Наследие
Борис ДАВЫДОВ (1947-2012)
Поэт, прозаик. Родился в 1947 году в Белоруссии. Детство прошло на Камчатке, затем вместе с семьей переехал в Ленинград. Окончил Ленинградский электромедицинский техникум, работал в одном из ленинградских НПО регулировщиком аппаратуры. Писал стихи, прозу, занимался в ЛИТО «Выборгская сторона» Глеба Семенова, был членом Клуба молодых литераторов при Ленинградском отделении Союза писателей. С 1980 года занялся публицистикой. В 1985-1990 гг. учился в Литературном институте им. А. М. Горького. С 1989 по 2012 гг. работал в журнале «Нева», сначала старшим редактором отдела публицистики, затем зав. отделом публицистики. С 2000 года являлся бессменным руководителем гатчинского ЛИТО «Меридиан».
Поэт, прозаик. Родился в 1947 году в Белоруссии. Детство прошло на Камчатке, затем вместе с семьей переехал в Ленинград. Окончил Ленинградский электромедицинский техникум, работал в одном из ленинградских НПО регулировщиком аппаратуры. Писал стихи, прозу, занимался в ЛИТО «Выборгская сторона» Глеба Семенова, был членом Клуба молодых литераторов при Ленинградском отделении Союза писателей. С 1980 года занялся публицистикой. В 1985-1990 гг. учился в Литературном институте им. А. М. Горького. С 1989 по 2012 гг. работал в журнале «Нева», сначала старшим редактором отдела публицистики, затем зав. отделом публицистики. С 2000 года являлся бессменным руководителем гатчинского ЛИТО «Меридиан».
В начале января похоронили Бориса Давыдова. Светлого, веселого, честного, страстного, дружелюбного… Об этом, как водится, говорилось на прощальной церемонии, и произнесенные у гроба слова, по счастью, не были дежурным восхвалением. Именно таким человеком и был Борис, более двадцати лет возглавлявший отдел публицистики в журнале «Нева». Он часто спорил с авторами, мог даже ссориться с ними, но не ради себя — ради дела, которому служил. Это очень правильное выражение по отношению к нему: он именно служил литературе и журнальному делу, как преданные актеры служат театру. А еще он писал стихи. Писал, что называется, для себя, не стремился публиковать их, но и бросить то, что само выливалось из души, не мог. В итоге набралось на небольшую книжку, которую автор, увы, никогда не увидит. Последние годы жизни Борис серьезно болел, но даже в болезни сохранял интерес к жизни, радовался чужим достижениям (редкий дар!) и продолжал писать. Несколько его стихотворений мы приводим в этой подборке.
Владимир Шпаков
ХОЧУ ОПЯТЬ УЕХАТЬ В САЛЕХАРД
Хинкали
Хинкали
Боре Малиновскому
В черепичном Тбилиси
ноябрь, как июль,
То же знойное марево —
смерч духоты,
Так же руки, как плети,
а тело, как куль,
И не спрячет ничто —
ни дома, ни кусты.
Северянин, о, как
нам такое стерпеть!
Пот съедает глаза.
И плывут, как во сне,
Купол Светицхавели,
слепая мечеть,
И седая Кура,
и Давид на коне.
Но в тбилисской хинкальной —
там воздух иной:
Горячее стократ,
cумаcшедше пахуч —
Эти запахи перца
и туши мясной
Пропитал огнедышащий
солнечный луч.
Пахнет солнце аджикой,
а сыр — чесноком,
Пахну уксусом я,
пахнешь соусом ты,
Пахнут люди вокруг
виноградным вином,
Пахнет дым табаком…
Никакой духоты!
ноябрь, как июль,
То же знойное марево —
смерч духоты,
Так же руки, как плети,
а тело, как куль,
И не спрячет ничто —
ни дома, ни кусты.
Северянин, о, как
нам такое стерпеть!
Пот съедает глаза.
