Особое усердие излучал "хрупкий силуэт". В Марселе у нашего друга-ремесленника Андре Дельмаса соединялись звенья цепи: слово за словом. Айги будто переходил реку вброд. Мы нанизывали жемчужины, как когда-то это делали вышивальщицы. Письменный стол золотых дел мастера. Мелькали чувашские пряди.
Трепет — вот что его облагораживало. Одно имя бытия, чистота. Не силлабо-тоника. Но весь язык для звука Айги. Так он говорил — "отмеченное"; и на обороте книжной страницы, как подтверждение тому, его твердое выражение лица, которое перед нашим взором то появляется, то исчезает.
Гость небольшого роста теперь кора, пемза. Куда несут его? В землю? Это не мы. Мы не несем его в землю. Москва, Иерусалим, Париж. Широкая Волга. Они возлягут в его изголовье.
Возникнет всемирное место упокоения, место, овеваемое вселенским теплом, пальцы, охваченные перчатками чернил, очерчивают в ночи светящиеся годы, "погружающиеся в неизведанное".
Поэзия служит нам мерой отступления, она — облако родства с ушедшими, тот — иной, — он и на нулевой, и на бесконечной дистанции, как сознание.