ветер.
А ветер за ухом чешет, и каждый укус заслужен –
С разбегу ныряют в драку, рычат и зубами метят.
 
Домашние псы дичают, когда их никто не любит,
И преданность псов слабеет, когда их не кормят долго.
Когда верный пёс узнает, какими бывают люди,
В нём тут же оскалит зубы душа приручённого волка.

Сентябрь. Сезон дождей,
И Осень поставила мат.
Не надо мне в душу смотреть –
Там соль и сырые патроны,
Там блики в холодной воде,
Там стёкла и кровь на губах:
Как долго смогу я терпеть?
...свет гаснет на дальнем перроне...
Внимание! Поезда нет.
А новый уже не придёт –
Задержан в связи с... чем-то там...
Дороги до камня разбиты.
Последние 10 монет
Потрачу на виски и лёд,
И собран уже чемодан.
Решил окончательно.
 
Выдох.

Облетят лепестки, как по осени красные листья.
Да, любовь отцвела, но жива и растёт в глубину,
А душа опустела – там холодно, тихо и чисто.
Да, я псих. Да, я вою ночами в окно на луну.
 
Да, сентябрь прошёл. Я забыл, как он бросил: «Удачи!»
Я себя пережил, но, увы, переделать не смог.
Как и был, я остался подчёркнуто замкнут и мрачен.
Я уже ненавижу заснеженный свой городок.
 
Снег покрыл всё вокруг, но меня накрывает другое –
Чувство замкнутых стен,
                                         безнадёжность внутри тупика.
Я предчувствовал это, я знал, что случится такое.
Безответность свою я пронёс через всё на руках.
 
А внутри идёт дождь, хоть давно снегопады снаружи.
Листопадом твоих безразличий покрыт серый лёд.
Я в последнее время с бессонницей стал очень дружен.
Почему же меня так трясёт? Эй, кто там за рулём?!
Что-то невнятное шепчут мне с пыльных небес… 

Так было страшно,
когда налетел ветер,
когда налилось небо лиловой тьмою,
когда раскололось оно ослепительным светом
и хлынул поток из трещин
небесной тверди.
Затворился ковчег. Будто годы,
за неделей тянулась неделя,
и первобытные воды
качали, как в колыбели…
 
Ныне распахнуты клети,
и, как неуклюжие сонные дети,
звери выходят на волю
из потной просмолённой тьмы,
смертельно усталые после
зыбкой волны.
Лев потрясает главою,
пробует лапой скользкий
заиленный склон.
Принимают поклон
зелёные травы впервые.
Волы гнут несытые выи,
и жадно сосут ноздри
воловьи влажный солёный воздух.
Птицы по небу снуют в хлопотливой заботе
о хлебе насущном,
о скором потомстве,
о прежнем уюте
в отстроенных заново гнёздах,
вплетают в масличные свежие ветви
пучки допотопной соломы.
 
Благоухание первой жертвы
вдыхая, Творец преломит
течение тварного света,
выгнет его дугою,
свивая над юной землёю
семью цветами Завета
о том, что не надо бояться,
когда налетает ветер,
когда наливается небо лиловой тьмою.
Оно никого не погубит боле –
с любовью омоет живое,
отжившее смоет
водой дождевою.
 
Да будут благословенны
деревья и травы,
и звери земные,
и рыбы морские,
и птицы небесные.
Пусть веселится вселенная
и Богу поёт песнь.
Пусть вызревает у Ноя
вино молодое.

Древо могучее племени древлего
К небу тянулось, питаясь недрами.
Шире и глубже в общую землю
Уходя вековыми кореньями.
 
Всякой ветви достаточно влаги,
Всякой ладони – света.
История часто меняет шаг,
Но не законы эти.
 
Расцветаем, плоды приносим
И опадаем в своё время.
Деревья не умирают по осени,
Просто сменяются поколения.

Буду долго смотреть на опавшие с яблони листья.
На минуту покажется, будто меня уже нет.
На мой сад обернусь свысока, но не без любопытства, –
Что останется здесь, кроме дыма моих сигарет?
 
Распадусь, повинуясь прекрасному времени года,
На несметное множество пламенно-красных сердец.
Выцветающий свет – отражение тленной природы.
Молчаливое золото, красноречивый свинец.
 
Солнце греет едва, тем теплее ещё пепелище.
Лишь остынет зола, передайте моим золотым,
Да прощают меня и в огне листопада не ищут.
Дымный запах истаял, и след невесомый простыл.
 
И очнусь я от шороха пыльной газетной бумаги,
И костёр запалю, попирая минутный мой страх,
И пойду, улыбаясь, по саду обыденным шагом,
Согревая заветное яблоко в тёплых руках. 

Горизонт, намокнув, свернётся в локон,
по планете задлится молчание виноградной лозой.
Щуплый свет осьминого ползёт по окнам
и маячит в проёме снов переливчатой стрекозой.
Открывать тетрадь и писать в ней клюквой,
по-тарковски учиться траве с азов,
но молчание сужается до размеров буквы
и становится мелкое, как Азов.

Чувствуешь? Эта зима собирает в нас пыль.
Воздух кашляет, злится и не даёт дышать.
Все бездомные кошки покинули монастырь
и смотали к востоку – наверное, умирать.
Ну а я что? Осталась в коротком наедине.
Ты уснул, за тобой вслед выключилась Земля.
Птицы злятся и перья оставят зиме,
похоронят в сугробах до прошлого сентября.
Я не знаю, на чём стою и за что держусь.
Ветки с сосен летят и падают маслом вниз.
Карта мира с изнанки являет собою туз
при игре в дурака. Мухи ломятся за карниз.
Ночь поёт, а музыка – окаёмка нот.
Nota bene! Ты тоже моя кайма.
Одесную – зачитанный «Идиот»,
ошуюю – замыленная зима.
Кистепёрое дерево гнётся, глотая пыль,
все бездомные жмутся друг к другу спиной
за спиной километров и прочих миль.
Я не знаю, ну как засыпать второй?

эта музыка слов слепа,
эта музыка зренья немая,
только сердце звучит па-па-па,
так стучат колёса трамвая
 
и по рельсам струится свет,
и змеится вода золотая.
эта музыка прежних лет
растает
 
я создам её заново из
глубины твоего осязания.
воздух синеголос и сиз.
Расстояний
 
нет и не будет, но есть
музыка между нами.
осязай эту лёгкую взвесь
снами
 
эта музыка спросит – ты здесь?
и, конечно, ответишь – навечно.
но так сходят трамваи с рельс
на своей бесконечной
конечной.