И плывут, как во сне,
Купол Светицхавели,
слепая мечеть,
И седая Кура,
и Давид на коне.
Но в тбилисской хинкальной —
там воздух иной:
Горячее стократ,
cумаcшедше пахуч —
Эти запахи перца
и туши мясной
Пропитал огнедышащий
солнечный луч.
Пахнет солнце аджикой,
а сыр — чесноком,
Пахну уксусом я,
пахнешь соусом ты,
Пахнут люди вокруг
виноградным вином,
Пахнет дым табаком…
Никакой духоты!
1974
Одесса
Вот город, который был мне нарисован когда-то
Неведомо кем и зачем. Не отмеченный датой,
Он жил во мне, словно красивый, крикливый ребенок.
Вот город, который был вместе и раем, и адом,
Где все вперемешку, да так, что ни слухом, ни взглядом
Его не охватишь — так воздух и дух его легок.
Его создавали французы на поприще русском
И плавные руки гречанок на пиршестве грустном,
И запахи рыбы, и запахи женского пота,
И — плачет еврей, и молдавская буйствует скрипка,
И море — шаланда, чей трюм контрабандой усыпан,
И всюду — вино и вино, и — то слезы, то хохот…
О, вина Одессы! О, винные эти каморки!..
Грудастые, злые, крикливые тетки-торговки.
Галантный биндюжник блестит позолоченной фиксой,
Как видно, не в фарте, бормочет: «Погублена Троя…»,
А вон — держиморда, смесь перца с «Массандрой»,
настроен
На пятый стакан и нацелен торговку потискать.
И вдруг, ни с того, ни с сего, то ли спор, то ли ссора,
И кто-то ввернет анекдот, наплевав на крамолу,
И кто-то ему под вино поднесет карамельку,
И кто-то закурит, и рявкнет горластая баба…
И вот уж каморка в дыму, освещенная слабо,
Куда-то плывет и плывет, и плывет помаленьку.
Неведомо кем и зачем. Не отмеченный датой,
Он жил во мне, словно красивый, крикливый ребенок.
Вот город, который был вместе и раем, и адом,
Где все вперемешку, да так, что ни слухом, ни взглядом
Его не охватишь — так воздух и дух его легок.
Его создавали французы на поприще русском
И плавные руки гречанок на пиршестве грустном,
И запахи рыбы, и запахи женского пота,
И — плачет еврей, и молдавская буйствует скрипка,
И море — шаланда, чей трюм контрабандой усыпан,
И всюду — вино и вино, и — то слезы, то хохот…
О, вина Одессы! О, винные эти каморки!..
Грудастые, злые, крикливые тетки-торговки.
Галантный биндюжник блестит позолоченной фиксой,
Как видно, не в фарте, бормочет: «Погублена Троя…»,
А вон — держиморда, смесь перца с «Массандрой»,
настроен
На пятый стакан и нацелен торговку потискать.
И вдруг, ни с того, ни с сего, то ли спор, то ли ссора,
И кто-то ввернет анекдот, наплевав на крамолу,
И кто-то ему под вино поднесет карамельку,
И кто-то закурит, и рявкнет горластая баба…
И вот уж каморка в дыму, освещенная слабо,
Куда-то плывет и плывет, и плывет помаленьку.
1976
Переезжаем!
Мы переезжаем! Мы переезжаем!..
Мы, как под копирку, себя изживаем.
Углы Соляного, Садовой, Разъезжей
Нам снятся все реже и реже, и реже.
Сначала — грустим, а потом — забываем…
Мы переезжаем!
Меняем районы, подъезды, квартиры!
Меняем диваны, кастрюли, сортиры,
Меняем друзей мы на старых знакомых,
А старых знакомых меняем на новых…
И порознь, и оптом! И к новому пиру
Готовим квартиру.
И пьем за удобную нашу бездомность,
За новой квартиры уют и холеность,
За воздух, как в парке, за близость метро…
За то, что без матери старой, за то,
Что можно сменяться еще поудобней,
Еще побездомней…
Мы, как под копирку, себя изживаем.
