Потому что взрослеющим людям в том доме, в котором живем,
застекленного воздуха, страхом пропахшего, мало,
потому что живьем умирали, живьем,
потому что по списку, по списку, по списку, а не как попало...

Потому что живую, горюче-горячую жизнь,
дорогую летучую боль без конца и без края
не вернешь, не вернешь, не вернешь, не вернешь — не божись,
к страшным идолам сердце и душу склоняя.

Не вернешь. Жизнь летит, словно мыльный пузырь.
Не вернешь. (Как невинны забавы ребенка!)
Cад цветущий. Весна. Обгорелая пустошь. Пустырь.
Эхо долго звенит... И скорее надрывно, чем звонко.

Эхо долго звенит, потому что еще не пора
тишиной, как весной, как водой ключевой, насладиться.
Эхо долго звенит. Продолжается жизнь, как игра.
И трепещется в небе непойманой вольною птицей.

Это зыбкое чудо — язык на котором поем,
говорим и молчим, и подлунную родину славим.
Словно каменной шторой задернут небес окоем.
Боль свою продаем и в малиновом омуте плавим.

Так ликуй и гордись — омуль, окунь, серебряный сын
незапамятных речек и вздорных диковинных башен —
есть еще под ногами слезинки росы,
солнцем затканный крен на уборку нацеленных пашен.

Так ликуй и гордись. Это чудо — звенящий язык
облаков и пичуг, и как тесто растущих окраин,
к стеклам окон в звенящем вагоне приник
и проносится неба тускнеющим краем

в час заката. Ликуй и гордись. И пока
речь бессмертная смертную руку тревожит,
не окончена жизнь. Ветка, дерево, жизнь, облака...
Не окончена жизнь. Не окончено время, быть может.