Углы Соляного, Садовой, Разъезжей
Нам снятся все реже и реже, и реже.
Сначала — грустим, а потом — забываем…
Мы переезжаем!
Меняем районы, подъезды, квартиры!
Меняем диваны, кастрюли, сортиры,
Меняем друзей мы на старых знакомых,
А старых знакомых меняем на новых…
И порознь, и оптом! И к новому пиру
Готовим квартиру.
И пьем за удобную нашу бездомность,
За новой квартиры уют и холеность,
За воздух, как в парке, за близость метро…
За то, что без матери старой, за то,
Что можно сменяться еще поудобней,
Еще побездомней…
1978
* * *
Давай поедем в Пери,
Ключом откроем двери
И в домик наш войдем,
И в нем затопим печку,
Потом задуем свечку,
И о сыночке-дочке
Поговорим вдвоем.
Ключом откроем двери
И в домик наш войдем,
И в нем затопим печку,
Потом задуем свечку,
И о сыночке-дочке
Поговорим вдвоем.
1986
* * *
Не пиши стихи, не надо.
Это дело — не твое.
Там — возвышенно и ладно,
Там — иное бытие.
Ты же — муж, отец, мужчина.
Ты — кормилец! Ты — глава!
Нет ни смысла, ни причины,
Ни нужды играть в слова.
Не пиши стихи. Не станет
Завтра лучше, чем вчера,
Белый Феникс не воспрянет
Из-под твоего пера.
Не пиши, когда не спится,
Лучше уж ударь в бега
Из зачуханной больницы,
Где до морга два шага.
И под мессу листопада
Пропади в лесной глуши,
А стихи писать не надо.
Не пиши их. Не пиши!
Это дело — не твое.
Там — возвышенно и ладно,
Там — иное бытие.
Ты же — муж, отец, мужчина.
Ты — кормилец! Ты — глава!
Нет ни смысла, ни причины,
Ни нужды играть в слова.
Не пиши стихи. Не станет
Завтра лучше, чем вчера,
Белый Феникс не воспрянет
Из-под твоего пера.
Не пиши, когда не спится,
Лучше уж ударь в бега
Из зачуханной больницы,
Где до морга два шага.
И под мессу листопада
Пропади в лесной глуши,
А стихи писать не надо.
Не пиши их. Не пиши!
1995
Салехард
Олегу Левитану
Хочу опять уехать в Салехард,
В июль остылый, в бесконечный март,
В безумное болотное столетье,
В беспечное свое тридцатилетье.
Хочу туда! Пусть гидом — местный пес,
Пусть от мошки и слепней нет отбоя,
Пусть край земли, пусть Летой обский плес —
Пусть так. Зато я был в ладу с собою.
И с женщиной, что на закате дня
Перчила оленину… Спозаранку
Сказала тихо: «Не бросай меня».
Забыл ее, как от занозы ранку.
Я был Иосиф, божий ротозей.
Я твердо знал, что всех переиграю.
Я всех любил: жену, страну, друзей,
Не ведая, что всех их потеряю,
Любил себя — того, в ком был азарт,
Кто мог строчить стихи витиевато —
И по нему тоскуя виновато,
Хочу опять уехать в Салехард.
В июль остылый, в бесконечный март,
В безумное болотное столетье,
В беспечное свое тридцатилетье.
Хочу туда! Пусть гидом — местный пес,
Пусть от мошки и слепней нет отбоя,
Пусть край земли, пусть Летой обский плес —
Пусть так. Зато я был в ладу с собою.
И с женщиной, что на закате дня
Перчила оленину… Спозаранку
Сказала тихо: «Не бросай меня».
Забыл ее, как от занозы ранку.
Я был Иосиф, божий ротозей.
Я твердо знал, что всех переиграю.
Я всех любил: жену, страну, друзей,
Не ведая, что всех их потеряю,
Любил себя — того, в ком был азарт,
Кто мог строчить стихи витиевато —
И по нему тоскуя виновато,
Хочу опять уехать в Салехард.
2009
Памяти Володи Кавторина
Где еще писать, как не в больнице:
Шаткий стульчик, тумбочка, кровать,
А в ночи — такое вдруг приснится…
Где, как не в больнице, сочинять?
Нынче нас врачуют акварели.
Знаем, им недолго ворожить.
Мы еще не знаем, что в апреле
Ты умрешь, а я останусь жить.
И глуша «Серебряную воду»,
Что из Леты в Ладоге-Неве,
Мы лежим в хорошую погоду,
В солнечной и снежной синеве.
Где еще писать, как не в больнице:
Шаткий стульчик, тумбочка, кровать,
А в ночи — такое вдруг приснится…
Где, как не в больнице, сочинять?
Нынче нас врачуют акварели.
Знаем, им недолго ворожить.
Мы еще не знаем, что в апреле
Ты умрешь, а я останусь жить.
И глуша «Серебряную воду»,
Что из Леты в Ладоге-Неве,
Мы лежим в хорошую погоду,
В солнечной и снежной синеве.
2011, февраль — 2012, сентябрь
МОНОЛОГИ К ТАНЕ
1
По дороге с работы
1
По дороге с работы
Помнишь, Таня, как образцово
Бегал я за тобой, невестой?
А теперь тащусь по Дворцовой,
Как на штурм ползу Эвереста.
Ты ведь знаешь, мне от работы
До автобуса — метров триста;
А вокруг — такие красоты!..
Где там Шишкину-пейзажисту!
Справа — Зимний, слева — колонна,
Дальше — шпиль, а за шпилем — купол,
А над ним — голубое лоно…
Я проникся — носом захлюпал...
Помнишь, как по любой погоде
Мчался в Волхов, легкий и прыткий,
Как Мухтар какой на свободе…
Нынче площадь страшнее пытки.
Фу-у-у, доплелся. «Десятка» двери
Распахнула. Я влез. Я еду…
Я доеду, маршрут проверен…
Так поздравь же меня с победой!
Бегал я за тобой, невестой?
А теперь тащусь по Дворцовой,
Как на штурм ползу Эвереста.
Ты ведь знаешь, мне от работы
До автобуса — метров триста;
А вокруг — такие красоты!..
Где там Шишкину-пейзажисту!
Справа — Зимний, слева — колонна,
Дальше — шпиль, а за шпилем — купол,
А над ним — голубое лоно…
Я проникся — носом захлюпал...
Помнишь, как по любой погоде
Мчался в Волхов, легкий и прыткий,
Как Мухтар какой на свободе…
Нынче площадь страшнее пытки.
Фу-у-у, доплелся. «Десятка» двери
Распахнула. Я влез. Я еду…
Я доеду, маршрут проверен…
Так поздравь же меня с победой!
2008
2
Шутка
Шутка
И все же, Таня, ты была жестокою,
Когда талант во мне не замечала,
Когда, чуть что, по северному окая,
Меня по-матерински поучала.
Тогда как я — летал на крыльях Гения,
И цокали Пегасовы подковы…
Мне говорили: копия Тургенева!..
И только ты твердила: Фонякова.
Когда талант во мне не замечала,
Когда, чуть что, по северному окая,
Меня по-матерински поучала.
Тогда как я — летал на крыльях Гения,
И цокали Пегасовы подковы…
Мне говорили: копия Тургенева!..
И только ты твердила: Фонякова.
2009
3
Ах, Таня, ангел мой,
Я, как лосось на суше,
Что летом, что зимой,
Болезнями придушен.
Но — рядом ты стоишь.
Глаза твои бездонны;
В них — свет и синь, и тишь,
Как в храме у мадонны.
Но ни одна душа
Не скажет, как ни странно,
Как дивно хороша
Моя жена Татьяна!
Не скажет так никто,
Ибо никто не видит,
Как ты, схватив пальто,
На жребий свой в обиде
Летишь стремглав, как лань,
Куда глаза глядят…
И никакая длань
Не воротит назад…
Я, как лосось на суше,
Что летом, что зимой,
Болезнями придушен.
Но — рядом ты стоишь.
Глаза твои бездонны;
В них — свет и синь, и тишь,
Как в храме у мадонны.
Но ни одна душа
Не скажет, как ни странно,
Как дивно хороша
Моя жена Татьяна!
Не скажет так никто,
Ибо никто не видит,
Как ты, схватив пальто,
На жребий свой в обиде
Летишь стремглав, как лань,
Куда глаза глядят…
И никакая длань
Не воротит назад…
2009
Юрочка о дедушке
Дедушка был у меня замечательный:
Белый, пушистый, смешливый, мечтательный,
В стужу и зной он катал меня ловко
В снежном и лиственном парке Сосновка.
Дедушку кто-то подстриг под солдатика.
Дедушка мой стал похож на лунатика:
Спереди лысый, ощипанный сзади…
Вот я и плачу, на дедушку глядя.
Белый, пушистый, смешливый, мечтательный,
В стужу и зной он катал меня ловко
В снежном и лиственном парке Сосновка.
Дедушку кто-то подстриг под солдатика.
Дедушка мой стал похож на лунатика:
Спереди лысый, ощипанный сзади…
Вот я и плачу, на дедушку глядя.
2006
Маме
Я проснулся в ночи. Мне приснилось опять:
То ль сапог, то ль топор, очумевшая мать…
Я взглянул на жену — до чего же мила!..
Я на кухню ушел. Сор смахнул со стола.
Закурил. Застонал. Замотал головой:
Что за черт?! Что за сон? Что такое со мной?..
Я убил ее в детстве — на небе седьмом,
Когда прыгнул за синим мячом в водоем,
Когда чудом спасли, когда вечность болел,
Когда долго кровать заправлять не умел,
Когда был лопоух, белобрыс и криклив…
Я не знаю теперь — это быль или миф?
Помню печь в изразцах, искр малиновый рой,
Помню скатерть, подобную пене морской…
Распахнув свой беззубый, восторженный рот,
Вырезаю кораблик, потом самолет,
И лечу! И плыву! И так радостно жить!..
Эту скатерть она не смогла мне простить.
Я лицо сполоснул. Притулился к жене.
— Что не спишь? — прошептала. И — носом к стене…
И пронзило меня (все одно — помирать):
Я любил на земле только мать. Только мать!..
Но летит, сквозь года, как судьбы приговор,
Этот — ею в меня! — то ль сапог, то ль топор…
То ль сапог, то ль топор, очумевшая мать…
Я взглянул на жену — до чего же мила!..
Я на кухню ушел. Сор смахнул со стола.
Закурил. Застонал. Замотал головой:
Что за черт?! Что за сон? Что такое со мной?..
Я убил ее в детстве — на небе седьмом,
Когда прыгнул за синим мячом в водоем,
Когда чудом спасли, когда вечность болел,
Когда долго кровать заправлять не умел,
Когда был лопоух, белобрыс и криклив…
Я не знаю теперь — это быль или миф?
Помню печь в изразцах, искр малиновый рой,
Помню скатерть, подобную пене морской…
Распахнув свой беззубый, восторженный рот,
Вырезаю кораблик, потом самолет,
И лечу! И плыву! И так радостно жить!..
Эту скатерть она не смогла мне простить.
Я лицо сполоснул. Притулился к жене.
— Что не спишь? — прошептала. И — носом к стене…
И пронзило меня (все одно — помирать):
Я любил на земле только мать. Только мать!..
Но летит, сквозь года, как судьбы приговор,
Этот — ею в меня! — то ль сапог, то ль топор…